Биохимическое средство, проникая повсюду и воздействуя на мозг разумных существ, превратит их в примитивных животных. По расчетам зоопсихологов, это озверевшее человечество самоуничтожится в течение одного-двух лет, не нанеся планете значительного экологического ущерба. Разумеется, понадобятся специально подготовленные отряды бойцов в костюмах высшей защиты для предотвращения на первом этапе глобальных катастроф, связанных с разрушением военных, промышленных и транспортных объектов. Внутренние ресурсы подземных городов рассчитаны на три года. А потом лучшие представители человечества выйдут на поверхность Земли и превратят ее в цветущий райский сад. Вот так.
Лобачев хотел спросить, по какому принципу будут отбирать "лучших людей", но тут же понял, что это наивный вопрос. Во-первых, их наверняка уже отобрали, а во-вторых, ясно же, по какому: по партийному, по классовому, по родственному. Лучшими людьми окажутся трусы, хапуги, убийцы и жополизы. Здорово. Просто великолепно. И он, Валерий Лобачев, останется жить среди них. На него уже выделен билет в будущее. Не в виде бумажки, разумеется. Подобные "билеты" материального выражения не имеют и иметь не могут. Но ему рассказали – значит, теперь он один из них.
Годы работы в КГБ научили Лобачева понятливости. Без дополнительных разъяснений он знал, что рассказывать об услышанном нельзя: его же не уполномочили выбирать "лучших людей". Значит, Лайзу туда никто не зовет. Несколько позже он узнал: проболтавшихся уничтожали сразу вместе с теми, кому они проболтались, не считаясь с количеством жертв, даже наоборот – уничтожали каждый раз чуточку больше людей, чем того требовала разумная необходимость. На всякий случай.
Валерий понял одно: оставаться жить в подземной империи он не хочет. Лучше умереть вместе с Лайзой.
Но и умирать, конечно, не хотелось. Вот когда возник план. Все-таки он был опытный контрразведчик, и все-таки у него была мощная агентурная сеть, хоть и продублированная вся штатными сотрудниками КОСа. Идея была проста, как все гениальное. Склонить руководство к тактике первого удара, и когда будет полностью закончена эвакуация, когда последний паразит Подземной империи задраит за собой герметичный люк, за какую-нибудь минуту до всеобщего уничтожения – взорвать биохимическую бомбу под землей. Сам Валерий должен был геройски вызваться в начальники наземной бригады по предотвращению катастроф – только так он спасет свою жизнь.
Времени у полковника Лобачева оставалось достаточно, чтобы тщательно продумать и подготовить операцию. Он задействовал тысячи людей, даже и не догадывавшихся об истинной своей роли. Он перехитрил всех. Заговор не раскрыли. И только одного не учел старый матерый контрразведчик: эвакуируясь, штатные сотрудники КОСа расстреливали каждый своего подопечного подпольщика. Казалось бы – зачем? Им все равно умирать через несколько часов. Но старая чекистская привычка к контрольному выстрелу в голову оказалась сильнее логики. И Лобачева попросили, прежде чем облачаться в защитный костюм, убить Лайзу. Разумеется, он убил не Лайзу, а тех двоих, которые просили. На сборном пункте не досчитались людей, и очень скоро за ними пришли. Времени осталось лишь на то, чтобы задействовать запасной вариант – подать условный сигнал американскому агенту. Уже через минуту в Лэнгли читали его шифровку, заблаговременно переправленную туда.
Правда о зловещих замыслах Москвы попала в западную прессу, а оттуда через радио в Оброссию. Конец света временно отложили. Скоротечная, но кровавая гражданская война вновь поставила все в России с ног на голову. Заболевание "демокардией" все-таки оказалось хроническим и неизлечимым.
А финальная сцена такова: Валерий и Лайза вдвоем в камере смертников перед расстрелом. "А как хотелось осуществить извечную мечту честных людей, – рассуждает Лобачев, – уничтожить именно тех, кто хочет войны, а остальным дать возможность жить в нормальном мире! Как это было красиво задумано!" "Красиво, – соглашается Лайза, – но наверно, ты все-таки не прав. Ведь там, в Подземной империи оставались и ни в чем не повинные дети… Может, поэтому ничего не получилось? Может, сам Бог был против нас?" "Может быть, – говорит Валерий, – может быть…"
– Ну, и как тебе? – спросил Тополь, когда я закончила читать и закрыла книгу.
– Неплохо, – честно признала я. – Добротная современная фантастика. Автор хорошо разбирается в политике, писать умеет, да и мыслит правильно. Только зачем я теряла время на все это? Ты же знаешь, мне последние вещи Стругацких до сих пор прочесть некогда.
– Время она теряла! – передразнил Тополь. – Да это же очумительный роман! Ты хоть задумалась, откуда он все это знает? Откуда такие точные описания спецсооружений в Московском метро?
– Ну, поехали, – улыбнулась я, – кто о чем, а вшивый – о бане! Ты просто мало читал фантастики. А я одно время увлекалась. Это же дежурная ситуация. Американцами сколько раз обыгранная. Писатель что-нибудь придумает, а туповатые сотрудники ФБР или АНБ давай пытать несчастного: откуда узнал? Кто проболтался? На кого работаешь? Уверяю тебя: ни на какую разведку этот фантаст… как его? – я посмотрела на обложку, – Разгонов не работает. Он просто писатель, прозаик. Умный он, и газеты читать умеет внимательно.
– Все у нас умные, – пробурчал Тополь недовольно, – а мне что-то слабо верится…
– Ну, замети его на Лубянку, – предложила я злобно, – гуманист ты наш, демократ и правозащитник. Ну, вызови в кабинет и учини допрос по всей форме.
– Уже, – сказал Тополь тихо.
– Что?! – не поверила я.
– В бывшем Втором главном управлении сегодня по почкам сразу не бьют, – успокоил Тополь. – А впрочем, дело не в этом. На вот, взгляни на фотографию нашего дорогого автора.
Нужно ли говорить, о чем я подумала в тот момент? Кто-то из нас сошел с ума: либо Ясень, ни с того ни с сего написавший фантастический роман, либо Горбовский, устроивший такую масштабную мистификацию, либо я.
А уже в следующую секунду – тихий взрыв в голове: так вот же кто стоял у Машкиной могилы! И сразу следом за ним – еще один: новое звено в цепи страшной тайны?! Я же не знала Разгонова, значит его не знала и Машка. Кто знал его? Полковник Чистяков? А может быть, сам Седой? Но что означает сходство с Ясенем? Незаконный сын одного из малинских родителей? Все! Стоп. Крыша едет… Слишком много вопросов. Ответы появились довольно скоро.
Так началась весной девяносто четвертого долгая, тщательная и очень сложная разработка агента-двойника ОО1, которому сразу дали кличку "Лайза".
Мы устроили тебе тогда медосмотр от райвоенкомата. Помнишь, какой ты был мрачный, когда не удалось ускользнуть от очередной повестки, потому что тебя поймали по телефону и пригрозили, что в случае неявки пришлют солдатиков с автоматами? А помнишь, как ты оживился и даже загорелся, когда сказали что могут направить на подготовку в Рязанскую дивизию спецназа ВДВ, а потом в Боснию? Вот уж романтик непроходимый, прирожденный авантюрист! Дома жена, ребенок, а он собрался за границу воевать – то ли за свободу братского народа Сербии, то ли за сербских бандитов. Много ты понимал тогда в Боснийском кризисе? Да ладно, я ж тебя в военкомате сама не видела, просто мне рассказывали.
А сколько бессонных ночей провели мы, изучая все твои напечатанные и даже не напечатанные, по редакциям найденные произведения, сколько времени потратили на прослушивание телефонных разговоров и анализ твоей жизненной ситуации, твоей психологии, твоих возможностей. Были у нас горячие головы – настаивали на немедленной вербовке, но Ясень все выжидал, выжидал, и Дедушка поддерживал такое осторожное решение.
Помню влетает на конспиративную квартиру Осокорь, Петя Глызин, классный опер с Петровки, лучший наш специалист по уголовщине. Мы сидим вчетвером: я, Кедр, Ясень и Пальма.
– Дамы и мужики, – начинает он, передразнивая Кедра с его любимым обращением, – у меня срочное внедрение на "крытой" в Воркуте. Там сейчас сидит Дато, а он лично знает Ясеня. Двойник нужен – во! – и он хватает себя рукой за горло с такой энергичностью, что кажется, у него сейчас глаза из орбит полезут.
Все молча смотрят на Петю и думают.
– Нет, – говорит, наконец, Ясень. – Пока не надо.
И так было несколько раз. А ведь могло, могло получиться совсем иначе.
Апрель. Девяносто пятый год. Позвонил художник Юрка, тот самый, что был у меня непосредственно перед Ясенем.А я сидела дома одна и сказала ему: приезжай. Поболтали, предались воспоминаниям, вина попили. Он вяло клеился, я вяло отказывала. Потом я проводила его, вернулась в комнату, открыла еще бутылку вина и задумалась, откинувшись на подушки дивана.
И чего он приезжал? Потрахаться? Да вроде не в этом дело. Стареем, наверно. Начинаем жить прошлым.
И вдруг я очень ярко вспомнила тот давний декабрьский вернисаж в Домжуре. И выплыло из глубин памяти незнакомое, но очень четко прорисовавшееся лицо. Среди белых стен, безумных картин, расфуфыренных дамочек и длинных бокалов с шампанским – грубое, мужественное, твердое лицо, рассеченное глубоким шрамом. И погоны с черными просветами. И золотые танкеточки в петлицах. Ага, майор танковых войск. Да, это с ним я собиралась пойти в тот вечер, если бы не Юрка. Мало того, и он собирался пойти со мной. Точно помню. Он так пристально смотрел на меня. Почему? Что ж, я узнала бы это. Если б не Юрка… А годом позже я пошла бы с Бернардо. Если б не Малин. И Бернардо пошел бы со мной. Если б не Малин… Бернардо… Вот оно!
Я уронила стакан. Он упал на ковер и не разбился, но все вино выплеснулось напрочь.
Вот оно – то самое последнее звено.
Я должна найти майора танковых войск с большим шрамом на лице. Реально это? В общем реально. Если его еще не убили. Господи! Сколько лет прошло! Сколько лет…
– И все-таки это чушь собачья, – еще раз повторил Ясень.
По моей просьбе мы доехали до Измайлова и, бросив "ниссан" возле дороги, углубились в парк. Я хотела знать наверняка, что нас не слушают.
– Чушь собачья. Майор смотрел на тебя как на фигуристку Лозову, майор смотрел на тебя как на красивую бабу, майор смотрел на тебя как на проститутку – допустим, видел раньше у "Националя", наконец он просто мог тебя с кем-то перепутать. Вариантов – тьма, не допускаю только одного. Что майор был агентом Седого. Ведь в этом случае майор обязан был вернуться. Посуди сама: от Бернардо увел тебя я – полковник ГБ и сотрудник ИКС, а здесь – подумаешь, какой-то художник! Убрали бы его – и точка. Разве не так?
– Не так. Ты просто не хочешь понять. У Седого сложные и странные цели. У Седого ко мне совершенно необычное отношение. Собственно, он такой же шиз, как и я, только еще посерьезнее.
– А-а-а, – протянул Ясень. – Ну, тогда это тяжелый случай. Для чего здесь моя помощь? Я же не врач.
– Врач, – возразила я. – Ты для меня в одном лице все: и муж, и любовник, и врач, и друг и начальник. Помнишь этот замечательный анекдот? У каждой женщины должно быть пять мужчин…
– Не помню. Расскажи.
– Ну, мужу надо кое-что рассказывать и кое-что показывать. Любовнику – все показывать и ничего не рассказывать. Другу – все рассказывать и ничего не показывать. Врачу – все рассказывать и все показывать. А начальнику – как прикажет. А ты у меня действительно един в пяти лицах.
– Врешь ты все, Верба, – улыбнулся Сергей. – У тебя, например, есть еще Анжей.
– Анжей? – задумалась я. – Да, конечно, Анжей – врач… Но разве можно вас сравнивать? Ясень, мы отвлеклись от темы. Скажи мне прямо: я снова буду копаться в этом дерьме одна? Ты не поможешь мне искать майора?
– Нет, отчего же? Дурацкое дело не хитрое. Составим фоторобот, копнем архивы Минобороны, найдем твоего майора. Ты вот лучше послушай, что я нашел. Был такой вор в законе – Седой. На самом деле под этой кличкой проходило в разное время человек пятнадцать. Но был один Седой – всем седым седой – Иван Николаевич Сидоров. И как раз время его "правления" приходится на конец семидесятых – начало восьмидесятых.
– Ну и что, – ухмыльнулась я, – этот твой Сидоров-кассир, а на самом деле убийца, мог при Андропове крутить госбезопасностью? Не поверю.
– Сам не верил, – сказал Ясень, – а теперь вот знаю, что и такое возможно.
– Ну, ладно, допустим. И где же он теперь?
– Теперь уже в мире ином. Порешила его братва из новых в восемьдесят девятом.
– Весело. И ГБ не спасло?
– И ГБ не спасло.
– А как же самолет? – быстро спросила я.
– Какой самолет? Ах, катастрофа! Бермудский треугольник. Послушай, я же ничего, ничего не знаю о той катастрофе.
– Вот это и плохо, – подытожила я. – Поехали. Работать надо.
На деревьях набухали почки, чирикали воробьи, пели еще какие-то птички, лезла из-под влажной земли молодая трава. И очень, очень хотелось жить.
Каждый из нас остался при своем.
В картотеке министерства обороны удалось найти двух более или менее похожих на моего майоров, которые в тот день могли быть на вернисаже. Один ушел в отставку полковником, жил теперь в Волгограде и никогда не принимал участия в боевых действиях, не имел ранений и не выезжал за границу. Второй заинтересовал меня гораздо больше. Игнат Андреевич Никулин. Лейтенантом участвовал в боях на Доманском, март шестьдесят девятого. Сложное ранение, чудом спасся из горящего танка. Вернулся в строй. Командовал танковой ротой. География службы весьма широкая. С восемьдесят седьмого по восемьдесят девятый – комбат в Афганистане. Погиб. Награжден посмертно. По фотографии, даже без шрама, я поняла, что это он, и впала в уныние. Копать его прошлое с помощью оставшихся в живых родственников? Интуиция подсказывала, что это бесполезно.
Что знают родственники настоящих агентов? Либо ничего, либо одну из тщательно подготовленных легенд. Обстоятельства его гибели по документам сомнений не вызывали. Почему-то я не стала искать живых свидетелей того январского боя на Южном Саланге. Почему? Не хотелось ворошить собственное прошлое? Или я просто безумно устала от этой "асимптотической" погони?
А вор в законе Седой лично встречался в восемьдесят первом с кем-то из помощников Андропова. Эту информацию с высокой степенью достоверности получил Ясень примерно через месяц после нашего разговора в Измайлове. Все окончательно запуталось.
Наступило лето.
Почти сразу после Буденновска, где наш вариант решения проблемы, разработанный Тополем, тоже не был принят Ясеня пригласили в Завидово вместе со мной. Речь шла об объединении усилий разрастающейся структуры Службы безопасности президента и наших спецподразделений. Объединять усилия мы никогда не отказывались, но тут слушали, слушали, и вдруг поняли, что нам ненавязчиво так, полунамеком предлагают уйти в подчинение к президенту. Ясень ничего конкретно не ответил, но на обратной дороге загрустил. Молчаливый был, задумчивый и курил непрерывно.
У метро "Аэропорт" я попросила его свернуть на улицу Острякова и там остановиться. Он даже не спросил, зачем, и это было хорошо, потому что внятно ответить я бы не сумела.
– Видишь, вот это моя школа, – показала я.
– Знаю, – откликнулся Сергей.
– Я подойду, ладно? А ты можешь посидеть в машине.
Он понял, что не может, а должен посидеть в машине.
Возле школы никого не было. Лето. Помню, мне всегда было грустно приходить в школу летом: пустота, тишина, гулкие коридоры, непременно раскрытые двери классов и ремонтный мусор.
Я обошла здание слева и обалдела: прохода к главному подъезду не было, перпендикулярно старому корпусу тянулась какая-то дикая пристройка, низкая длинная, с глухими стенами и с небольшими окошками под самой крышей. Что это верхушка бункера, склад готовой продукции, бассейн с финской баней? Что они сделали с моей школой? И сколько же лет я здесь не была? Да разве лет? Сколько жизней я здесь не была? Сколько жизней… Я все-таки обошла уродливую пристройку и центральный вход оказался почти нетронутым, разве что некогда облупленные бетонные колонны были теперь тщательно оштукатурены и свежепокрашены, да дверь сверкала новой бесстыже-желтой облицовочной доской. А справа на чистой только что побеленной стене красовалась сакраментальная надпись: "ЦСКА – кони". Один в один, как пятнадцать лет назад. Даже почерк был узнаваем, словно все тот же человек десятилетиями пишет и пишет эти лозунги на заборах.
На душе у меня оттаяло. Я села на спиленное дерево (много их теперь по Москве пилят!), закурила и, прикрыв глаза, подставила лицо ласковому вечернему солнцу.
И вот дверь школы распахивается с шумом и вылетает Машка, она смеется, кричит какие-то глупости, размахивает сумкой, на ней черные вельветовые брючки, серый свитер и расстегнутая блестящая красная куртка с гербом СССР на груди. За Машкой высыпается из дверей вся толпа наших гавриков…
Я открыла глаза. Передо мной стоял Ясень.
– Хороший вечер, – сказал он вдруг.
– Очень хороший, – согласилась я, и мы помолчали, снова каждый уйдя в свои мысли.
– А вот скажи мне, Сережка, тебе никогда не хочется снова стать маленьким?
– Нет, – ответил он, подумав всего какую-нибудь секунду.
– А мне иногда очень, очень хочется.
– Тебе хочется вернуться в твое собственное детство? – удивился он.
– Не знаю, далекое прошлое не бывает плохим. Там все так здорово! И маленьким быть гораздо лучше.
– Я не согласен, Верба, поехали. Все еще будет хорошо. Вот увидишь.
– Нет, – сказала я, – хорошо уже было.
Сколько нам оставалось тогда быть вместе? Пять или шесть недель? Не больше.
Вдруг отчего-то еще, от чего-то совсем другого ностальгически защемило сердце. Запах горячего асфальта. Почему он всегда ассоциировался у меня с детством?
Вдоль самого края Ленинградки в клубах синеватого дыма ползал тяжелый, шумный, грязно-оранжевый каток.
Глава дополнительная
– Ну, что, новый роман скоро писать начнешь? – спросила Верба.
– Ага, – ответил я. – Прямо сейчас и начну. По-моему, самое время.
Мы снова сидели вдвоем в нашей квартире, как неделю назад, только теперь антураж несколько отличался от прежнего: кровать аккуратно застелена, на столе пакет сока и пара недоеденных бутербродов. И ни капли алкоголя, потому как несовместим он с какой-то немецкой дрянью, в четыре раза повышающей реакцию и способность резкого сокращения мышц, а на теле, точнее, на обоих телах – спецназовское обмундирование по полной форме. Шел уже второй час с того момента, как мы позволили арестовать нашу охрану во главе с Лешкой Ивлевым. Так велел Тополь. А потом позвонил он же и дал команду: готовность номер один. Вот почему теперь приходилось сидеть в глубине комнаты при погашенном свете с автоматами наготове и ждать неизвестно чего: может, стука в дверь, а может, очередной гранаты в форточку, может быть, нового телефонного звонка, а может быть, ракетного удара.
– Ты верующий? – вдруг спросила Татьяна, как будто не знала.
– Нет.
– Я тоже. Я даже молиться не умею.
Мне сделалось страшно. Верба явно не понимала, что происходит. Тополь ведь ничего не успел объяснить. И час назад в полуистерическом состоянии мы бегали по квартире, собирая в большую сумку ценности, деньги, документы, часть из которых готовили к мгновенному уничтожению, закладывали окна диванными подушками и книгами, натягивали на ходу спецкостюмы, снаряжали магазины патронами и едва не начали баррикадировать железную дверь.
Потом первый приступ паники прошел и подкатило спокойное отупение, безразличие. Снова пошел разговор о том, о сем.