Соседка вернулась в опустевшую квартиру, полила цветы, протерла пыль, накрыла мебель застиранными простынями и присела на краешек дивана. На стене висели три увеличенных и раскрашенных по прошлой моде фотографии. Сама учительница лет в двадцать с ямочками на щеках и белым кружевным воротничком. Ее давно умерший молодой муж, о котором в доме не помнили ничего. Сын Борька в возрасте восьми лет с насупленным лицом и с оттопыренными ушами, одетый еще в старую серую школьную форму. Соседка оглянулась на занавешенное зеркало, поднялась, подошла к стене, чтобы снять фотографии, и внезапно встретилась взглядом с глазами учительницы. И ей вдруг показалось, что в этих смеющихся из закончившейся жизни глазах застыла легкая тень укоризны. Словно сквозняк холодным ветром пробежал по комнате. Соседка вздрогнула, прошла к себе и вернула новый комплект постельного белья, старый трехпрограмный репродуктор и электрический самовар, которые унесла еще до описи. Затем аккуратно закрыла дверь, вернулась в свою почти такую же пустую квартиру, легла на диван и проплакала до утра.
Цветы погибли. Не от отсутствия ухода, соседка поливала их регулярно, а от чего-то другого. Не пересыхая от засухи, и не подгнивая от излишней воды, они поникли листьями и повалились на холодные стекла. Соседка аккуратно срезала мертвые стебли, вынесла в мусорный бак и больше в эту квартиру не заходила. До звонка.
Звонок прозвенел в начале февраля. Соседка уже собиралась ложиться спать, когда за стенкой задребезжал разбитый телефон. Она накинула халат, выбежала на площадку, вошла в квартиру и присела у замолчавшего телефона. Звонок повторился через пять минут.
– Алло. Мама? Извини, кажется, не поздравил тебя с Новым годом, – торопливо заговорил мужской голос.
– Боря, – сказала соседка в трубку картонным голосом, – мама умерла.
– Алло? Кто это? – удивился голос. – Где мама? Что случилось?
– Мама умерла, – повторила соседка.
– Не понял! Как умерла? – заволновался голос.
– Я очень плохо слышу, – сказала соседка, хотя слышала она прекрасно. Сказала и положила трубку.
Борька приехал через день. Удивительно, но он оказался почти точной копией детской фотографии. Только ниже оттопыренных ушей и насупленных бровей восьмилетнего малыша начинались полные щеки с синими прожилками, а еще ниже толстая шея и внушительный торс сорокапятилетнего мужика. Соседка взглянула на него, печально и неуклюже застывшего в ее дверях, отдала ключ и подумала, что если этот "битюг" и есть вечно сопливый и несносный мальчишка Борька, то время действительно неумолимо, и упрашивать и останавливать его, скорее всего, уже поздно, да и бесполезно.
Борька съездил на кладбище, поправил два убогих покосившихся венка, засыпал снежный холмик пластмассовыми цветами, замерил рулеткой периметр участка, поговорил с кладбищенскими старателями и отбыл в жилищную контору. Уладить все хлопоты в один день ему не удалось, поэтому ночью он лежал на кровати матери, курил и смотрел в потолок.
На следующий день он сходил к соседке и попросил ее о помощи. Соседка опять вошла в эту квартиру и стала выкладывать из старого зеркального шкафа аккуратные стопки одежды и белья, переложенные кусками душистого мыла. Борька попросил, чтобы она искала деньги и документы. Ни денег, ни документов не оказалось. Соседка складывала вещи на простыни и завязывала их в узлы. Борька перебирал книги, упаковывал альбомы с фотографиями, жег на кухне перевязанные бечевкой толстые стопки писем. К обеду, когда полки бельевого шкафа оказались пусты, а более или менее ценные вещи упакованы в огромные чемоданы, Борька присел на диван, закурил и сказал соседке, стоявшей возле четырех внушительных узлов:
– Квартиру буду продавать. Занавески, посуду, мебель, все, что оставил, не трогайте. Квартира не так что бы себе, пусть хоть будет не пустая. Забирайте себе все крупы, соль, специи, вообще все продукты из кухни. Нечего мышей разводить. Холодильник, пожалуйста, вымойте. Эту одежду тоже забирайте. Отдайте кому-нибудь, что ли? Не знаю, зачем она все это хранила. За все хлопоты заплачу. Мне нужно, чтобы вы показывали квартиру, если кто-нибудь придет от меня. Если это дело затянется, пыль протрите, пожалуйста. На том спасибо.
Борька поднялся, оставил на трюмо деньги за хлопоты и ключ, взял в руки чемоданы и уехал, увезя с собой и никому не предъявив свои слезы. Если они у него, конечно, были. Соседка вытащила узлы на площадку и позвонила подругам, с которыми делила скамейку у дома. Крупы и другие продукты она брать пока не стала. Не захотела, да и не смогла бы.
Женщины вышли на площадку и печально остановились возле узлов. Возможно, что каждая из них в отдельности еще и покопалась бы в этих приятно пахнущих чистых и аккуратных вещах, но на глазах друг у друга не поднимались руки, и побежденный таким образом соблазн смешивался с непонятной грустью и поднимал настроение.
– И что там? И куда это теперь? – поинтересовалась дворничиха с первого этажа.
– Не знаю куда, – ответила соседка умершей, – а что, скажу. Новых вещей мало, но все чистое и хорошее. Постельное белье. Кофты. Пальто. Обувь есть. И детского очень много. Больше половины. От Борьки осталось. Все зачинено. От грудного так считай почти до армии вся одежда здесь.
– Внукам берегла, – вздохнула женщина с верхнего этажа. – Так это Таисье надо отнести во второй подъезд. У нее трое детей, все парни, и все разного калибра. И муж уже полгода без работы сидит.
Женщины закивали и потащили узлы. Соседка вернулась в квартиру, взяла несколько полиэтиленовых сумок с ручками, вложила их друг в друга и, наполнив пакетами с крупой, мукой, макаронами, чаем, солью и еще чем-то, потащила все это туда же, к Таисье в соседний подъезд. Оставленное Борькой открытым окно шевельнулось, внезапный сквозняк поднялся из глубины подъезда и ударил плечом в дверь. Дверь захлопнулась и наступила тишина.
02
– Ну и как ты теперь? – спросил в наступившей тишине коричневый буфет у фанерного зеркального шкафа.
– Что ты имеешь в виду? – уныло отозвался шкаф.
– То и имею, – засмеялся буфет. – Всю жизнь ты надо мной издевался! "У тебя вместо мозгов "дзынь-дзынь"! У тебя вместо мозгов "дзынь-дзынь"!" А сам теперь вообще пустой! Как без мозгов-то думается?
– Почему "дзынь-дзынь"? – возмутились сервизы, установленные в буфете. – Чуть что, сразу "дзынь-дзынь"!
– Цыц! – приказал буфет, – Не до вас сейчас. У нас тут серьезный и принципиальный разговор!
– Не желаю я с тобой разговаривать, – грустно отозвался шкаф. – Да и нечего нам с тобой обсуждать.
– Ни нечего, а нечем, – залился мелким скрипучим смехом буфет. – Я твою пустоту своим боком ощущаю.
– Господа, – вмешался старый продавленный диван. – Надо быть мягче. Не время ссориться. Сейчас нам нужно держаться друг друга. В нашей жизни грядут перемены.
– Какие перемены? – засмеялся буфет. – Никаких перемен. Особенно теперь, когда хозяйки больше нет. Я стою на этом месте уже сорок лет. Я старше вас всех. И ни разу не сдвинулся с места. Даже когда умер хозяин! А это, если некоторые помнят, произошло тридцать восемь лет назад.
– Дзынь-дзынь, – зазвенели сервизы.
– Тебя опять подводят твои мозги, – вздохнул шкаф. – Спроси хоть у тумбочки.
– Тебя-то уж мозги теперь точно не подведут! – огрызнулся буфет. – "Спроси у тумбочки". Может быть, ты еще предложишь разговаривать с этими безмозглыми стульями?
Стулья возмущенно скрипнули, но промолчали. За обиженных собратьев вступился диван:
– Жизнь у стульев непростая, но это не значит, что они безмозглые. По крайней мере, они умеют спокойно выслушивать старших и мудрых.
– Кто тут мудрый?! – расхохотался буфет. – Уж не тумбочка ли? А старший, наверное, ты? Так тебе всего двадцать пять лет. И уже двадцать из них ты носишь у себя на спине эту безобразную яму!
– И горжусь этим, – ответил диван. – Эту яму просидела моя хозяйка. Она смотрела по вечерам телевизор, который стоит на тумбочке. Жаль, что телевизор не может этого подтвердить. Или ты не знаешь, что с тех пор как телевизор сломался, он общается только с тумбочкой?
– Мне все равно, с кем он общается, – отрезал буфет. – Самый старый и, следовательно, самый мудрый в этой квартире я!
– А может быть стоит поискать у себя на полках вазочку скромности? – подала голос из соседней комнаты старая металлическая кровать. – Или тебе напомнить твою собственную биографию?
– Что ты хочешь этим сказать? – откликнулся буфет. – Стоишь себе в спальне и стой. Сейчас разговаривают те, кто стоит в гостиной. Когда-то, когда хозяйка проводила половину времени на тебе, ты могла считать себя ее любимицей. Теперь хозяйки нет, и все равны.
– В таком случае стулья ничем не хуже тебя, – спокойно ответила кровать.
Буфет хотел что-то сказать по этому поводу, но не нашелся и только оскорбленно звякнул стеклянными дверками.
– Я помню, как у тебя испортился характер, – продолжала кровать. – Мы с тобой единственные, кто переехал сюда из старого дома. Был еще сундук. Но его больше нет. Ты помнишь, что случилось с сундуком?
– Не помню я никакого сундука! – огрызнулся буфет.
– Помнишь, – сказала кровать, – но об этом после. Пятьдесят лет назад, когда мне уже было лет тридцать, и я была украшением комнаты, в дом, где я стояла, привезли на телеге новенький буфет. Сначала он был неживой. Это всегда так бывает с новыми вещами. Но постепенно буфет оживал. Все мы знаем, как это происходит. Жизнь появляется от прикосновений человека. Если человек касается вас десять раз в день, через пять или шесть лет вы имеете шанс начать соображать и даже разговаривать. Если человек не расстается с вами, вы оживете через полгода. Кстати именно поэтому так быстро оживают игрушки.
– При чем тут телега и игрушки? – раздраженно пробурчал буфет.
– При всем, – сказала кровать. – Ты оживал медленно. Тебя поставили на самое видное место, наполнили красивой посудой, но подходили к тебе редко. Только иногда протирали с тебя пыль.
– Ну и что? – снова возмутился буфет. – Я этого, между прочим, не помню, но даже если и так?
– Я все помню, – спокойно продолжала кровать. – Ты не вполне ожил и через пять лет. Стоял, что-то бормотал про себя. Не отвечал на наши вопросы. Вскоре наша, тогда еще молодая, хозяйка вышла замуж и еще через пять лет получила квартиру в этом доме. И нас троих – меня, тебя и сундук привезли сюда. Ты все еще не вспомнил о сундуке?
– Ничего я не помню, – зло бросил буфет.
– Ты ожил уже через год после переезда, – сказала кровать. – Муж хозяйки сильно пил и прятал в тебе водку. Однажды он уронил бутылку, и ты весь пропитался водкой с верхней полки и до самого дна. Поэтому в том, что у тебя такой характер, нет ничего удивительного.
– А у тебя ржавые пружины из-за того, что Борька, когда был маленьким, по ночам забирался к хозяйке в постель и писал на матрац! – выкрикнул буфет.
– Я знаю, – спокойно ответила кровать. – На меня писала еще хозяйка, когда она была маленькой девочкой. Но я не стала от этого злее.
– Господа, – вмешался диван. – А что же случилось с сундуком? Уважаемая кровать? По всей видимости, буфет действительно ничего не помнит.
– Он все помнит, – сказала кровать. – Не так уж он и глуп. Сундук умер.
– Как это умер? – удивился диван. – Разве мебель может умереть?
Наступила тишина. В проходной комнате, которую буфет назвал гостиной, стояли рядом по одной стене буфет, зеркальный шкаф и тумбочка со сломанным телевизором "Рекорд". Напротив располагались продавленный диван с круглыми откидывающимися валиками по бокам, старенькое трехстворчатое трюмо и книжная этажерка. У окна стоял круглый стол. Промежутки между этими предметами обстановки заполнялись старыми крашенными-перекрашенными стульями. На стене замерли в немом ожидании часы, опустив гири до самого пола. В спальне стояли начинающая ржаветь кровать, угрюмый массивный комод и прикроватная тумбочка, на которой дремали старая радиола и разбитый телефон. В коридоре висели на стене опустевшая вешалка и большое зеркало. В кухне стоял старый холодильник с закругленными углами и с открытой дверцей. Молчала обожженная двухкомфорочная газовая плита. Безмолвствовали самодельные кухонные полки, стол и табуретки. Мерно капала вода в ванной, оставляя на пожелтевшей эмали коричневый подтек.
– Я знаю, как умирает мебель, – сказал круглый стол. – Она просто засыпает.
– Сундук умер не так, – заметила кровать.
– Она просто засыпает, – продолжил стол. – Когда-то давно я уже стоял в квартире, где умерли хозяева. Я стоял там долго. До тех самых пор, пока наша, теперь уже тоже умершая, хозяйка не купила меня. В той квартире никто не жил лет десять. Мебель покрылась толстым слоем пыли и начала засыпать. Когда человека нет долго, жизнь улетучивается из предметов, которые его окружают. Я сам тогда почти умер.
– И все-таки сундук умер не так, – повторила кровать. – Когда хозяин умер, у хозяйки не оказалось денег даже на гроб. Тогда пришел ее старик-отец и сколотил гроб из сундука. Для этого сундук пришлось сломать.
– Что?! Что вы говорите?! – зашуршала из угла этажерка.
– Для этого сундук пришлось сломать, – повторила кровать.
– Как это "сломать"? – не понял круглый стол.
– Очень просто, – неторопливо проскрипела кровать. – Его разбили на доски. Из этих досок сколотили гроб.
– Послушайте, а что такое "гроб"? – спросил диван.
– Гроб? – переспросила кровать. – Это такой ящик или сундук, в который кладут корпус умершего человека.
– Да… – подтвердил стол. – Совсем недавно на мне стояло нечто подобное. Это было ужасно…
– Подумать только! – опять прошелестела этажерка. – Сломать живое существо! Ведь ему было больно! Возможно, что он даже кричал!
– Кричал, – подтвердила кровать. – Только никто этого не слышал. Или не захотел услышать.
– Нельзя винить в этом людей, – вздохнул диван. – Люди думают, что звуки, которые мы издаем – это всего лишь скрипы, стук и ничего больше.
– По крайней мере, этот сундук остался сундуком. Только другой формы, – злорадно вставил буфет.
– Значит, ничего страшного, если ты однажды станешь буфетом другой формы, и в тебя положат мертвого человека? – поинтересовался у буфета шкаф.
– Он не стал сундуком другой формы, – сказала кровать. – Он умер. То, что получилось из сундука, было мертво. И вряд ли оно могло ожить от соприкосновения с мертвым человеком.
– К чему все эти бредни? – раздраженно продребезжал буфет. – Хозяйка умерла, и ни из кого из нас не сделали "сундук другой формы". Хозяйки уже нет. Ее сын приехал и уехал. Самое страшное, что нас ожидает, это медленное засыпание в пустой квартире.
– Отец мой столяр! – воскликнул шкаф. – Что я буду вспоминать на том свете? Мои последние годы пройдут бок о бок с этим буфетом!
– Не самое плохое соседство, уважаемый пустой шкаф, – съязвил буфет. – О себе этого, к сожалению, сказать не могу. Подумать только! С одной стороны обшарпанная тумбочка, на которой стоит сломанный телевизор. Черно-белый! Заметьте, черно-белый и сломанный! С другой стороны пустой фанерный шкаф, покрытый дешевым лаком. И к тому же, который рассуждает о "том свете" и советует спросить о чем-то у этой тумбочки!
– Надо было меньше болтать со своими сервизами и больше слушать, о чем говорит по ночам уважаемая мебель, – недовольно вмешался в разговор стол. – Тем более, когда обсуждаются вопросы жизни и смерти.
– "Вопросы жизни и смерти"! "Уважаемая мебель"! – передразнил стол буфет. – Единственная уважаемая мебель в этой квартире – это буфет! Да! Да! Буфет собственной персоной! Не эта ржавая железка из спальни, а благородный буфет! Или вы все никогда не слышали такого замечательного слова, как антиквариат?
– Дзынь-дзынь! – восхищенно и немного обиженно подтвердили сервизы.
– Не хочешь ли ты сказать, что это замечательное слово ты применяешь к самому себе? – спросил негромко шкаф.
– Не к тебе же! – зло задребезжал стеклами буфет, – Конечно к себе!
– Вы слышали? – печально спросил окружающую его мебель шкаф.
– Я слышал, – сказал стол.
– Я слышал, – вздохнул диван.
– Я слышала, – прошелестела этажерка.
– Я слышала, – скрипнула кровать.
– Мы слышали! – хором сказали стулья и вся остальная мебель.
– Тумбочка, – попросил шкаф. – Уважаемая тумбочка, будьте добры, передайте нам еще раз то, что сказал вам сломанный телевизор.
– Сожалею, что я отнимаю ваше время, – тихо начала говорить тумбочка.
– Это я сожалею, что меня вынуждают выслушивать какую-то тумбочку, – недовольно заскрипел буфет.
– Будьте благородны хоть в поведении! – рассердился диван. – Тем более, если вы считаете себя антиквариатом!
– Сожалею, что я отнимаю ваше время, – еще тише повторила тумбочка. – Я никогда бы не осмелилась говорить в вашем присутствии, но уйти отсюда нет никакой возможности, а предмет, который я должна вам сообщить, очень важен. И сделать это никто не сможет кроме меня. Меня просил передать вам это телевизор.
– Почему же он не сделает этого сам? – ухмыльнулся буфет. – Я бы ничего не стал передавать через тумбочку.
– К сожалению, у него тоже нет выбора, – вздохнула тумбочка. – Как вы понимаете, в силу обстоятельств мы стали с ним довольно близки, но он сломан, а быть сломанным среди телевизоров считается очень неприличным. Сломанный телевизор лишается некоторых прав. Конечно, многие телевизоры уже не следуют этим нормам, но мой телевизор черно-белый, а это говорит об его определенных критериях и непоколебимых принципах.
– Вот чего я не знал, – заскрипел буфет, – так этого того, что она еще и болтлива… Короче!
– Тебе придется потерпеть, – заметил шкаф.
– Я постараюсь быть короче, – согласилась тумбочка. – Все дело в том, что телевизор связан кабелем со всеми телевизорами в нашем доме. Они о чем-то болтают между собой по этому кабелю, дружат, но не это самое главное. Самое главное, что они делятся тем, что происходит в их квартирах с ними и с другой мебелью.
– Не очень понимаю, как это можно дружить по кабелю, – недовольно заметил буфет, – но все-таки, что же происходит такого в этих квартирах, о чем надо нам знать?
– Мебель действительно умирает. Только очень редко она засыпает или ее ломают. Гораздо чаще ее выбрасывают.
– Как это выбрасывают? – удивился буфет. – Разве мебель это мусор?
– Так и выбрасывают, – ответила тумбочка. – Покупают новую мебель и, чтобы освободить для нее место, старую мебель выбрасывают. И она умирает, по-видимому, на помойке.
– Так оно и есть! – звякнул из спальни разбитый телефон. – Я связан проводом со всеми телефонами нашего города и даже всей страны, я готов это подтвердить. Мебель выбрасывают. Иногда ее сжигают, иногда ломают, а иногда просто оставляют гнить на улице.
– Я слышу печальные вещи, – прошептал диван. – Очень грустные вещи. Настолько грустные, что я не могу в них поверить. Но что-то подсказывает мне, что это и есть действительность. Это правда.
– Правда? – расхохотался буфет. – Даже если это и правда, она не имеет никакого отношения ко мне! Антиквариат не выбрасывают!
– Возможно, – подала голос кровать. – Только это касается антиквариата. Но не тебя. Ты обычный фанерный буфет. Не скрою, ты покрыт неплохим шпоном, но антиквариатом ты сумеешь стать лет через пятьсот. Вряд ли ты проживешь столько.
– Что ты понимаешь в антиквариате? – заорал буфет.