* * *
Ромина смотрит на Еву. Но вместо растрепанной темноволосой девочки в сером пальто она сейчас видит Очень Интересное Место. Там много входов и выходов, а еще больше Тайных Лазеек, из тех, о которых хорошо знают кошки, а люди обычно не имеют понятия. Еще в этом Интересном Месте много Неожиданных Возможностей. И две Большие Опасности. И несколько мелких, но они, пожалуй, не в счет. Одна из Тайных Лазеек ведет в Спокойное Сияющее Место; Ромине оно не очень нравится – там слишком мокро. Но определенно понравится Ромасу. Ромина его вкусы уже знает. Интересно, куда ведут все остальные Тайные Лазейки? Очень интересно!
Будь на месте кошки интеллигентный, совестливый человек, он бы сейчас наверняка оправдывался перед собой: "Ничего плохого я не делаю. Я же не все отбираю. Подумаешь – одна-единственная ночь без сновидений. Девчонка все равно и четверти не запоминает. Тут и говорить не о чем".
Ромина, понятно, ни о чем таком не думает вовсе.
Ромина – охотник. Когда она видит добычу, она берет ее себе. И точка.
* * *
– Ромина, – говорит Ромас, – ангел мой, царевна заморская, а ну дуй сюда, твое высочество. Лопать будем.
Белая кошка спрыгивает с подоконника и неторопливо идет к своей миске.
* * *
– А у меня дома тоже есть кошка, – говорит Эрика. – Сиамская. Ну, ты же видела, да?
– Видела, – рассеянно соглашается Ева.
Она почти не слушает подругу. Думает про Ромину. Какая необыкновенная красавица! Надо будет завтра опять этой дорогой, по Руднинку пойти. Может быть, белая кошка опять будет сидеть в окне. Ну, вдруг.
* * *
Ромина лежит на подушке, греет теплым пузом бритую хозяйскую макушку. Ромина спит.
Ромас тоже спит. Ему снится, что в Вильнюсе есть метро. Ромас стоит на платформе и ждет поезда. Он откуда-то знает, что ездить по этой ветке опасно, но если закрыть глаза, обеими руками крепко держаться за сидение и очень сильно хотеть не исчезнуть, все будет в полном порядке. Ромас решил рискнуть.
Интересно, куда я приеду? – думает он.
Очень интересно.
Улица Стиклю (Stiklių g.)
Карлсон, который
Впервые Ирма увидела его на третий день собственного новоселья, на том этапе затянувшегося праздника, когда хозяева, во-первых, обнаруживают, что не знакомы с доброй половиной гостей, а во-вторых, начинают прикидывать, как бы этак поделикатнее выставить всех за дверь (на следующей стадии вопрос о деликатности снимается, тогда решающее значение приобретают волевые, а порой и физические ресурсы конфликтующих сторон).
В этой непростой ситуации Ирма могла рассчитывать только на себя. Муж бросил ее еще на рассвете, когда их чудом отвоеванная у лихой судьбы и прижимистой родни комната была похожа на поле боя, забывшиеся хмельным сном гости в изысканных позах возлежали на ковре и диване, храпели, стонали, скалились, хоть новый "Апофеоз войны" рисуй, выйдет пострашнее, чем у Верещагина, никаких черепов не надо. В такой духоподъемной обстановке вероломный супруг оставил Ирму – не на час, не на два, на целые сутки. И был совершенно прав. Праздник праздником, а работу терять не стоит.
Ирма, конечно, надеялась, что гости заметят отсутствие хозяина и благоразумно последуют его примеру. До сих пор она считала, что любит шумные компании, но эта любовь не прошла проверку временем и местом действия. Больше никогда, говорила себе Ирма, никаких вечеринок у нас дома, ни за что. Ни-ког-да! Ну, по крайней мере, до Нового года – точно.
Пробудившись и без спросу прикончив остатки растворимого кофе, гости начали было прощаться, но некстати решили похмелиться на дорожку, обшарили карманы и послали за пивом безотказного Стасика. А он, растяпа, вопреки Ирминым надеждам, не удрал с общественной кассой, а, напротив, вернулся. И не с пивом, а с полной авоськой самого дешевого сухаря.
В два пополудни Ирма еще не была морально готова гнать всех на улицу бранью и пинками, но уже оценивала такое развитие событий как вполне вероятное и даже желательное.
Морщась, она отхлебнула из щербатого стакана кислое сухое вино, вызывающее не опьянение, а изжогу, молча убрала со своего колена чужую влажную руку, встала и отправилась на коммунальную кухню – поставить чайник, а заодно выяснить, насколько успели осложниться отношения с новыми соседями. Судя по тому, что на холодильнике Стоговых появилась цепь, увенчанная новеньким амбарным замком, Ирме предстояла серьезная дипломатическая работа.
Или, что более вероятно, затяжная холодная война.
Нет, ну надо же, какие жлобы, устало подумала Ирма. Если мы молодые, веселые и бухаем третий день под Нину Хаген, значит, непременно выхлебаем ваш вчерашний суп. Ночью, под покровом тьмы.
Впрочем, она не могла поручиться, что все гости, включая полдюжины подозрительных незнакомцев, которых поди еще выясни, кто, когда и зачем привел, готовы столь же высокомерно пренебречь чужим супом. И от этого сердилась на соседей еще больше.
Чувствовать себя виноватой Ирма не любила.
– Врубаешься, какие жлобы?
Ирма сперва удивилась – с чего это вдруг ее мысли стали озвучиватьтся мужским голосом, да еще и с раскатистым, грассирующим "р". Но потом, конечно, сообразила: мужской голос – черт бы с ним, но вряд ли мыслительный процесс протекает на таком большом расстоянии от головы. И обернулась.
Обладатель голоса был невелик ростом, зато отменно упитан. Округлое, как у плюшевого медвежонка, тело, упакованное в линялый растянутый свитер и новенькие фирменные джинсы, висевшие на нем мешком, венчала неожиданно красивая голова – мастерская лепка, благородный профиль, длинные миндалевидные глаза, нежный, почти девичий рот, искривленный сейчас в брезгливой усмешке. Копна черных спутанных волос явно принадлежала кому-то третьему – не плюшевому толстяку, не изнеженному патрицию, а разудалому бродяге цыганских кровей.
Тоже мне, красавчик, подумала Ирма и надменно вздернула бровь.
Какой нелепый, подумала Ирма, что он делает на моей кухне, какого черта?
Натуральный Карлсон, мало ли что не рыжий, подумала Ирма и невольно улыбнулась.
Все это не последовательно, а одновременно, по отдельности ее умозаключения ничего не стоили, зато их сумма была чем-то вроде правды о незнакомце.
– Ты откуда взялся? – спросила она.
– Из пизды, – с неуместной, ничем не оправданной грубостью рявкнул он. Тут же скорчил умильную рожицу и тоненьким детским голоском пояснил: – Из ма-а-а-мочкиной. – И, ослепительно улыбнувшись, заключил: – Живу я тут.
Карлсону положено жить на крыше, возмущенно подумала Ирма. А в соседней комнате, в коммуналке с общей кухней – перебор, я так не играю.
– Поверила, – обрадовался толстяк. – Расслабься, я не сосед. Стэндапа знаешь? Я с ним пришел. Сам не врубаюсь, зачем.
– Я тоже не врубаюсь, – сухо сказала Ирма.
Она попыталась вспомнить, был ли среди бывших одноклассников старых приятелей дальних родственников однокурсников друзей, которые заполонили их дом вчера ближе к ночи, кто-нибудь по прозвищу Стэндап, но толстяк не дал ей сосредоточиться.
– И вообще я с Мишкой в одном классе учился.
– С каким именно Мишкой? Их тут с утра трое было.
– С твоим мужем.
– Он не Мишка, он Митя, – Ирма понемногу начала сердиться.
– Ну, значит, следующий будет Мишка, – отмахнулся гость. – Или через одного… Слушай, я уже запутался в твоих мужьях. Сама потом разберешься. Ты еще не врубилась? Я – Келли.
И торжествующе умолк. Видимо предполагалось, что любой культурный человек в курсе, кто такой Келли, и сочтет за честь принимать его у себя дома. Но Ирма не принадлежала к числу адептов этого тайного знания, поэтому только плечами пожала. Дескать, ладно, считай, познакомились. И что дальше? Толстяк высокомерно молчал, выжидая, когда она наконец сообразит, кто он такой, и благоговейно припадет к его стопам.
Интересно, подумала Ирма, "Келли" – это имя или фамилия? И тут же устыдилась собственной наивности. Ясно же, просто погремуха. На самом деле этого Карлсона зовут, например, Коля. Ну или фамилия у него какая-нибудь созвучная. Сразу могла бы догадаться, ее тоже не родители Ирмой назвали, а одноклассники, переделав фамилию "Ермакова". Хорошее вышло имя, гораздо лучше, чем "Катя".
Толстяк устал ждать, когда она ему обрадуется, и перешел к делу.
– Соседи сейчас на работе? – спросил он. – Кухня наша? Я тут растворчик хочу замутить, ты же не против, да? С меня доза.
Это называется – приехали.
Наркотиков Ирма боялась как огня. То есть не столько самих наркотиков, сколько всего, что им сопутствует. Шприцы, нечистые комки ваты, стеклянные глаза, менты, ломки – все это могло мгновенно сделать ее вполне невинную игру в плохую… – ну, скажем так, не самую хорошую девочку – страшной, вымороченной, абсурдной реальностью. Так далеко Ирма заходить не собиралась.
– Я против, – твердо сказала она. А потом, к собственному удивлению ухватила толстого красавчика за шиворот и повела к выходу.
По длинному коммунальному коридору шествовали молча. Келли не сопротивлялся, и слава богу, в последний раз Ирма дралась с мальчишками в третьем классе и никаких иллюзий насчет собственных боевых качеств с тех пор не питала.
Только когда Ирма распахнула дверь, ведущую в гулкий, холодный, отделанный грязно-белым мрамором подъезд, толстяк лучезарно улыбнулся и сказал: – I think this is the beginning of a beautiful friendship.
От неожиданности Ирма расхохоталась и выпустила из рук растянутый ворот его свитера.
Не то чтобы она считала всех, смотревших "Касабланку", братьями по духу. И способность складно говорить по-английски никогда не казалась ей характерным признаком богочеловека, которому все простительно. Но так добродушно и остроумно шутить в наихудший для себя момент позорного изгнания из чужого дома – это действительно надо уметь.
Какой, однако, непростой кадр, подумала она. Как есть Карлсон.
"Непростой кадр" вежливо подождал, пока она досмеется. А потом сказал:
– Информацию принял к сведению. Раствор варить не будем. А выпить у тебя есть?
Ирма так и не выяснила, кто привел Келли в их дом. Однако заметила, что его появлению в комнате никто особо не обрадовался. Да что там, большинство гостей настороженно косились на толстяка, явно ожидая подвоха, но он был тише воды, ниже травы и ни на шаг не отходил от Ирмы, которая сперва отдала ему свою порцию вина, а потом выделила персональную, почти непочатую бутылку, такого добра не жалко. А сама ушла за шкаф, на условно неприкосновенную территорию условной же спальни, где стояли холсты, так и недокрашенные из-за новоселья. Целых три. Дошло наконец, почему ее все так бесит. Просто пора поработать. Еще вчера было пора.
– Ой, – печально сказал из-за ее спины толстяк. – Это твои картинки?
Ирма кивнула.
– Плохо, – вздохнул он.
– Почему плохо? – рассеянно удивилась Ирма.
До сих пор ее рисунки нравились всем, кроме разве что родителей.
– Я знаю, как устроены художники. Тебе никто не нужен. Все только мешают. И я тоже буду мешать.
– Будешь, – согласилась она. – Но это ничего. Я привыкла.
И почти машинально потянулась за палитрой. Вообще-то они с Митей договорились в спальне не рисовать, но бывают в жизни обстоятельства, отменяющие все предыдущие договоренности. Форс-мажор называется. Смешное слово.
Келли еще что-то говорил, но Ирма уже не слушала, смотрела на холст. Здесь нужно красное, думала она, не вот это серо-буро-малиновое, а чистый светлый кадмий, какая же я была дура, как не видела?
От работы ее не отвлек даже шум разгорающейся за шкафом ссоры. Только подумала с веселой свирепостью абсолютно счастливого человека: не угомонятся, выйду, всех угондошу. И снова отключилась.
Она не замечала хода времени, но чутко реагировала на освещение, поэтому когда за окном начало темнеть, громко, с наслаждением выругалась, вышла из-за шкафа, чтобы включить свет, и обнаружила, что праздник все-таки закончился. Гости ушли, оставив на память о себе почти космический хаос, из которого можно было сотворить все что угодно, кроме домашнего уюта. И черт с ним, потом.
– Врубаешься, я всех разогнал, – приветливо сказал Келли. Он сидел в кресле, которое зачем-то переставил в самый темный угол, и был, похоже, чрезвычайно доволен собой. В деснице герой сжимал бутылку с остатками кислого сухаря, на подлокотнике кресла были аккуратно, по росту разложены выуженные из пепельниц окурки, целых восемь штук.
– У меня есть "Шипка", – сказала Ирма, протягивая ему почти полную пачку. – А как ты их разогнал? Научи.
– Сам не врубаюсь, – ответствовал толстяк, придирчиво выбирая сигарету. – Но у тебя так точно не получится, для этого надо быть мной… Какая же дрянь эта твоя "Шипка", – вздохнул он, выпуская дым. – Ее курят только потные плебеи у пивных ларьков, да и то, если на "Пегас" не наскребли.
И пока Ирма молчала, ошалев от столь черной неблагодарности, добавил:
– Тебе надо курить "More". Длинные, тонкие, черные. Сразу будешь выглядеть, как изысканная богемная бикса. А не как тупая телка из педина, только что вернувшаяся с поездки на картошку. Если бы ты была гением, на стиль можно было бы забить.
А так – нельзя.
Я уже примерно понимаю, почему все ушли, подумала Ирма. Сама бы ушла, да некуда.
– Скучная ты какая-то, – укоризненно сказал Келли. – Обижаешься, молчишь. Художник должен быть прикольный, особенно если он телка. Ну, я пошел.
– Куда-нибудь, где есть кухня? – язвительно спросила Ирма.
– Врубаешься, – неожиданно обрадовался он. – Все-таки ты врубаешься!
А на пороге улыбнулся так ослепительно, что Ирма еще долго глядела на захлопнувшуюся за гостем дверь, обитую светло-коричневой клеенкой. И только несколько минут спустя поняла, что нахальный толстяк унес ее сигареты. Ну хоть бычки оставил, вздохнула она. В гастроном, значит, можно не бежать.
* * *
– Кто такой Келли? – спросила она утром мужа.
Митя неопределенно скривился.
– А что, он тут был?
– Был. Сказал, его Стэндап привел. Кстати, а кто такой Стэндап?
– Один прикольный штымп, – отмахнулся Митя, – мы учились вместе. Собственно, Келли тоже с нами учился.
– В этой вашей знаменитой сто тридцать восьмой, – усмехнулась Ирма.
– Совершенно верно. Только Келли закончил школу на пару лет раньше. Притом, что младше меня на год.
– Вундеркинд?
– Считалось, что гений. И на воротах он, кстати, классно стоял.
– На каких воротах?
– Мы в хоккей играли. Шикарный был вратарь. Маленький, толстый, вроде бы мешок мешком. А я не припомню, чтобы он хоть одну шайбу пропустил.
Фантастическая реакция!
Помолчали.
– Он потом в Водном учился. И какой-то такой гениальный диплом написал, что ему сразу место администратора на круизном судне дали. То ли в награду, то ли в обмен, чтобы взрослый дядя свою подпись там поставил. Темная какая-то история, Келли сколько рассказывал, всегда по-разному выходило. Думаю, он сам толком не понял, что произошло. Но факт, что один рейс он точно сделал. В Италию. А потом, конечно, вылетел.
– Почему "конечно"?
– Ну, ты же с ним разговаривала.
– А, то есть он всегда был такой хам? – обрадовалась Ирма.
– Не то слово. А теперь прикинь, как ему крышу снесло. Девятнадцать лет, круиз, Италия, валюта.
Кому угодно снесло бы.
– И что дальше?
– А дальше был бесконечный праздник. Собственно, до сих пор продолжается. Поначалу Келли все охотно поили и в рот смотрели – что еще умного скажет. Про Италию или про структурный анализ. Потом всем надоело. А с тех пор, как торчать начал, стал совсем скучный. Пародия на самого себя.
– А на что он живет?
– Понятия не имею. Но подозреваю, на мамину зарплату и бабкину пенсию. Одно время он у Фридкиса в преферанс играл, говорят, успешно. Все-таки гений. Так что пару лет бабки у него водились немаленькие. Но потом и там всех достал.
Как же я их понимаю, подумала Ирма.
* * *
Он явился почти месяц спустя, в роскошном финском анораке и старомодных лаковых ботинках, один из которых явственно просил каши. Поглядел исподлобья; не переступая порог, протянул красную прямоугольную пачку. Сигареты "More", ну ничего себе. Швейцары центральных ресторанов продают их из-под полы по пять рублей за пачку, целое состояние, подумать страшно.
– В тот раз я утащил твое курево, – буркнул Келли. – Извини. Я иногда хуйню творю.
Ирма крутила в руках подарок, думала – вот сейчас надо бы высокомерно вздернуть подбородок, сухо поблагодарить и захлопнуть дверь, сам Келли на моем месте так бы и сделал, на что угодно спорю.
Но вечер выдался совершенно гнусный, за окном которые сутки лил дождь, нормального освещения не было даже днем, а теперь осталась одна шестидесятиваттная лампочка на тридцать квадратных метров, то есть сто двадцать кубических, с учетом высоты потолков, поди нарисуй что-то путное при таком освещении, да еще и вероломный супруг Митя где-то шляется. Собственно, хрен бы с ним, но вкрутить вторую лампочку в одиночку немыслимо, вот же черт.
– Раствор варить не будем, – на всякий случай сказала она, пропуская его в комнату. – И выпить у меня нет. Есть чай. Заварить?
– Завари, если хочешь, – равнодушно согласился Келли.
Он разулся, явив восхищенному миру мокрые носки, один синий, один серый. Но анорак снимать не стал. Оставляя по-женски маленькие влажные следы, прошлепал к стене, у которой вперемешку стояли Ирмины холсты, законченные и только начатые, спросил: – Можно? – и, не дожидаясь ответа, принялся их ворочать.
– Смотри, что с тобой делать, – запоздало согласилась она.
Картины Келли смотрел не как нормальные люди, а по-своему, с подвывертом. Некоторые, почти не глядя, ставил обратно, разворачивая лицом к стене, на другие, напротив, пялился по несколько минут кряду, то отходил подальше, то натурально утыкался носом, только что лупу из кармана не доставал. А одну незаконченную работу зачем-то поднял вверх и долго изучал на просвет, как будто надеялся обнаружить под слоями свежей краски тайное послание.
– Отдавай мое "More", – внезапно потребовал он.
Ирма так растерялась, что протянула ему распечатанную пачку. Хорошо хоть одну уже выкурила. Уж ее-то захочет, а не отберет.
Келли не стал забирать сигареты, даже руки из карманов анорака не вынул. Стоял перед ней насупившийся, в мокрых разноцветных носках, глядел со сдержанной яростью, как на кровного врага. Наконец буркнул, раздраженно поджав губы:
– Можешь продолжать курить свою "Шипку". Да хоть "Беломор", однохуйственно. Забей на стиль. Тебе это не надо. Откуда ты такая взялась на мою голову?
Ирма вспомнила, в прошлый раз он говорил: "Если бы ты была гением, на стиль можно было бы забить". Ого, выходит, я у нас теперь гений, подумала она. Это он, конечно, молодец, что понял. Но как некстати! Может, у меня таких сигарет никогда в жизни больше не будет. На какие шиши? А вот хрен тебе, не отдам.
Она решительно спрятала пачку в карман.
– Мог бы просто сказать – охуенные у тебя картинки. И выпрыгнуть в окно от полноты чувств. А то сразу подарки отбирать. Ишь!