Телеолигарх не успел ни о чем подумать. Даже удивиться не успел. Выстрел прозвучал гулко, но не так громко, как ожидал Андрей. Пуля прошла навылет, дернулось тело, плеснула и зажурчала по полу быстро краснеющая вода.
Андрей бросил пистолет на пол и вышел.
* * *
Рабочий день - на исходе.
Значит, надо вызывать милицию.
Я набрал номер.
- Пульт охраны, - злобный женский голос.
- Телекомпания, - говорю. - Мне бы…
- Принято, ожидайте.
Гудки.
Вот так. Потрудимся ещё часок - это в лучшем случае; можно, конечно, отправиться домой без охраны, на метро или на машине (чёрт, машину далеко оставил), но сейчас так никто не рискует. Вчера избили Сережу из "Специальных расследований", лежит в Склифе, кома. Поймали у клуба, в три ночи. Можно, конечно, списать на гопников, но гопники вряд ли бы стали рисовать маркером у него на лбу логотип телеканала. А Костю на прошлой неделе… Костю, знаете ли, просто вздёрнули. За шею. Как говорится, на ближайшем столбе. Милиция приехала быстро, он и часа провисеть не успел, снимали автокраном, долго и мучительно.
Такие вот у нас времена.
Считайте меня беспринципным гадом, но в чём-то я людей понимаю. Теракт - это действительно страшно, тем более такие жертвы. Но то, что в этих жертвах виноваты именно журналисты - это, конечно, вопрос. Я лично думаю, что там напороли все, и в первую очередь силовики, "Альфа" эта пресловутая, мега-терминаторы. Неповоротливые они, понимаете. И безо всяких журналистов было ясно, что они будут штурмовать в ближайшие минуты. И безо всяких журналистов было ясно, что они собираются применять газ. И уж конечно, не журналисты были виноваты в том, что вообще это произошло.
Но людям разве объяснишь?
Первым был Роберт Кох, подданный Германии, с "Немецкой волны". Он так-то русский, родился в СССР ещё, немцем стал недавно совсем. Его повесила "группа бывших офицеров спецназа". Как повесили, так сразу и стали бывшими… Не скрываясь, не прячась - а кого бояться таким? - выбили дверь, выволокли из квартиры на улицу и повесили на рекламном щите. Ну вы видели эту фотографию, весь интернет обошла - Кох висит, а эти стоят строем, равнение держат. Дождались милиции, позволили себя арестовать, сидят сейчас в СИЗО. Суд будет… Если будет. Германия подала ноту протеста, но как-то вяло всё.
А народу понравилось. Спецназ потерял шестерых в тот штурм; в эпоху дефицита справедливости такие вещи подкупают.
Так что на следующий уже день повесили и второго, Синичкина. Этот уже наш, вышел в эфир на семнадцать секунд позже Коха, очень убивался по этому поводу ещё, сам видел - зато стэндап у него был посмачнее: мрачное здание захваченного центра, и какие-то вояки наизготовку, чуть ли не нашивки видать с группой крови. Минута славы как она есть. Кох-то из пресс-центра вышел в эфир, совершенно неубедительная картинка была, для бюргеров и то жидковата.
И таким вот макаром за неполных две недели повесили пятерых, тех самых, кто объявил в прямом эфире про начало штурма. Костя был последним, всё хорохорился. Нам уже и охрану выделили, после рабочего дня развозить по домам, а он ездил как ездил, в машине с логотипом канала. Сам дурак. Никогда я его не любил, если честно.
Ну и по стране тоже понеслось. Во Владике утопили в ванной главного редактора местного канала. В Екатеринбурге тоже вздернули парочку либералов. Там, кстати, даже кого-то поймали, справедливости ради. Это всё громкие дела, а негромкие - журналистов начали просто щемить со всех сторон. На улице ходить стало опасно. Наши фотки кто-то слил в интернет, с телефонами, фамилиями, именами и адресами. Слил и, что характерно, продолжает сливать. Вот сейчас только милиция зашевелилась, и в Москве принято решение нас охранять. Охрана заключается в том, что двадцать-тридцать журналистов набивают в ПАЗик, где сидят пять-шесть омоновцев, и медленно и мучительно развозят по домам. Четвертый день так езжу, раньше одиннадцати дома не был ещё. Утром приезжаю на работу на их служебном автобусе, в половине седьмого.
Двадцать-тридцать - это с нашего канала только, и только в первый день. Уже на второй раз осталось человек семь, остальные решили, что время им дороже. Вчера было пятеро, а сегодня, наверное, мы вдвоём с Саней поедем. Саня - это оператор мой. Куча премий, был в Чечне, снимал Таиланд, чувство кадра феноменальное. Мне, в общем, повезло, так мне и сказали, когда его отдавали. Санька делает из простых журналистов суперзвёзд эфира.
Хотя сейчас я уже не уверен, что хочу стать суперзвездой эфира.
Телефон зазвонил, я взял трубку.
- Автобус подъехал, - тот же злобный женский голос. Ни здрасьте, ни до свидания.
Выхожу - точно, подъехали. "МВД ОВО бла бла бла". Типично ментовское поведение, встали нараскоряку посередь стоянки, ни пройти ни проехать.
Как-то сегодня их много в салоне, человек пятнадцать. У каждого - короткий автомат, стволом в пол. Смотрят мрачно, неприветливо. Ну нам не привыкать.
- Общий привет, - говорю. Прохожу назад.
- Кто-нибудь ещё будет? - видимо, командир.
Пожимаю плечами.
- Ещё пять минут и поедем, - говорит он.
Я киваю. Мне-то что, Санька взрослый человек. Поеду один, быстрей доеду…
И тут холодная лапа мягко проводит мне по спине.
Я один тут, совсем.
И пятнадцать здоровых вооружённых недружелюбных мужиков. И окна из бронестекла и с мелкой решёткой. И мне кажется, или они и в самом деле коротко, нехорошо переглядываются? Я отчетливо представил себя, висящего на рекламной конструкции возле моего дома, и этих омоновцев, отдающих честь командиру.
Досчитаю до трех и ухожу, и плевать.
Раз.
Дверь открывается, и входит Санька.
- А, ты уже здесь, а я тебя снаружи высматриваю, - говорит он и плюхается рядом. - Поехали, командир. Больше никого не будет.
Командир не реагирует, но автобус тут же трогается.
* * *
В салоне был телевизор, и в этот раз он даже работал. Санька, базарный и общительный, начхав на мрачные рожи и общее недружелюбие, поболтал с одним, с другим, перекинулся парой слов с водителем и в итоге завладел пультом. Пощелкал и включил наш, естественно, канал. Шёл "Открытый микрофон", обсуждали то же самое, что и на прошлой неделе - убийства журналистов и почему народ безмолвствует.
- Тоска, - сказал Санька и выключил. - Почему, почему. У нас народ такой, его резать будут, он промолчит. Пока не поднимешь рогатиной из берлоги, медведь не шевельнётся.
Рогатину, которой поднимают медведя из берлоги, я тактично пропустил. Но причем тут журналисты и народ, я действительно не понял.
- А при том, - ответил Санька. - Вас, журналюг, (каков, а?) убивает не народ вообще. А вполне определённые лица. При попустительстве властей. Я вообще говорю, - добавил он, увидев, как у командира ОВО шевельнулись брови. - Но журналисты это тоже граждане. И государство их должно защищать, и желательно эффективно.
Ну, нас вроде как вполне эффективно защищают, заметил я. Не сочтите за прогиб, товарищ командир пятнадцати ментов.
- Это нас, в Москве, - сказал Санька. - А в Задрищенске каком ни о какой защите и речи не идет.
Так в Задрищенске и не убивают, вроде как.
- Откуда ты знаешь? - возмутился Санька. - Ясное дело убивают. Это же истерия, по всей стране. И мы сами гадим ещё в эту кучу, вон (он ткнул пультом в темный экран) ток-шоу собираем, ах, ох, убили двадцать журналистов! Народ смотрит и видит - опа, их же можно убивать!
Чё-то как-то ты хватил, говорю я.
- Да ничего не хватил, - неожиданно спокойным тоном говорит Санька. - Прогнило тут всё.
По этой фразе опытному человеку станет понятно, сколько лет Саня работает на телевидении. Правильно, около десяти лет. Примерно после седьмого года работы наступает разочарование - и периодами накатывает тоска, вперемешку с цинизмом. И контора прогнила, и жизнь дерьмо, и бабы дуры, и друзья предатели, а про начальников и речи нет, с этими педерастами давно всё ясно.
- Эй, командир, а куда это мы свернули? - Санька следит-таки за дорогой. Опыт не пропьёшь. Может, и правда в Чечне был.
- Сигнал поступил, на той улице журналиста избивают, - отвечает командир.
Ого, думаю я. Не с Ленты-Ру кто-нибудь? Тут их офис как раз…
Я подбираюсь поближе к водителю, чтобы сразу увидеть, что к чему - и тут же автобус тормозит, а я зверски стукаюсь лбом о поручень, меня отшвыривают в сторону - ну правильно, нехрен стоять на дороге, им надо действовать быстро, а то ведь ещё один труп будет.
Трясу головой, выбираюсь из автобуса.
Толпу, метелящую кого-то ногами, вижу сразу. Пинают одного, светлая куртка мелькает между топчущихся ног. Ну сейчас вам покажут… Интересно, им можно применять резиновые дубинки?
Поворачиваюсь и вижу странное.
Пятнадцать ОВОшников с автоматами и дубинками, в две шеренги, стоят по стойке смирно. Напоминаю, в десяти метрах толпа кого-то отчаянно метелит, и этому кому-то, кажется, худо. Командир же неторопливо катает:
- Становииись! Рррравняй-йсь! Смиррррна!
Я смотрю на Саньку. Он тоже не понимает.
- Товарищи бойцы! - говорит тем временем командир. - Руководство поставило нам задачу обеспечить охрану улицы Ленинская Слобода, на участке от пересечения с улицей Восточной до дома номер 20. В данный момент на вверенном нам участке имеют место происходить хулиганские действия. Приказываю: в соответствии с поставленной задачей, руководствуясь федеральным законом "О милиции" и подзаконными актами, хулиганские действия прекратить. Столкновений с гражданскими лицами избегать. Задача ясна? Приступить к выполнению! Напра-во! В боевой порядок - рассредоточиться!
Тут эти ребята неторопливо разошлись этаким веером и зашагали по направлению к творящимся на улице Ленинская Слобода беспорядкам. Беспорядки, к слову сказать, немедленно прекратились. Те, кто пинал - их было человек шесть - перестали пинать, поглядели на приближающихся милиционеров, стали отряхиваться, поправлять одежду, да и пошли потихоньку себе.
- Уважаемый, - обратился командир к одному из них.
- Да, - с готовностью откликнулся тот.
- Тут избили журналиста, какие-то хулиганы, вы никого не видели подозрительного?
Уважаемый глубоко задумался.
- Да нет, пожалуй, - ответил он наконец.
- Жаль, - сказал командир. - Ну что ж, не смею задерживать.
Двое омоновцев подняли избитого. Это оказался чернявый молодой человек. Его лицо было разбито, но в целом он чувствовал себя бодро, взор был ясный, руки-ноги вроде целы.
- Господин журналист, - командир был само уважение и почтительность. - Мы довезём вас домой.
- Довезите, довезите, - сказал чернявый. - Гады.
- Не понял, - ответил командир.
- Гады вы, говорю, суки рваные, менты, уроды.
- Омельченко, - позвал командир, не меняя голоса.
Омельченко подошёл к чернявому и без лишних разговоров врезал ему под дых. Чернявый согнулся в три погибели, заперхал, тоненько заскулил.
- Рядовой Омельченко, за превышение должностных полномочий при исполнении служебных обязанностей объявляю вам устное предупреждение, - скучным голосом проговорил командир.
- Виноват, товарищ старший лейтенант, - сказал боец Омельченко. - Не повторится.
Сели в автобус. Чернявый представился Алексеем, работает в Ленте-Ру. Узнал, что мы с телевидения, заволновался страшно, прорезался явственный кавказский акцент. Я это просто отмечаю, без всякого этого. Как факт. Двадцать минут пытал нас, каково это, работать на телевидении, как туда берут, и правда ли то, это, пятое, десятое и тридцатое. Санька плёл ему обычную лапшу с три короба, я кивал и усмехался про себя.
Тут автобус опять остановился.
Подошёл командир, кивнул Алексею.
- Выходи.
- Мне не здесь, - затравленно сказал он.
- Выходи, говорю, - повторил командир. - Автобус дальше не идет.
- Ответишь за это, - сказал Алексей.
- Я с тобой, гамадрилом, на брудершафт не пил. Выметайся. Вы, - он обратился к нам с Санькой, - можете оставаться, мы вас довезем как обычно.
- А с ним что не так? - спросил Санька.
- Всё с ним нормально, - отрезал командир.
- И всё-таки, товарищ лейтенант? - сказал я. Командир слегка удивленно посмотрел на меня и сказал:
- Не наша зона ответственности. Его через пять минут другой отряд подберёт, они уже связались с нами.
- А, - сказал Санька. - Ну понятно. Понятно же?
Алексей оскалился и пошёл на выход.
- Стой, - сказал я. - Я с ним пойду.
- Андрюха, не дури, - предостерегающе сказал Санька.
- Всё нормально, - сказал я, махнул рукой ему на прощание и вышел вслед за Алексеем.
- Зачем ты это? - спросил тот хмуро.
Я пожал плечами.
- Ладно, сам знаешь, спасибо, - несвязно сказал Алексей и крепко сжал мне ладонь. Автобус было тронулся, но тут же остановился, снова зашипела дверь, и выскочил Санька.
Я поднял брови - правда удивился.
- Да нет, - скривился Санька. - На. На всякий случай. Спрячь.
И сунул что-то тяжёлое мне в руку.
Повернулся, запрыгнул на подножку, помахал рукой и нырнул в салон. Автобус взвыл и уехал.
- "Макаров", - сказал Алексей. - Ты его лучше выкинь.
- Зачем это?
- Опасно, - ответил Алексей. - На дурь тянет, на подвиги.
- Не потянет, - заверил я его и спрятал.
- Может, он и не заряжен, - безразлично сказал Алексей. - Или вообще не боевой, травматический или газовый.
- Неважно, - сказал я. - Пойдём.
- Куда? - спросил Алексей.
- До метро, куда.
- А! Не, я в другое место поеду. К знакомому одному.
А, вот как, подумал я.
- Хочешь, поедем со мной, - вдруг сказал Алексей. - Он большой человек на телевидении. Я скажу ему, что ты меня… ну, что не бросил. Начальником станешь. Серьёзно, клянусь тебе. Он мой хороший друг.
- Да нет, - говорю. - Спасибо. Я лучше домой.
- До метро тогда вместе доедем.
- Доедем.
Тачку поймали не сразу, несколько машин вроде тормозили, но, увидев лицо Алексея, ехали мимо. Не моего же лица они пугались. Затем остановился… его земляк, так я решил.
Алексей сунул ему бумажку с адресом. "Через метро". Водитель кивнул, мы поехали. Алексей повернулся с переднего сиденья ко мне и начал рассказывать.
Он, оказывается, давно в Москве. Поступил в МГУ, по блату, конечно. Вот, устроился на Ленту-Ру, родственники помогли. Типа молодой, а тут интернет, перспективно, интересно. А он хочет на телевидение.
Телевидение, это такая штука! Как хочешь, так и повернёшь. Хочешь, чтоб все любили пряники - все будут любить пряники. Хочешь, чтоб все стегали себя кнутом - будут кнутом. Можно, чтоб все строем ходили? - пожалуйста. Можно, чтоб все друг с другом могли спать когда захотят? - легко. Дайте время.
Водитель внезапно подал голос:
- Сейчас опасно на телевидении же работать! Вон что творится!
Алексей машет рукой.
- Э! Это всё специально, точно говорю. Чтобы рейтинги повысить, у населения пар стравить, внимание отвлечь. Это ФСБ убивает, ясное дело, а показывают, будто народ. Когда наш народ чё-то сможет сделать? Пфе! Но народу это не нравится, поэтому решили ему показать, что ты, народ, ты можешь собраться, если тебя довести. Дураки сидят возле телека и радуются - во, общественность поднялась, люди чего-то делают. Где они, эти люди? Только в телевизоре, опять в телевизоре. Говорю же, телевидение - это власть. Это больше, чем любая власть. Хочешь прорваться - иди на телевидение!
На этой фразе Алексей замолкает, победно оглядывает меня и водителя, и мы несколько минут едем в молчании.
И тут водила даёт по тормозам.
- Вылезайте, - хмуро так говорит. - Сами дальше едьте.
- Э, что случилось, брат? - говорит Алексей.
- Я тебе не брат, - отвечает водитель и выразительно тянется куда-то под сиденье. - Вылезайте. Журналисты.
Да что за вечер-то такой.
Вылезаю, потягиваюсь. Где мы находимся - бог его знает.
Трепло Алексей с бранью вылезает из машины, и мы снова торчим на обочине.
- Да мы уже близко от станции, - оглядевшись, говорит Алексей. - Можно пешком. Минут пятнадцать-двадцать.
Пешком так пешком. Я шел, уткнувшись носом в землю, поэтому и не заметил, как сзади начали останавливаться машины. Из них вылезают люди и явно чего-то хотят.
Вижу среди них давешнего таксиста, Алексеева земляка, который ему не брат. Он показывает на нас пальцем; мы ускоряем шаг, почти бежим - и втыкаемся в ещё одну группу людей. Обложили.
Нас догоняют сзади, прижимают спереди. Со стороны - чисто стрела а ля девяностые, и мы посередине.
Первому врезали мне, молча и без разговоров, если не считать матерных междометий. Я дерусь плохо, попытался сунуть одному, другому, третьему даже попал по лицу - он очень удивился, пошёл на меня, обнял двумя руками - и вот я уже лежу на земле, прижатый кем-то очень тяжёлым и не могу даже шевельнуться. Кто-то врезал мне ещё раз, затем положили ничком и накинули на шею петлю.
- Не-не-не! - голос водителя. - Этот не журналист. Другой, чернявый!
Петлю с моей шеи снимают. На спине сидят сразу двое, и ещё один прижимает ноги. Чувствуется, что им неинтересно сидеть со мной, центр событий явно не здесь. Слышу сухой рваный треск и, ободрав нос об асфальт, выворачиваю голову в другую сторону.
Это очень похоже на сон - когда смотришь и ничего не можешь сделать. Мне даже дышать было трудно, поэтому я просто наблюдал, как верещащего Алексея поволокли к столбу, перекинули через перекладину, на которой висел какой-то дорожный знак, толстую веревку, и стали тащить. На раз-два-взяли - очень бестолково, сумбурно. Руки у него были перехвачены за спиной - почему-то мне кажется, что скотчем - точно скотчем, потому что ноги его блестят, обмотанные клейкой лентой.
Через пару минут он перестал дрыгаться и булькать. Кто-то распорядился спустить его пониже, и к нему на грудь прилепили листок А-4. Все стали садиться в машины, трое сидевших на мне слезли с моей спины и ног и тоже уехали.
Подошёл водила. С барсеткой и курткой.
- Это его, - сказал он. - Твоего… попутчика. Нам чужого не надо.
Я молча сидел на асфальте. Водитель постоял немного, посопел, затем выругался и пошёл к машине. Попутчика, значит. Не коллеги. Тоже мне, эра милосердия.
Куртку я решил оставить здесь, повесил её на ограждение, а барсетку надо было куда-то деть, прицепить её к поясу, подумал я, откинул куртку и увидел пистолет.
Совсем про него забыл.
Напрочь.
Ноги у меня ослабели, слезы хлынули из глаз. Что за дерьмовая жизнь.
Поехать домой и нажраться в однова.
До станции метро я дошёл за минут десять, успел обсохнуть и утереться. В метро поймал себя на том, что оглядываю всех, как бродячая собака: ударит - не ударит. Взял себя в руки и доехал до своей станции как нормальный гражданин, только с разбитым и расцарапанным хлебалом, грязной курткой, чужой барсеткой, красными глазами и общим выражением отчаяния на лице. Вечер трудного дня; офисный планктон едет домой.