Музыка стала меня раздражать, это была не та музыка, мне нужна была другая, звучавшая минуту назад, короткий обмен репликами между Густавом, Анкастремом и Амелией, несколько тактов, мне нужно было, чтобы они повторились, тогда я вспомню, а сейчас, когда действие удалялось от нужной фразы, удалялся от своей мысли и я. Я мог, конечно, вызвать эпизод в памяти и сделал это. Я повторял музыкальный рефрен мысленно раз за разом, но это не помогало - мне нужно было, чтобы музыка прозвучала извне, но на сцене уже пели "какие сплетни теперь пойдут", сплошное "ха-ха-ха", хор со смехом, зал сейчас электризуется, будто с каждым "ха" по нему проводят шерстяной тряпочкой, и статическое электричество накапливается, перетекает к первым рядам, чтобы, когда занавес опустится…
Занавес опустился, кто-то с галерки первым, как это обычно бывает, выкрикнул "браво!" и - началось.
Мысли мои смешались окончательно, и решение задачи утонуло в воплях, свисте, однообразном, как удары большого барабана, ритме аплодисментов, глупо было даже надеяться на то, что мысль вернется и, тем более, на то, что я сумею в этом балагане ухватить ее почти невидимый хвостик.
Я помнил только, что нужно позвонить в Стокгольм и добиться, чтобы меня соединили с полицейским, кто отвечает там за расследование убийства тенора со скандинавской фамилией. Что я ему скажу? А вот пусть соединят - и я вспомню. Начну говорить и вспомню. Надо только начать…
В зале постепенно установилась беспокойная ворчливая тишина антракта, хористы потянулись со сцены, мимо меня бодрым шагом, не глядя по сторонам, прошел Винклер-Анкастрем - он все еще кипел негодованием и готов был, судя по выражению лица, заколоть каждого, кто хотя бы намеком даст ему понять, что знает о связи его жены Амелии с этим негодяем, этим выскочкой, волей случая ставшим королем одного из самых просвещенных государств Европы.
Я услышал в отдалении громкий голос Стадлера, то ли отдававшего кому-то распоряжения, то ли делившегося своими впечатлениями от услышанного: по-моему, и то, и другое в устах этого человека звучало бы одинаково грубо и неадекватно.
Дожидаться Стадлера я не хотел. Сначала мне нужно было позвонить. От этого разговора зависело многое. Стадлер подождет. Пусть думает, что я пошел поздравлять Тому. Нет, тогда он направится к ней, Тома начнет волноваться - куда я запропастился, даже не пришел сказать, хорошо ли она спела арию. Нет, Стадлер не должен мешать Томе готовиться к семейной сцене, которой откроется четвертый акт.
Что же…
Я отошел к последней кулисе, достал мобильный телефон и начал звонить в справочную. Код Стокгольлма… Какой же там код?
Впрочем, имеет ли смысл звонить, в Швеции часа три ночи, меня просто пошлют подальше…
Номер 16. Терцет
- Вот как, - сказал Верди. Он старался сдерживаться, но раздражение все равно прорывалось, маэстро не нравился этот верткий импрессарио, его слишком явный, будто нарочитый неаполитанский акцент, все они тут говорят с гортанными интонациями, и поют так же - резко, напряженно, иногда это на пользу, но чаще делает исполнение невыносимым, и как здешняя публика терпит? Впрочем, неаполитанцы привыкли, для них это нормально, и потому в "Сан Карло" так часто проваливаются лучшие певцы, заслужившие любовь миланцев, венецианцев и флорентийцев.
- Вот, значит, как, - повторил Верди с сарказмом. - Вы написали мне сразу после того, как получили распоряжение цензора, так-так, но я почему-то этого письма не видел, до Сант-Агаты оно не дошло, как и письмо синьора Сомма. Потом вы подаете на меня в суд. Вы теряете деньги, я понимаю, но я теряю куда больше, синьор Торелли. Я теряю уважение публики, я теряю ее доверие, для меня это не пустые слова, они тоже могут быть оценены в достаточно большую сумму.
Разговор происходил в аппартаментах композитора на третьем этаже гостиницы "Везувий", откуда открывался замечательный вид на площадь, паутину улиц, спускавшихся к заливу, и воздух был так прозрачен, что, можно было, казалось, увидеть в яркой вышине неба, как в зеркале, отражение бухты, стоявших у причала парусников и трех фрегатов, бросивших якоря у входа в залив. Верди стоял у окна, Торелли бегал по комнате, будто заведенная игрушка, а Тито Рикорди, только час назад приехавший из Милана, сидел за широким, заваленным бумагами столом, переводил взгляд с композитора на импресарио и думал о своей издательской судьбе, зависевшей сейчас от того, придут ли к мировому соглашению эти два больших человека, ибо насколько велик был Верди в музыке, настолько же известен и авторитетен был Торелли среди оперных импресарио, и если "Густав" окончательно будет отвергнут, то издание партитуры и клавира (о Боже, кто оплатит теперь труд переписчиков, наборщиков и корректоров?), влетевшее ему в немалую сумму, окажется невозможным, и что тогда?
- Но ведь все просто! - воскликнул Торелли, обращаясь одновременно к Верди и Рикорди, а глядя при этом куда-то в пространство между ними. - Не вижу проблемы! Всегда говорил и повторяю! Маэстро Сомма сделал исправления!
- Маэстро Сомма не делал никаких исправлений, - отрезал Верди. - Более того, и не собирался делать, как сказал мне сам не далее чем месяц назад, будучи у меня в Сант-Агате.
- Что значит - не делал? Что значит… Вот либретто, на столе, и написано оно почерком синьора Сомма, он сам это подтвердил, когда был здесь после поездки к вам в Сант-Агату, маэстро.
- Подтвердил - что?
- Простите, маэстро… Что значит - что?
- Уточню: синьор Сомма подтвердил, что собственноручно сделал изменения в либретто, или что эти изменения сделаны его почерком?
- Но это одно и то же!
- Нет, - резко произнес Верди. - Синьор Сомма утверждает, что не собирался и не собирается вносить в либретто изменения, которые меняют смысл всего сочинения. Он прямо заявил мне, что будет возражать в судебном порядке, если опера в измененном виде будет поставлена, и его имя окажется на афише. Я его вполне понимаю. Он может себе это позволить. Я - нет.
- Дорогой Верди, - подал голос Рикорди, перелистав либретто и сравнив написанное с лежавшим перед ним клавиром злосчастного "Густава", - не попробовать ли все-таки найти компромисс?
- Тито, - Верди остановился перед издателем и уперся ладонями в поверхность стола, - вы видели вердикт цензора. И после этого говорите мне о компромиссе?
- Но, маэстро… - начал Рикорди и замолчал, потому что композитор его не слушал и не слышал, он произносил пункты из постановления цензора, как речитатив из какой-то своей оперы, то и дело сбивался на мелодический рефрен, и все это звучало странным музыкальным монологом, будто из "Риголетто", Рикорди вспомнил это место: "Ненавижу всю толпу льстецов презренных, как люблю язвить их злобно", а Верди все говорил, и Рикорди прислушался к тому, что уже знал, потому что много раз перечитывал удивительное по своей глупости письмо неаполитанского цензора.
- Итак, - говорил Верди, - главное действующее лицо, нет, вы подумайте, дорогой Рикорди, этот трус даже боится упоминать звание королевской особы в своем тексте, будто это имя господне, так вот, главное действующее лицо нужно переделать в простого феодала. Простой феодал, против которого плетут заговор и убивают на балу, вы подумайте! Второе: жену превратить в сестру. Замечательно! Анкастрем… То есть, простите, уже не Анкастрем, конечно, а некий… ну, скажем, Парамбелло убивает некоего феодала, потому что заподозрил - только заподозрил, никаких доказательств! - в связи со своей сестрой, и это когда? В тринадцатом веке с его вовсе не пуританскими нравами! Дальше, дальше, Рикорди: переделать сцену с колдуньей, перенеся ее в более раннюю эпоху, когда народ еще верил в колдовство. Вы понимаете смысл этой реплики, Тито? Я - нет.
- Но это всего лишь…
- Конечно! Это всего лишь требование перенести действие в тринадцатый век или еще раньше. Некий феодал приходит к колдунье и там встречает сестру своего подданного… Замечательно. Но что дальше? А дальше еще более замечательно! Не нужен бал на сцене. Скажите мне, Тито, чем помешал бал? Разве не было у меня балов в "Риголетто", в "Травиате", в "Вечерне", в "Эрнани", наконец? Бал на сцене - это красиво, это зрелищно, это эффектно, но бала не нужно, потому что на балу происходит убийство. Есть, однако, еще один пункт этого удивительного документа: перенести убийство за сцену. Представляете? Бала нет, за сценой кого-то убивают, прибегает паж… куда? Неважно. И рассказывает почтенной публике…
- Согласен, маэстро, это не театрально, это не музыкально…
- Вот! Вы понимаете, Тито? Это не му-зы-каль-но! Это для короткого речитатива, а не для эффектного сценического действия. Ария, ансамбль, дуэт, сцена смерти, наконец, то, что всегда заставляет слушателей затаить дыхание, даже если солист не в голосе. И ничего этого не будет. Входит паж, поет короткое "его убили, ха-ха-ха", и занавес падает! Но и это не все!
- Верди, прошу вас, я это уже…
- Нет, вы послушайте, и вы, Торелли! Вы полагаете, что это можно поставить на вашей сцене и не заслужить свиста и гнилых помидоров? Пункт шестой: исключить сцену жеребьевки! Самый сильный эпизод в опере! Музыка - она написана, господа, и я не готов изменить в ней ни одной ноты - заставляет вспомнить о Страшном суде, о трубах архангелов, будто к тебе приближается сама судьба, и начинаешь понимать, что дело может кончиться только смертью… и выбор делает жена… тьфу… сестра! Нет, Тито, я готов заплатить неустойку… эти пятьдесят тысяч дукатов…
Верди отвернулся от издателя, сложил руки за спиной, прислонился лбом к холодному стеклу, зимнее солнце совсем не грело, даже здесь, в комнате, где с утра топили, стало уже прохладно, Верди ощутил озноб, передернул плечами, но оборачиваться не стал - он не хотел сейчас видеть ни своего издателя, ни, тем более, импресарио, отсудившего в свой карман сумму, разорительную для композитора.
- Маэстро, - кашлянув и обменявшись с Рикорди быстрыми взглядами, сказал Торелли, - дорогой маэстро, вы должны понять мое положение!
- Ваше положение мне более чем понятно, - сухо произнес Верди, так и не обернувшись. - Не получив от меня обещанную неаполитанцам оперу, вы обрекаете на провал весь сезон.
- Половина держателей абонементов уже отказалась от…
- Но только не нужно преувеличивать свои убытки, они весьма значительны и без этой вашей маленькой лжи.
- Маэстро!
- Пока не так уж много владельцев лож и постоянных мест в партере обратилось к вам с просьбой аннулировать заказ. Мне, как видите, тоже кое-что известно.
- Ну… хорошо. Немногие. Пока. Но как только появятся афиши… Завтра…
- Да, - сказал Верди, - завтра. Завтра меня в этом городе не будет, я возвращаюсь в Сант-Агату.
- Но мы должны как-то…
- О порядке выплаты неустойки договоритесь с моим поверенным, синьором Лукетти.
- Маэстро, деньги - это не то, что я хотел бы…
- О! - Верди, наконец, обернулся и посмотрел на импресарио удивленным взглядом. - Странно слышать такое от вас, синьор Торелли. Только что вы утверждали обратное.
- Я полагал, что мы придем к компромиссу!
- Вы думали, что я соглашусь убить "Густава" так же, как был убит ударом ножа в спину бедный шведский король? Я могу предложить только один вариант компромисса: вместо "Густава" вы берете у меня "Арольдо". Я вам это уже предлагал дважды, и вы дважды отказывались - я понимаю, вы надеялись, что угроза выплаты пятидесяти тысяч дукатов заставит меня стать сговорчивее. Нет, Торелли, нет. Ни одна нота в "Густаве" изменена не будет. Подумайте. Я уезжаю завтра утром. Если надумаете, пришлите ко мне нарочного. Если нет… Тогда с вами свяжется мой поверенный. Извините, господа, я хотел бы сейчас побыть один.
Рикорди захлопнул клавир и встал.
- Если эта музыка не будет исполнена, - сказал он с неожиданным пафосом, - это будет трагедия не только для неаполитанцев, но и для всей Италии. И для всей Европы. И для…
- Что же вы замолчали, Тито? - насмешливо проговорил Верди. - Для всего мира, вы хотели сказать. Знаете, что? Эта опера… Может, вы правы: это лучшая музыка, какую я когда-либо сочинял. По театральности "Густав" не уступает "Риголетто".
- Он гораздо театральнее! Одна только сцена заговора…
- Ах! Та самая сцена, которую требует убрать цензор! Вы сами понимаете, дорогой Тито - "Густав" без сцены бала, без сцены заговора, без колдуньи, без монарха… Все, господа. До свиданья!
Торелли первым направился к двери. Он не должен был приходить. Не должен был все это выслушивать. Верди не прав. Конечно, он великий композитор, но не хочет понимать простую вещь - если сегодня разорится импресарио, завтра его великие оперы некому будет ставить на сцене. Театры существуют не потому, что есть замечательные оперы, прекрасные голоса и любимые актеры - нет, театры открываются каждый сезон только потому, что у импресарио есть деньги на декорации, костюмы, оплату партитуры, солистов, огромного числа хористов, балета, рабочих сцены… и если кому-то из этой оравы вовремя не заплатить, то спектакля не будет, как бы ни гениальна оказалась музыка и как бы публика ни рвалась в зал на представление.
Музыка… Что значит музыка, если в зале грозит обрушиться потолок, потому что летом импресарио не нашел денег для ремонта?
Взявшись уже за ручку двери, наполовину ее повернув, Торелли оглянулся, он хотел сказать… но Верди не смотрел в его сторону.
Без денег нет сезона, думал Торелли. Верди заплатит пятьдесят тысяч дукатов и никогда больше не напишет для "Сан Карло" ни одной ноты, это совершенно очевидно. Нужно знать характер этого человека. Он не только не напишет ни одной ноты, но не позволит ставить в "Сан Карло" даже то, что уже написано, Верди вполне на это способен, и, собственно, на его месте каждый…
Театр, в котором не идет в сезон ни одной оперы Верди? Есть ли более верный способ разорить импресарио?
- Маэстро, - сказал Торелли, вернув ручку двери в прежнее положение, - а этот "Арольдо"… Я слышал вашего "Стиффелио", я его даже показывал четыре сезона назад. Новый вариант очень отличается от первого? Вы же понимаете, маэстро, это должна быть опера, которую никто не слышал, наша публика любит быть первой.
- Безусловно, синьор Торелли, - вместо Верди, так и не повернувшего головы, сказал Рикорди. - Эта опера отличается от "Стиффелио" так же, как рыцарская драма - от сентиментального романа, если вы понимаете разницу.
- Я понимаю разницу, - ворчливо сказал Торелли, - но хотел бы ознакомиться с партитурой, прежде чем принимать окончательное решение.
- Я пришлю вам партитуру, - пожал плечами Рикорди. - На днях из типографии должен прийти пробный экземпляр, но я вам пришлю ноты от переписчиков.
- Буду вам чрезвычайно признателен, - сказал Торелли и, наконец, справился с неподатливой дверью, прикрыв ее за собой так тихо, что Верди, все еще смотревший в окно, не услышал даже щелчка.
- Он ушел, маэстро, - сказал Рикорди. - И похоже, готов согласиться на "Арольдо".
- Бедный Густав, - сказал Верди. - Его убили дважды.
Номер 17. Дуэт и кода
Фридхолм пил теплый кофе в театральном буфете, где, кроме него, сидела в углу парочка балетных, молча разговаривавших между собой о чем-то таком интимном, что они даже стеснялись касаться друг друга кончиками пальцев - ладони двигались, как лебеди, играющие в пруду, сближались и расходились, наблюдать за этими играми было интересно, майор попробовал даже догадаться, о чем говорят молодые люди, но, кроме банального признания в любви, ничего в голову не приходило. Кофе был теплым, потому что Фридхолм сидел над ним, так и не пригубив, уже с полчаса - сначала внимательно изучал записанные неровным почерком дополнительные показания хористов из списка госпожи Густавсон, а потом думал. Ничего не придумал, конечно, потому что ничего нового хористы не сказали. Бутафорские кинжалы? Конечно, каждый взял себе, как обычно, нацепил на пояс, во время спектакля не снимал, по ходу действия этого не требовалось, нет, господин майор, после генеральной… то есть, после того, что случилось… потом уже, когда всех допросили… да, сдали ножи обратно, ничего не пропало.
Один из хористов, Югланд, тощий мужчина лет пятидесяти, певший, как выяснил Фридхолм, басом (откуда, интересно, такой голос в тщедушном теле?), после короткого выяснения обстоятельств спросил неожиданно, оглядевшись сначала по сторонам, будто вопрос представлялся ему в высшей степени неприличным:
- Скажите, господин майор, почему вы делаете это один?
- Что именно? - Фридхолм сделал вид, что не понял. Конечно, понял, что тут было не понимать, но отвечать не хотелось.
- Ну… В первый вечер, сразу, как Хоглунда убили, здесь было столько народа… и комиссар, и прокурор, а полиции так больше, чем зрителей. А сегодня только вы, ну, и еще, может, человек десять в штатском по театру ходят, что-то высматривают, но вопросов не задают, так что, я думаю, это просто филеры, наблюдают за обстановкой. И репортеров нет. То есть, на улице их целая свора, но в театре ни одного.
- Я запретил пускать, - пожал плечами Фридхолм. - Вам нужно, чтобы мешали работать?
- Мне-то все равно… А вопросы только вы задаете.
- Какой же вывод вы из этого сделали? - с любопытством поинтересовался Фридхолм. - То есть, не вы лично, а…
Он сделал неопределенный жест рукой.
- Да тот, что убийцу уже нашли. Верно? Арестовали? А вы просто материал накапливаете? Для допросов?
- Вот оно что… - протянул Фридхолм. Эти люди в театре, к счастью (к счастью ли?) слишком хорошего мнения о полиции. Интересно, репортеры тоже так решили? Надо посмотреть газеты, да и в Интернете новости почитать не мешает. Если все думают, что убийца пойман, пусть думают. На самом-то деле все иначе и проще, но знать об этом ни хористу, ни его знакомым в театре, ни, тем более, этим папарацци не следует.
- Не могу комментировать, - сухо сказал он. - Спасибо, вы свободны.
И Югланд отправился рассказывать о том, что майор подтвердил: да, негодяй уже за решеткой, но полиция не дает об этом информации в прессу, чтобы спокойно провести допросы, а потом уже представить общественности человека, сумевшего во время представления пробраться на сцену и убить главного героя.
Фридхолм захлопнул блокнот и двумя большими глотками выпил тепловатую жидкость. Возможно, полчаса назад это был превосходный кофе, но сейчас…
У него еще вчера сложилось впечатление, что начальство назначило вторую следственную бригаду, ничего ему не сообщив, и бросило людей туда, где действительно обнаружились важные улики. И не исключено, что убийцу уже действительно допрашивают, а его, Фридхолма, оставили с его группой для отвода глаз, чтобы запутать сотрудников театра и прессу - расследование, мол, ведется, и более того, майор даже не смог толком составить список подозреваемых.
Мобильный зазвонил, когда Фридхолм защелкивал замочек на блокноте - чтобы не выпали вложенные листы.
- Майор, - это был голос какой-то из девушек на коммутаторе, - вас добивается некий… сейчас… Бошкарофф, говорит, что важно. Соединить?
- По какому делу? - какой-нибудь зритель, наверно, решивший, что надо еще раз засветить свою фамилию.
- По поводу убийства Гастальдона…