Весь такой аккуратный и какой-то обтекаемый Ягодкин косил то ли под интеллигенствующего гопника, то ли под культурного братка (вот уж нонсенс!). Круглая голова, короткая стрижка, трескучий голос, черные очки. Когда он их однажды снял, Николай увидал внимательный, с искорками недоверия взгляд. А уж глаза… Ягодкинские очи могли напугать не только ребенка или суеверную старушку. Желтые, с каким-то оранжевым отливом – подобное Гордеев встречал впервые, и не подозревая до этого, что такие могут существовать в природе. Вампир какой-то! Или удав, гипнотизирующий свою жертву.
"Этот во сто крат опаснее, нежели остальные, вместе взятые", – решил про себя молодой человек. Такой запросто ткнет в тебя нож с испанским поворотом, а потом со спокойной совестью будет отвечать на вопросы детектора лжи и ни разу не проколется.
Одним словом, главный подозреваемый, – наметил себе "ассистент".
Между тем заседание продолжалось.
Ведущий опять подсуетился:
– Прошу уважаемую публику задавать вопросы! Не стесняйтесь, не стесняйтесь, дамы и господа, наши гости готовы ответить на любой ваш вопрос.
– На любой?.. – Глухаревский иронично ухмыльнулся.
Но никто не ответил ему.
Гордеев продолжал с интересом разглядывать писателей.
Все, кроме Шарапова, сидели спокойно, хотя и по-разному. Леонтьев как-то насупился, с серьезным видом смотрел в свой блокнот, что-то чиркал там ручкой. Ягодкин, наоборот, откинулся на спинку своего стула, сидел гордо, прямо, поводил по залу прищуренным надменным взглядом. Барков потеребил Глухаревского за рукав пиджака, что-то заговорил шепотом, тот слушал, кивал, а ирония все не сходила с его лица.
"Сноб", – неприязненно подумал Николай.
Шарапов же, как сел, так ни секунды спокойно не высидел, все ерзал, крутился, точно в стуле у него торчало шило.
– Смелее, смелее, господа, ну что же вы?.. Господин Шарапов, – вдруг сунулся ведущий к непоседе, – вы что-то хотели сказать?
– Я?! – тот так и подпрыгнул. – Нет, ничего.
– Мне показалось, вы просите слова.
– Н-нет, это я так…
– А! Ну, тогда позволите, я сам вам вопрос задам?
Шарапов кивнул, улыбнулся неуверенно. Лоб заблестел – вспотел от волнения что ли.
– Прекрасно, – ведущий ванькой-встанькой качнулся с пяток на носки. – Скажите, откуда у вас такое редкое имя?
В зале кто-то громко хмыкнул.
Николай тоже приподнял брови: никак не ждал этого вопроса. Ему показалось почему-то, что ведущий нарочно так спросил, чтобы Шарапова в краску вогнать.
Тот, однако, ничуть не смутился.
– Откуда? Да из Пушкина. Из "Руслана и Людмилы". Один из Людмилиных женихов, помните: "…младой ногайский хан Ратмир…" Мама у меня фанатка Пушкина была, вот и назвала.
– Пушкин – это прекрасно… – ведущий хохотнул каким-то стеклянным смехом. – Но почему, скажите на милость, именно этот персонаж? Не Евгений, не Дубровский… тот Владимир, кажется? И не Герман… не Руслан, наконец!
– На Руслана он не тянет, – насмешливо обронил Ягодкин.
Бог весть, что этим хотел сказать писатель-мистик. Никто не обратил внимания на его слова, разве что Леонтьев поднял сумрачный взгляд, покосился несколько секунд на Ягодкина, да опять вернулся к своему блокноту, прошелестел страницей.
– Ну, я уж не знаю, – Шарапов пожал плечами. Отвернулся, посмотрел в окно.
В это момент чья-то рука в передних рядах вытянулась над головами.
– Пожалуйста! – обрадовался ведущий.
Поднялся смущенный юноша в очках – типичный "ботаник", отдернул куцый пиджачок, из которого давно вырос.
– У меня… – здесь он старательно откашлялся, – у меня вопрос к господину Глухаревскому.
– Слушаем вас.
– Скажите, пожалуйста… – Николаю видно было, как покраснели уши молодого человека, – вот я, читая ваши вещи, не вижу в них ничего собственно фантастического… то есть, от классической фантастики… ну, я хочу сказать…
Здесь его уши заалели совсем уж рубиново, он сбился окончательно, но Глухаревский прекрасно понял его мысль. Так и сказал:
– Я понял. Когда человек слышит слово "фантастика", ему представляются следы на пыльных тропинках далеких планет, звездолеты, космонавты, биороботы, пришельцы из других миров… на худой конец – гоблины, тролли, драконы и чудо-юдо-рыба-кит, не так ли?..
Юноша кивнул так, что чуть не уронил очки.
– Так, – Глухаревский выпрямился, и Николаю вновь бросилась в глаза круглая покатость его рук и плеч под пиджаком, явно знакомых со штангой. – А в книгах Глухаревского ничего этого нет. И почему тогда он называет себя фантастом, так?..
Тут писатель пустился в длинное рассуждение, смысл которого Гордеев упустил, так как отвлекся, рассматривая писателей, всех пятерых – ведь очень может быть, что кто-то из них убийца, да не просто убийца, а хладнокровный жестокий монстр, чудовище в человечьем облике!..
И сколько Николай не всматривался, ровно ничего чудовищного ни в одном из них не видел. Более того, что-то неприязненно-снобистское, почудившееся ему в Глухаревском, улетучилось, тот говорил серьезно, искренне, и теперь Николаю подумалось почему-то, что таким должен быть, наверное, школьный учитель литературы – хороший, ценимый начальством учитель…
Тут Гордеев спохватился: прослушал, раззява! Он вернул внимание, и, как оказалось, к самому концу. Но главную, кажется, мысль успел поймать – Глухаревский сказал, что фантастика вовсе не где-то за тридевять планет и галактик, а везде, она рядом, подстерегает нас в самых укромных закоулках, в гуще городской дворняжной жизни, в изгибах улиц, в окнах первых этажей… словом, в каждой, самой прозаической точке пространства-времени кроется то самое, таинственное, жутковатое – надо его только увидеть.
Николай посмотрел на Глухаревского с одобрением – идея понравилась. Вновь побеспокоил Пинского.
– Да? – любезно молвил тот.
– Скажите, вы что-нибудь читали у него, у Глухаревского, я имею в виду?
– Да, разумеется.
– И как?
– Неплохо, – кивнул Пинский.
Переговаривались, разумеется, вполголоса.
– Еще вопросы! – бодро выкрикнул ведущий.
Поднялось сразу несколько рук.
– Так, так, – запульсировал толстячок, – дискуссия расширяется, очень отрадно… Ну, давайте по очереди. Вот вы, молодой человек… Да-да, в джинсовой куртке, прошу!
Беседа и вправду разгорелась. Первое смущение прошло, читатели ожили, зашевелились, в зале стало шумновато, руки тянулись уже наперебой.
Николай следил и слушал с интересом. Вопросы, правда, все были какие-то уж очень специальные, но все равно было любопытно.
– Скажите, пожалуйста, – смущалась худенькая сутулая барышня, – это, в общем-то, ко всем… Вот что, по-вашему, значит – современная литература? Ее как бы основные тенденции… Заранее спасибо! – и она села.
– Хороший вопрос, – похвалил ведущий. – Кто ответит?
– Пусть Леонтьев, – распорядился Ягодкин. – Он у нас как бы теоретик, ха-ха!
Опять-таки неясно было, шутит создатель триллеров или всерьез говорит. Никто, во всяком случае, не засмеялся.
Ведущий подскочил к Леонтьеву:
– Алексей Ларионович! Ответите?
Леонтьев двинул бровями, словно сказал: ну что ж… Положил ручку.
– Почему бы и нет, – спокойно молвил он.
Помолчал.
– Тенденции… Сразу хочу сказать, что не знаю, связаны ли они с социальной динамикой. Такие рассуждения, мне кажется, для поверхностных умов…
– А вы считаете себя умом глубоким?! – ведущий так и раскатился мелким дребезгом хохотка.
– Стараюсь быть таковым, – Леонтьев усмехнулся холодно, одним уголком рта.
– И получается?
– Со стороны виднее, – на это раз Леонтьев даже не улыбнулся. – Но мы, прошу прощения, говорим о тенденциях или о глубокомыслии?
– О нет, нет! Просим.
– Просите – даем, – Леонтьев и не моргнул. – Тенденции, на мой взгляд, такие: современная проза должна быть сжатой, динамичной… да, именно взрывной, как динамит – и при том стилистически богатой, без всяких послаблений, без примитивизма.
– Не слишком ли большие требования! – выкрикнул кто-то из публики. В зале засмеялись.
– Нет, не слишком, – серьезно ответил Леонтьев. – Только так и можно сделать что-то качественное. Кстати, считаю, что начало этому в русской прозе положил Достоевский. Если вы вспомните его книги, то вспомните и то, что действие его романов происходит в очень сжатые сроки. "Преступление и наказание" – так и вовсе несколько дней, если не считать эпилога. Потом Чехов… Ну, словом, бешеный темп и мощная мысль – так я бы это назвал. К тому и призываю авторов, хотя, конечно, и сегодня есть всякое, есть и нечто вялое, унылое, длинное… Между прочим, я приветствую сокращение объема текстов: триста, триста пятьдесят страниц в таком темпе – это максимум. Больше – тяжело, утомляет. У классиков, в девятнадцатом веке, – здесь он улыбнулся, – все-таки темп был поспокойнее…
Николай заметил, что во время леонтьевского монолога Барков задумчиво кивал головой, как бы молча поддакивал. И ведущий заметил. Когда Леонтьев умолк, он сразу к Баркову:
– Эрик Аркадиевич! Вы, кажется, тоже что-то хотели сказать?
Тот кашлянул, поправил очки:
– Если позволите…
– Позволим, позволим, и еще как! Нам интересно. Ведь, правда, очень интересно? – вдруг повернулся он к залу.
По толпе прошло неясное движение, шумок, что при желании можно было истолковать, как – да, мол, интересно.
– Ну вот, – ведущий остался доволен. – Слушаем, Эрик Аркадиевич.
– Я согласен и не согласен с Алексеем Ларионовичем, – начал Барков. – Согласен в том, что – да, писать нужно, в самом деле, так. Жесткий, стремительный, мужской стиль. Стиль именно мужчины, воина, бойца! Но беда в том, что я ныне вижу совсем другое. Вот… – он запнулся, прервал себя. – Нет! Вот скажите, слышал кто-нибудь о таком писателе – Жан Парвулеско?
– Это что за зверь такой? – крикнул кто-то из задних рядов.
– Вот именно – зверь! – Барков энергично кивнул. – Француз румынского происхождения. Так вот, он утверждает, что современная литература почти забыла ярких, сильных личностей в качестве главных героев. Описываются люди самые заурядные, серые, скучные… Это, собственно, не такая уж беда, – поспешил сказать он. – Всякий миг земной истории ценен и неповторим, и с этой точки зрения жизнь клерка ничуть не менее интересна, чем жизнь конкистадора или там астронавта. Но все дело в том, как ее описать! А сейчас вот преобладает стиль, который и делает из персонажей таких вялых и унылых личностей, как Алексей Ларионович выразился. Этот стиль – так называемый постмодернизм. Ну, об этом-то наверняка слышали?
– Слышать-то слышали, – проявился тот же невидимый эрудит сзади. – Только понять невозможно, что это такое, один туман.
– Согласен! – Барков рассмеялся. – Действительно, копий вокруг сломано немало.
– И все впустую, – презрительно скривился Ягодкин.
– Не берусь судить, – Барков увлекся разговором. – Но я, кажется, для себя сделал вывод. Все очень просто. Постмодернизм – это усталость, душевная опустошенность автора… творческая импотенция, короче говоря. А по библейски – тот самый грех уныния, вот так. И я это вижу… вижу и вижу вокруг.
– Грустная картина, – вроде бы удивился ведущий.
– Что делать, – писатель пожал плечами. – Но есть и кое-что интересное, на мой взгляд.
– Например?
– Например, саспенс. В приближенном переводе с английского – тревожная неопределенность. Это когда повествование обрывается как бы на полуслове, пусть, дескать, читатель додумывает. Приемчик не новый, однако, выглядит даже свежо… Грешен, сам пользуюсь.
– И как? – вновь выкрик из зала и смешок следом.
– Нормально…
…По окончании заседания все разошлись, а пятерка неразлучных друзей навострилась продолжить встречу возлиянием на квартире у Ягодкина. Пригласили и Пинского со товарищи. Те, разумеется, не отказались.
На двух машинах поехали к предводителю писательской ватаги. Перед этим Николай успел со всеми перезнакомиться. Восприняли его на удивление дружелюбно, даже подозрительный вожак стаи литературных волков позволил себе ободряюще-заинтересованно улыбнуться.
Добрались, посидели, выпили. Пошли разговоры – один другого интереснее. Всё-таки, когда собирается группа интеллектуалов-гуманитариев – это очень даже впечатляет.
Вечер с водочкой еще больше сблизил гостей с "великолепной пятеркой". Пинский почти не пил – все же за рулем, пришлось Николаю отдуваться за двоих. От Ягодкина он вышел, порядком набравшийся. Оставшиеся продолжили веселье, собираясь гужбанить до утра.
"Горазды они квасить!" – с уважением подумал поддатый Гордеев, усаживаясь в "Тойоту" аналитика. А в целом нормальные ребята, свои в доску! Никакой тебе кичливости, высокомерия, снисходительности гениев. Особенно ему понравились улыбчивый Барков и жизнерадостный Леонтьев-Филимонов. Да хотя и остальные тоже ничего… Больше всего импонировал их юношеский задор, а ведь каждому уже за тридцать.
Одурманенный спиртными парами рассудок начисто отказывался видеть во вновь приобретенных знакомцах сбрендившего на психосексуальной или какой иной почве маньяка. Да разве ж способен серийный убийца… впрочем, стоп машина! – одернул себя Николай. Как говорила одна известная героиня: подумаю об этом завтра – на свежую голову.
Пинский любезно подвез его к самому подъезду. Распрощались, договорились о встрече назавтра. Гордеев благополучно достиг своего жилища. Наскоро разделся, принял душ. Выцедил кружку холодного молока и повалился на постель – спать хотелось до жути. Через минуту уже похрапывал.
14
Ну, вот и май настал!
Николай проснулся по привычке рано, но тотчас вспомнил, какой сегодня день. А значит можно еще немного поваляться в постели. Вот и головушка слегка побаливает после вчерашнего… Полежал еще с полчасика, покемарил – ну, все, пора вставать! Хоть и не граф, но великие дела определенно ждут.
Кто же работает в праздники? Да хотя бы продавцы, водители общественного транспорта и сотрудники разных там городских служб. Гордееву сегодня предстояло поработать, но не на извозе, а в кабинете психоаналитика. Так же, как и Пинскому.
Николай позвонил, получил от того подтверждение, что встреча остается в силе и назначена на одиннадцать утра. Посмотрел на часы – времени остается с лихвой, чтобы совершить моцион, позавтракать и пройтись пешком до офиса аналитика, дабы проветрить мозги…
Так и сделал.
Александр Яковлевич сам открыл ему дверь. Поприветствовали друг друга. Хозяин пошутил насчет бодуна – не посетил ли тот нынче утром молодого человека? Гость рассмеялся: слава Богу, нет!
– В таком случае попробуем сегодня сделать прорыв, – с энтузиазмом заявил Пинский, – но сначала о твоих впечатлениях. После общения с нашим литературным зверинцем, каковы выводы?
Николай выложил все, что он вчера подумал о каждом из пятерых. Не забыл упомянуть и о своих сомнениях под конец.
– Ну, это ты совершенно напрасно, – не одобрил его колебаний собеседник, – выпил, расслабился, все такие милые, хорошие – вот и предстали в розовом свете. Сам ведь знаешь, как у нас на Руси повелось: если распили вместе чекушку или поболе, то уже друзья не разлей вода…
– Это точно, – усмехнулся Николай и добавил, – ну, если без лишних сантиментов, то я бы выделил Ягодкина.
– Хм?.. – аналитик бросил на него внимательный взгляд, – и каковы же основания?
Гордеев объяснил, откуда такие подозрения. Пинский понимающе кивнул.
– Что ж, доводы не бесспорные, хотя и заслуживают внимания, – выслушав товарища, резюмировал аналитик, – в основном все это на уровне эмоций и отчасти интуиции.
Николай согласился.
– Раз пошла такая пьянка… – сострил врач, – давай займемся вплотную личностью Романа Ягодкина.
Он на минуту задумался, как бы принимая решение, затем продолжил:
– Честно говоря, существует негласная этика в отношениях целителя и пациента. Одно из главных правил – врачебная тайна. Доктор не имеет права предавать огласке какие-либо сведения о больном… Но у нас особый случай. Полагаю, что в сложившихся обстоятельствах имею полное моральное право поделиться с тобой… Дело в том, что всех их я консультировал в свое время.
– Я доверяю тебе, – выдержав паузу, заявил он, – и знаю, что дальше тебя это не пойдет. Итак, психологический портрет первого подозреваемого.
Пинский помолчал, собираясь с мыслями, и заговорил:
– Роман Ягодкин. Чрезвычайно одаренный поэт-символист, талантливый публицист – и, к слову сказать, совершенно бездарный беллетрист. В жизни – склочник, интриган и скандалист. И этим его недостатки не исчерпываются, к сожалению. Дело в том, что у него не все в порядке с психикой. А, если быть точным, то у Ягодкина все признаки шизопараноидального бреда, выражающиеся в мании величия и, в особенности (!), в мании преследования. Этакое тихое умопомешательство.
– А в чем оно проявляется?
– Он везде и во всем видит козни против своей персоны, постоянно ищет образ врага. Такое ощущение, что он уже не может жить без окружения себя – чаще всего вымышленного! – неприятелями, некими враждебными силами. Это его как бы подпитывает, придает остроту и свежесть жизни, стимулирует его деятельность. В этой своей перманентной агрессивности Ягодкин черпает силы и вдохновение, в этом – смысл его существования…
– Но ведь, Александр Яковлевич… Это же дикость, безумие какое-то!
– Ну, как сказать. Для него – это норма. Его психика настолько искажена, что он сам не осознает это. И не отдает себе отчета, что помешан на идефиксе. Себя он, разумеется, считает гением, не понятым и притесняемым со стороны власть предержащих… Вообще же основной признак подобных отклонений – демонизация своих реальных и мнимых противников. Из, казалось бы, незначительного факта, на который большинство нормальных людей не обратили бы внимание, такой человек выводит далеко идущие последствия и начинает раздувать из мухи слона. А дальше уже идет по нарастающей – раз ты не друг, значит, враг, а, если враг, то послан самим Сатаной…
– Маразм, – скривился Николай.
– Это для нас с тобой. А для них – вполне серьезно и реально. Таков Ягодкин – если ему кто-то не понравится или разонравится, то такого человека из своего окружения он начинает относить к разряду шпионов и предателей, строящих козни против него персонально…
Тут зазвенел телефон.
– Извини, Николай, – сказал Пинский и снял трубку.
Говорил он странно: вполголоса, и всё то "да", то "нет". А потом – "до свидания" и дал отбой.
– Звонил Валерий. Я попросил их приглядеть за нашими писателями. До утра горел свет, доносилась музыка – веселились ребята. Минут пятнадцать назад начали разъезжаться.
– Видать, пьют редко, но метко, – Николай усмехнулся.
– За исключением Шарапова. Тот большой любитель зеленого вина. Частенько уходит в запои… Ну ладно! О Ягодкине у тебя, надеюсь, представление сложилось. Теперь переходим к главному. Вот что я хотел предложить тебе, Николай…