– Ну что ты… – пробормотал он. – Пожалуйста… Я не хотел… Так получилось.
Он действительно не хотел. Он не мог хотеть, это было для него невозможно – хотеть, чтобы кто-то умер. Однако…
Манн вздохнул, и Кристина крепко ухватила мужа за локоть.
– Нет, – сказала она.
Манн покачал головой.
– Да, – сказал он. – Иначе все это будет продолжаться.
– Ты хочешь, чтобы он с этим жил? – шепот Кристины отражался от стен и терял устойчивость, звуки расплывались, повторяли себя, и Антон не понял ни слова. Подумал, что и не должен был понимать, понимаешь только те слова, что говорят тебе, а сказанное для другого тебе понимать не надо.
– Наоборот, – сказал Манн и поднялся. – Я надеялся, что удастся обойтись без этого.
– Обойдись. – Кристина тоже поднялась и встала перед мужем, крепко сжимая его локти.
Манн покачал головой.
– Когда-то, – сказал он, – старший инспектор Мейден обвинил меня в убийстве твоего… прости… я все время думаю о Веерке как о твоем любовнике.
– У тебя злая память, – сказала Кристина.
– Какая есть. Человек – это память. Мейден выколотил из моей памяти все, что я прятал от себя. Он не понимал, что делал.
– А ты понимаешь?
– Думаю – да, – сказал Манн без уверенности в голосе. – Он может вспомнить. Он никогда там не был.
– Я с вами, – твердо сказала Кристина.
Манн кивнул.
Антон и Анна стояли друг перед другом, и странное происходило с ними. Отчужденность поднималась невидимым, но непреодолимым барьером, мешавшим им смотреть друг на друга. И в то же время – или в какое-то иное, не совпадавшее с обычным, – они были близки, как никогда раньше, и как, возможно, никогда не будут близки в будущем. Антон взял Анну за руку. Он не смел приблизиться к ней ближе, чем на три шага. Он крепко сжал ее пальцы. Он старался к ней даже не прикасаться. Он обнял Анну за плечи. Он пошел в переднюю следом за Манном, не оборачиваясь и не зная, идет ли за ними Анна, которую звали Эсти.
* * *
Дальше всё происходило очень быстро, как в ускоренной съемке: подхватив под руки женщин, детектив стал спускаться по лестнице, не дожидаясь лифта и не обращая на Антона внимания. Антон побежал за ними, и на улице ему казалось, что машины несутся с недозволенной скоростью, какой-то велосипедист едва не налетел на него и громко сказал что-то по-голландски. Манн открыл заднюю дверцу машины, втолкнул женщин, показал Антону на переднее сиденье, сел за руль и сорвался с места, не убедившись в том, что Антон успел вскочить в машину. Наверно, видел боковым зрением.
Антон не видел, куда и по каким улицам они мчались. Дежа вю началось, когда свернули на короткую плохо освещенную улицу и проскочили по узкому мосту через неширокий канал. Момент узнавания вызвал в мозгу быстрый отклик, он уже бывал здесь, но никаких ассоциаций место не вызвало, и укол памяти на этот раз пропал втуне.
А потом началось странное. Они резко затормозили перед высоким зданием, похожим в темноте на огромный, до неба, куб, с темными точечками неосвещенных окон. Антон краем сознания понимал, что это окна, и они большие, то есть обычные, как везде, а некоторые даже открыты, рамы подняты, и из темноты на улицу выглядывают… нет, не люди, но стоящие в комнатах предметы: из одного окна выглядывал диван, удивленно наморщив черную потертую кожу, как человек, не понимающий, что с ним происходит. Странное это ощущение прекрасно совмещалось с другим: Антону казалось, что дом ощерился не окнами, а пунктирными линиями. Вся стена исписана была пунктиром – при желании, зная азбуку Морзе (или иную?), можно было бы прочитать незамысловатый текст, рассказывавший, вероятно, об истории дома или о случившейся здесь трагедии.
Или о том, что трагедия может произойти здесь скоро… сегодня… сейчас.
Кто-то вскрикнул. Антону показалось, что кричала Анна, он поискал ее взглядом, выбравшись из машины следом за Манном. Анна и Кристина стояли, держась за руки, и смотрели вверх. Странное было ощущение, он будто присутствовал здесь и одновременно отсутствовал, потому что дежа вю крепко держало его, впихивая себя в его заторможенное сознание. Он был здесь, и он здесь не был, он бежал к закрытой двери подъезда и стоял, прислонившись к капоту машины, смотрел вверх и пытался унять бешеный ритм сердца.
Парадная дверь оказалась закрыта, и Манн принялся нажимать на кнопку звонка, утопленную в камень слева. В глубине раздались звуки, которые лишь при большой игре фантазии можно было принять за переливчатую трель. Это был стон, вопль подстреленной птицы, долгий скрип пружин продавленного дивана, и все вместе, и если никто не ответит в динамике домофона, значит, дом пуст, в нем нет ни одной живой души и только одна мертвая. Антон знал уже – кто, но не мог догадаться.
Он обернулся: Анна и Кристина стояли за его спиной, Анна смотрела на Антона понимающе или сочувствующе, будто хотела поддержать его, напутствовать, но не могла подобрать слов, а взглядом выразить всю полноту чувств у нее не получалось.
– Анна, – сказал Антон, осознав вдруг, что история эта сейчас закончится, и что окажется в конце… точка… многоточие… жизнь… смерть… Он готов был сейчас ко всему и хотел лишь, чтобы все кончилось быстро.
– Кто там? – послышался из динамика хриплый голос, который мог принадлежать мужчине, женщине, роботу, компьютеру, черту-дьяволу или вообще никому, просто возникли слова в воздухе и ударили Антона в грудь, будто брошенный наотмашь камень.
Антон согнулся.
– Частный детектив Тиль Манн. Мою карточку вы сможете посмотреть, когда откроете дверь.
Манн говорил по-английски, но тот, за дверью, хотя и понимал язык, предпочитал отвечать по-голландски, и слова его звучали абракадаброй, смысл которой Антон угадывал, следя за реакцией Манна.
– Бу-буу-бубу-ба-буу…
"Ночь уже, куда вас черт несет. Дождитесь утра и звоните, будь вы хоть королева".
– Нам нужно в сто тридцать седьмую квартиру.
– Буу-бу-бу. Ба.
"Ну и звоните туда".
На двери не было ни списка квартир, ни обычного в таких случаях табло с кнопками у соответствующего номера. Только один звонок, на который Манн давил в безуспешной, видимо, попытке добренчаться до подкорки консьержа или кто там за дверью стоял на страже спокойствия отсутствовавших жильцов.
– Бу-буббу.
"Прекратите, или я вызову полицию".
– Вызывайте! – крикнул Манн. – Майор Мейден будет счастлив.
Имя майора произвело, видимо, надлежащее действие. Имел ли консьерж дело с полицией или голос Манна звучал чересчур уверенно для случайного ночного посетителя, но в двери что-то щелкнуло, что-то внутри сдвинулось с места, что-то коротко прогудело, и Антон понял, что дверь открыта – она по-прежнему возвышалась неприступным оплотом, но теперь можно было ее толкнуть или потянуть ручку на себя.
Манн потянул за ручку, похожую на вбитый в плаху топор палача. Дверь раззявилась, будто акулья пасть, и Манн придержал ее ногой, показав взглядом Антону и стоявшим за его спиной Анне с Кристиной: "Входите. Быстро".
По спине Антона пробежали мурашки. Сердце застучало часто и беспокойно – он узнал. Что? Он был здесь? Да. Где был? В холле (если это был холл, а не танцевальная площадка или зал ресторана) было так же темно, как в детской, когда мама укладывала Антона спать, целовала в щеку, говорила "Спокойной ночи, сынок" и уходила, погасив свет.
Чем отличается одна темнота от другой? Только собственным эмоциональным состоянием, и, значит, он сейчас…
Антон шагнул вперед, протянул руку вправо, там должна была быть… но там ничего не оказалось… "Искать черную кошку в черной комнате", – подумал он. Черная кошка здесь была, он знал точно, и так же точно знал, что ее здесь не было и быть не могло. Нормальное состояние для квантового наблюдателя, когда воспринимаешь одновременно оба возможных состояния объекта, и лишь после того, как зажжется свет и процесс наблюдения станет необратимым, ты увидишь что-то одно, окажешься в одной из двух реальностей, а пока не сделал выбор, не включил свет…
Еще шаг. Черная кошка шевельнулась и замерла, дожидаясь его решения.
– Эсти, – произнес он тихо, понимая, что все равно будет услышан. Мог и вовсе промолчать, только подумать, мысли темноте распространялись так же легко, как звуки. – Эсти, ты не должна этого делать.
Что-то шевельнулось сзади? Он не смел обернуться, чтобы не нарушить чистоту мрака движением – мрак обязан быть неподвижным, иначе в нем появляется что-то светлое. Всякое движение создает свет – сейчас это казалось Антону очевидным.
– Эсти, – повторил он и услышал:
– Да… Но я должна.
– Ничего ты никому не должна, – сердито сказал он. – Это другая ты, как ты не можешь понять? Это Анна.
Он сделал шаг, еще раз позвал Эсти и не услышал в ответ ни слова.
Он шел в пустоту, будто точно знал, где скрывается черная кошка, которой никогда здесь не было.
Сделав восемь шагов (он не считал, но знал, что шагов было восемь), остановился и протянул вперед руку. Стена. Чуть ниже и левее… Ручка двери. Если нажать…
Из возникшей щели проступил мрак, еще более тяжелый и плотный. Он ждал там, запертый, и теперь, освободившись, выползал, стелясь по полу, поднимался, учерняя черноту.
– Эсти, – сказал он, обращаясь к мраку, своим давлением открывавшему дверь все шире – несмазанные петли заскрипели. – Эсти, не делай этого.
Дежа вю, подумал он. Я уже говорил эти слова. Я был в этом мраке. Я звал Эсти. Я хотел ей внушить, чтобы она не делала… чего?
Остановив рукой движение открывавшейся двери, Антон сделал шаг, вспомнив, что уже поступил так однажды. Вспомнил: он пришел, потому что Эсти сказала: "Жди меня в подсобке в одиннадцать". Он пришел на четверть часа раньше, открыл дверь ключом, который еще днем взял со столика в прихожей. Почему Эсти не оставила включенной хотя бы одну лампочку? Неправильный вопрос. Почему консьерж… Ах да, здесь уже больше года не было консьержа, последний уволился, а нового не наняли, жильцы (особенно упирался тип со второго этажа, ему, мол, это вообще не надо, к нему никто не ходил, не ходит и ходить не будет) так и не смогли договориться о том, как оплачивать услуги привратника.
В кладовке никого и ничего нет, это Антон тоже знал точно, потому что днем они с Эсти спускались сюда и, прикрыв дверь, чтобы их не было видно из холла, безумно и невыразимо сладко целовались – он никогда в жизни не целовался так самозабвенно и… ни тогда, ни сейчас не мог подобрать определения охватившему его чувству.
Где находится в кладовой выключатель, Антон не помнил – днем забыл об этом, и сейчас, войдя, бессмысленно шарил руками по стене сначала справа, потом слева от двери. И услышал…
Тихие крадущиеся шаги. Сзади. Это не могла быть Эсти, она ходила иначе… весело, если к походке можно применить такое определение, а тот, кто шел сейчас… не шел, а подкрадывался, заставил Антона прижаться спиной к стене кладовки, замереть, надеясь, что…
Напрасно. Тот, кто крался, не стал таиться просто потому, что в темноте не смог бы прицелиться. И тот, кто крался, знал, в отличие от Антона, где находится выключатель.
Щелкнуло, и под потолком ослепительно вспыхнула (на самом деле тускло засветилась) лампочка, не обычная, а энергосберегающая, сейчас их везде понатыкали, желтая, как лимон, и человек, направлявший Антону в лицо пистолет, тоже выглядел желтым, как китаец…
– Ван Барстен! – вырвалось у Антона.
Художник хмыкнул и что-то пробормотал, палец его двигался так медленно, что Антону показалось: он десять раз мог ударить Ван Барстена по пальцам, и оружие выпало бы или выстрел пришелся бы в потолок, но сделать хоть какое-то движение Антон не мог и тупо следил, как палец надавливал на черный крючок, и крючок уходил в паз, и палец все больше напрягался, а когда терпеть это стало невозможно, вспыхнуло ослепительное, грохот ударил по барабанным перепонкам, и Антон не сразу понял, что, если слышит звук, то, по крайней мере, остался живым.
Конечно. Если бы он умер, то сейчас не мог бы вспомнить, мертвые не помнят…
Откуда в нем еще и эта память? Дежа вю, воспоминание о том, как именно здесь, в этой кладовке, куда его заманили…
Заманили? Эсти целовалась с ним днем… Эсти? Здесь?
Он узнал это место. Он был здесь. Всего один раз, но – был точно. Он был здесь один, просто заглянул, было темно, как в туманности "Угольный мешок", хотел найти выключатель и не смог… И он был здесь с Эсти, она его сюда привела, и они целовались, как… И еще он был здесь, потому что… он вспомнил: Эсти сказала, чтобы он пришел ночью, вот ключ, прямо напротив входа, через холл, дверца в чуланчик, иди туда, я приду… зачем? Он не спросил, он никогда не спрашивал у Эсти, почему должен что-то для нее сделать, он просто шел и делал и не мог иначе… Он пришел, и здесь…
Ван Барстен. Пистолет. Выстрел.
Он умер?
Но если умер, то как мог помнить…
Он помнил, как медленно оседал по стеночке, глядя на художника, смотревшего презрительно и с меланхолической насмешкой, мол, видишь, что ты собой представляешь, козявка, даже не можешь толком постоять за себя, а туда же, может, тебе службу спасения вызвать, они тебя спасут, точно… И думая так, выплевывая эту мысль глазами, Ван Барстен сделал шаг назад, рукой нащупал что-то в стене, и Антон увидел, как щелкнул замок, и услышал, как откинулась из стены крышка скрытого сейфа. Странно, почему звуки вызывали у него зрительную реакцию, а изображение выглядело звуком?
Художник положил пистолет в темный зев и захлопнул крышку. Стена опять стала стеной, покрытой до середины от пола желтой пластиковой плиткой.
Ван Барстен подошел к нему, сидевшему на корточках, присел, посмотрел в глаза и сказал:
– Вот так. Если ты. Еще раз. Подойдешь. К Эсти. Ты видел. Куда я положил. Пистолет. Я его достану.
Антон хотел сказать, что может привести сюда полицию, найти сейф, показать и…
И что?
Он повернул голову и посмотрел на стену позади себя. Ничего. Никаких следов попавшей в стену пули. Художник стрелял холостыми. Поиздеваться. Посмотреть. Как Антон медленно опустится по стеночке…
Что он скажет в полиции?
– Я еще найду тебя, – пробормотал он, и Ван Барстен засмеялся ему в лицо.
Повернулся и вышел.
Что-то происходило с памятью. Антон не помнил, куда вышел художник. Он не помнил, была ли в комнате дверь. Окон здесь тоже не было. Куда же… Этот вопрос почему-то казался Антону самым важным в жизни, и он медленно обвел взглядом стены, облицованные пластиковой плиткой с изображениями христианских святых и средневековых инкунабул, странный орнамент для комнаты, используемой всего лишь под кладовую. Может, здесь совершались тайные обряды, собирались сектанты, которые…
Почему он об этом подумал? Почему он в полной темноте видел совершенно ясно, будто при ярком электрическом освещении?
Ах да, это всего лишь память… Дежа вю.
И если сейчас кто-нибудь догадается, наконец, отыскать выключатель и включить свет…
Вспыхнул свет.
Антон оглянулся – Кристина стояла, пригнувшись, в правом углу комнаты и держала палец на выключателе, который, вопреки логике, располагался чуть ли не на уровне плинтуса.
Манн стоял в дверях и с интересом разглядывал помещение – бывшую черную комнату со спрятанной в ней черной кошкой, которой здесь никогда не…
Была, конечно.
Из-за плеча детектива выглянула Анна, и Антон, ни на кого больше не обращая внимания, направился к ней, сдвинул с Манна дороги, будто оловянного солдатика, протянул руки и взял ее ладони в свои, привлек девушку к себе, он чувствовал, что так надо, и надо еще посмотреть ей в глаза, поцеловать в губы, ощутить, как Анна напряжена, позволить ей еще немного побыть в этом напряжении ожидания, а потом сказать:
– Все кончилось. Все кончилось, понимаешь?
На каком языке он произнес эти слова? На голландском? Нет, конечно. По-английски? Кажется, нет. Иврит? При чем здесь иврит?
– Где? – требовательно произнес Манн, и чей-то незнакомый голос добавил:
– Пропустите-ка меня вперед.
В комнату вошел мужчина лет сорока в форме полицейского чина, Антон не различал голландских званий, но видно было, что это не обычный полицейский, шишка какая-то…
– Майор Мейден, – представил полицейского Манн.
– Покажите – где, – требовательно произнес Мейден, и Антон почему-то его понял, хотя майор говорил по-голландски. Обращался Мейден к Антону, пристально его разглядывая с ног до головы, будто фотографировал взглядом или, точнее, записывал в памяти, как на видеопленке, чтобы потом, при необходимости, представить суду свое профессиональное заключение: задержанный держался спокойно и…
Задержанный?
– Покажите, – повторил Мейден, на этот раз по-английски, чтобы у Антона не возникло сомнений.
Антон показал. Это оказалось нетрудно – в памяти точно запечатлелась противоположная стена маленького помещения, открытый зев сейфа, откуда художник достал пистолет и куда спрятал, напугав соперника до полусмерти.
– Так, – бормотал Мейден, – шестая снизу, восьмая слева. Манн, вы будете свидетелем.
Детектив кивнул.
Мейден подошел к плитке, на которую указал Антон (неужели пистолет еще там?), что-то довольно долго изучал, чуть ли не носом уткнувшись в желтоватую пластиковую поверхность, и сказал по-английски, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Не вижу ничего такого… Без эксперта не обойтись.
Он повернулся и вопросительно посмотрел на Антона. Вопрос был понятен, и Антон попытался вспомнить. Художник… что сделал Ван Барстен, когда…
Надавил на плитку? Повернул? Поцарапал?
Ван Барстен пробормотал что-то, чего Антон не расслышал… тогда. А сейчас, будто повторенные при максимальном усилении звука, слова, сказанные художником, прозвучали в ушах Антона отчетливо, как текст диктора, читающего по радио последние новости:
– Если ты еще раз…
Антон отодвинул в сторону майора, тот посторонился неохотно, но уступил место.
– Если ты еще раз… – произнес Антон на неизвестно каком языке, и ничего не случилось.
Мейден за его спиной тихо хмыкнул. То ли не понял слов, то ли не понял, к чему они были сказаны.
– Подойдешь. К Эсти…
Плитка на высоте его глаз с тихим щелчком сдвинулась, открыв темноту маленького сейфа. Что-то там лежало, на что-то падал теперь свет, и это что-то не выглядело пистолетом. Если бы там лежал пистолет, Антон узнал бы сразу, дежа вю… Память молчала.
– Позвольте, – сказал Мейден и решительно отодвинул Антона, так, что тот не сумел удержать равновесия и, чтобы не упасть, ухватился рукой за…
Это была рука Анны. Девушка поддержала его, они стояли посреди комнаты, то ли помогая друг другу, то ли обнимаясь, то ли, наоборот, стараясь друг от друга отлепиться.
Майор что-то достал из сейфа, положил в приготовленный пластиковый мешочек. Мейден комментировал свои действия и, возможно, слова его фиксировал микрофон, Антона это не интересовало, он смотрел в глаза Эсти, а Эсти смотрела в его глаза. Эсти была жива, с Эсти ничего не случилось, она не падала с шестого этажа этого серого днем и черного по ночам огромного дома, где жила с рождения и который сейчас видела впервые в жизни.
– Эсти, – пробормотал Антон.