- Я не занимаюсь делом Гас… - механически сказал Фридхолм и пришел, наконец, в себя. - Кого?
- Он сказал: Гастальдона. Я тоже подумала, что… и не стала соединять сразу.
- Соедините! Он, надеюсь, еще на линии?
Что-то щелкнуло, и молодой голос, такой громкий, будто собеседник сидел рядом за столиком, сказал по-английски:
- Простите, я действительно говорю с начальником следственной группы по расследованию убийства в Национальной опере Стокгольма?
- Да, это так, - сказал Фридхолм. - Кто вы? Представьтесь, пожалуйста.
- Моя фамилия Бочкарев, Андрей Бочкарев, я звоню из Бостона.
Физик? Фридхолм крепче прижал трубку к уху.
- Кто вы по профессии? - спросил он.
- Что?… Физик, я работаю в Бостонском университете.
- Это вы звонили в управление вчера утром?
- Что? - удивление в голосе Бочкарева было неподдельным. - Я… Нет.
- Слушаю вас.
- Инспектор, вы обратили внимание на то, что убийства в нашей Лирической опере и у вас, в Стокгольме, произошли практически одновременно? И что исполнялась одна и та же сцена из одной и той же оперы?
- Не совсем, - вставил Фридхолм, - у вас там шел "Густав III", а у нас…
- Ага! - воскликнул Бочкарев. - Значит, вы об этом подумали! Но "Густав" и "Бал-маскарад", по сути, одна опера, отличаются они в двух-трех номерах, но сейчас это не имеет значения. Вы обратили также внимание, что в обоих случаях убийство было совершено якобы с помощью бутафорского кинжала, а на самом деле с помощью какого-то оружия, таинственным образом исчезнувшего с места преступления? И что у вас и у нас никто из тех, кто был на сцене, не видел убийцу, а Анкастрем… у вас это Ренато, я не знаю фамилию исполнителя…
- Ди Кампо, - механически подсказал Фридхолм.
- Ди Кампо, - повторил Бочкарев. - Он не имеет отношения к убийству, потому что у него и мотива не было, и орудие преступления он никуда спрятать не мог, поскольку был задержан прямо на сцене.
Точно излагает, подумал Фридхолм.
- Да, - сказал он, - это мне все известно. Видимо, об этот написано в газетах? Я хотел бы услышать, по какому поводу вы звоните. У вас есть дополнительная информация? Вы сообщили ее следователю, ведущему дело в вашем городе?
Показалось Фридхолму, или Бочкарев на противоположной стороне океана тихо выругался?
- Я пытался, но господин Стадлер не склонен меня слушать. Более того, я у него главный подозреваемый, и есть высокая вероятность, что через несколько минут меня арестуют.
- Откуда вы говорите? - осторожно спросил Фридхолм. Если этого человека действительно собираются арестовать, наверняка у американской полиции есть для этого достаточно оснований, и нужно сейчас же, закончив разговор, позвонить коллегам в Бостоне.
- Из оперы, - сказал Бочкарев. - Из театра мне все равно не выйти, так что можете не сообщать Стадлеру о моем местонахождении, он и так отлично знает…
- Продолжайте, - сказал Фридхолм. - Вы ведь звоните не для того, чтобы признаться мне в убийстве?
- Которого не совершал, хотя отпечатки пальцев убитого обнаружены на моем кухонном ноже.
Фридхолм отметил в уме это обстоятельство и подумал, что, при полной симметрии преступлений, здесь, в Стокгольме, тоже может оказаться человек, у которого…
- Я вам звоню вот почему, - продолжал Бочкарев. - Стадлер меня слушать не хочет, может, вы окажетесь умнее. Эти два преступления… точнее, одно, потому что на самом деле это одно и то же убийство…
- Убиты два человека, - напомнил Фридхолм.
- Один.
- Послушайте…
- Не будем спорить, нет времени. Если полиция не свяжет эти преступления и не станет расследовать их, как одно, успеха добиться не удастся, вы понимаете?
- Почему бы вам не сказать об этом в полиции?
- Я же сказал: меня не слушают!
- Тогда почему вы решили, что я…
- Инспектор! Мы теряем время. Меня могут арестовать, и тогда…
- Где, говорите, вы сейчас находитесь?
- В театре! И полиция знает, где я, об этом не беспокойтесь, я не собираюсь скрываться, напротив, хочу, чтобы вы, наконец, поняли: это одно и то же убийство.
- Да-да, понимаю.
- Извините, - сказал Бочкарев. - Нет больше времени, надеюсь, вы меня поняли и будете действовать соответствующим образом. Всего хорошего.
Короткие гудки - связь была прервана, и пару секунд спустя Фридхолм услышал голос телефонистки:
- Вы закончили разговор, майор?
- Закончил, - медленно произнес Фридхолм. - Послушайте, Марта…
- Мое имя Лиза.
- Извините, Лиза. Вы зафиксировали номер телефона?
- Нет, майор. Номер не обозначился.
- Вот как… Лиза, мне нужно поговорить с инспектором Стадлером из муниципальной полиции города Бостона, это в Соединенных Штатах…
- Я знаю, где находится Бостон, - сухо сказала Лиза. - Сейчас позвоню. Разговор перевести вам на мобильный или…
- На мобильный.
Он положил телефон на столик и знаком показал официантке, что хочет еще одну чашку кофе.
Номер 18. Финал 1 акта
Это оказалось не просто - звонить за океан, хотя, казалось бы, какие проблемы? Компании мобильной связи имеют взаимные обязательства по всему миру, на прошлой неделе я легко дозвонился Арнольду Дихтеру, физику из Сиднея, написавшему опубликованную в последнем номере "Physical Review" статью о законах сохранения в ветвящихся мирах с различным количеством измерений. Мы хорошо поговорили, слышимость была замечательная, будто собеседник сидел со мной за одним столом.
Номер полиции в Стокгольме был занят, я переключил аппарат на автодозвон и принялся ходить по коридорчику, слушая, как хористы, допевая последние фразы, покидают сцену, потом оркестр мощным tutti завершил третий акт, и я представил себе, как Тома спешит к себе в гримерную, рассчитывая застать там меня, а я…
В это время в телефоне раздались, наконец, долгие гудки, и низкий женский голос сказал что-то непонятное. Наверно, по-шведски.
- Мне нужно передать сообщение инспектору, который…
Голос инспектора оказался бодрым, английский язык - очень чистым.
- Я звоню из оперы, - заговорил я быстро, пока меня не прервали. - Из театра мне все равно не выйти, так что можете не сообщать Стадлеру о моем местонахождении, он и так знает…
- Продолжайте, - сказал швед. - Вы звоните, чтобы признаться в убийстве?
- Нет! - возмутился я. - Правда, отпечатки пальцев убитого обнаружены на моем кухонном ноже, но звоню я вот почему. Стадлер меня слушать не хочет, может, вы окажетесь умнее. Эти два преступления… точнее, одно, потому что на самом деле это одно и то же убийство…
- Убиты два человека, - резко сказал швед.
- Один.
- Послушайте… - он, наверно, решил, что у меня поехала крыша.
- Не будем спорить, нет времени. Если полиция не свяжет эти преступления и не станет расследовать их, как одно, успеха добиться не удастся, вы понимаете? - он должен был понять! А если не понять, то хотя бы задуматься.
- Почему бы вам не сказать об этом в полиции?
- Меня не слушают!
- Почему вы решили, что я… - конечно, шведу совсем не хотелось думать о том, что, как он полагал, его не касалось.
- Инспектор! Мы теряем время. Меня могут арестовать, и тогда…
- Где, говорите, вы сейчас находитесь?
- В театре! И полиция знает, где я, об этом не беспокойтесь, я не собираюсь скрываться, напротив, хочу, чтобы вы, наконец, поняли: это одно и то же убийство.
- Да-да, понимаю, - интересно было бы знать, что он в действительности понял из моей сумбурной речи.
- Извините, - сказал я, увидев приближавшегося ко мне Стадлера в толпе сновавших в разных направлениях участников спектакля и рабочих сцены. - Нет больше времени, надеюсь, вы меня поняли и будете действовать соответствующим образом. Всего хорошего.
Я повернулся к старшему инспектору спиной, быстро дошел до знакомой двери и вошел, коротко постучавшись. Тома сидела в кресле перед большим зеркалом, напряженно выпрямив спину, шляпа, в которой она была на кладбище, лежала перед ней на столике, Кэт поправляла госпоже Беляев прическу.
- Андрюша! - воскликнула Тома, увидев меня в зеркале. - Где ты пропадаешь? Я подумала, что тебе в голову опять пришла гениальная идея, и ты уехал в университет!
Не так уж часто в голову приходят гениальные идеи, на самом-то деле. Но в прошлом году, посреди представления оперы "Друг Фриц" (Тома пела Сузель) я вдруг представил себе решение проблемы пересеченных склеек, которую мы на кафедре обсуждали уже третий месяц, идей было множество, возражений еще больше, и как раз, когда Тома и… кто же с ней тогда пел… да, Джон Ковальски из Сан-Франциско… как раз посреди их дуэта накал страстей повлиял, видимо, на мои серые клеточки. Как бы то ни было, я представил себе решение и в следующий момент (мне так и показалось - в следующий, хотя на самом деле прошло полчаса, пока я добирался до университета) обнаружил, что сижу в своем кабинете перед компьютером. Тома, говорят, очень взволновалась в антракте - я исчез, хотя не собирался никуда отлучаться, - и даже не догадалась искать меня по мобильному. Или догадалась, но не стала этого делать: то ли хотела отомстить, то ли, скорее всего, ей было не до поисков. Помирились мы три дня спустя - на представлении все того же "Друга Фрица", но это уже другая история…
- Нет, - сказал я и поцеловал Тому в затылок. Кэт пробормотала что-то об испорченной прическе, а Тома обернулась, и я поцеловал ее в лоб, совсем по-отцовски, иначе нельзя было при таком количестве грима на щеках и помады на губах.
- Ты замечательно пела, - сказал я, отойдя на пару шагов, чтобы Кэт могла продолжить работу. - Особенно в каденции, верхнее си-бемоль было…
- Ты не дослушал до конца, - прервала меня Тома. - Я все время видела тебя в левой кулисе, а потом ты исчез.
- Нужно было позвонить.
- Так срочно? Кому? - в голосе Томы слышалось подозрение. Не так она была ревнива, как хотела казаться, да и напряжение спектакля давало себя знать, говорить ей правду мне не то чтобы не хотелось, я не должен был этого делать - перед двумя такими сложными картинами.
- По работе, - я покачал головой. Действительно, почему бы мне не звонить коллегам в одиннадцатом часу ночи?
- Пожалуйста, Андрюша, не уходи, я должна тебя видеть, когда пою, - сказала Тома, и мне послышались в ее голосе панические ноты. Она нервничала, это понятно, но было еще что-то… она боялась. Тома боялась, что когда в последней картине закончится дуэттино с Густавом и сцена погрузится во мрак, чья-то невидимая рука опять, как тогда, вынырнет из темноты…
- Конечно, - сказал я.
Дверь открылась без стука, и вошел… ну, конечно, как же без него… старший инспектор.
- Не помешал? - нарочито вежливым тоном, который мог бы обмануть Тому, но не меня, спросил Стадлер. - Мисс Беляев, я, конечно, профан в опере, но мне понравилось, как вы пели. Хочу выразить вам свое искреннее восхищение.
Господи, он не мог придумать слова, хоть немного менее официальные?
- Спасибо, - сказала Тома, она видела Стадлера в зеркале, и меня видела тоже, и улыбалась кому-то из нас, я полагал, что - мне, но на самом деле улыбка могла предназначаться и старшему инспектору, такая же официальная, как сказанный им комплимент.
- Вы ведь будете здесь, когда в последней картине… - неожиданно сказала Тома, не договорила фразу и теперь уже точно смотрела в зеркало на Стадлера и ему улыбалась улыбкой, совсем не официальной, а напротив, очень дружеской, даже, как мне показалось, молящей.
- Что? - переспросил Стадлер, он в это время смотрел на меня и взглядом говорил что-то, чего я не хотел понять. - Вы имеете в виду… Ну что вы, мисс Беляев, сегодня ничего не произойдет. Пойте спокойно. И дуэт с… - он забыл, как зовут главного героя и не стал на этом зацикливаться. - В общем, все будет в порядке, все под контролем.
- Вы нашли его? - спросила Тамара, закрыв глаза, потому что Кэт принялась накладывать новый слой грима, в четвертой картине более резкое освещение, и тени надо было положить иначе.
- Вы имеете в виду… - пробормотал Стадлер. - В общем-то… Не могу сказать точно, следствие еще не закончилось.
- Но ведь он не в театре! - воскликнула Тома, не представляя, что добивается от Стадлера ответа, которого тот дать не хотел.
- Нет, - буркнул Стадлер, и я удовлетворенно кивнул, на что старший инспектор незаметно для Томы покачал головой и поджал губы.
Прозвенел звонок, шум в коридоре начал стихать, из динамика, стоявшего на столике, послышался голос Летиции:
- Мисс Беляев, ваш выход, начинаем через две минуты.
Кэт быстро нанесла последний штрих, Тома поднялась - нет, это уже была не Тома, это была Амелия, супруга личного королевского секретаря Анкастрема, влюбленная не в своего мужа, а в короля Швеции Густава III. Тома прошла мимо нас со Стадлером, на ходу тронула меня за локоть, будто коснулась талисмана, и вышла.
- Господи, - сказал я, - старший инспектор, вы еще не закончили задавать свои вопросы?
- Мне нужен ответ на один-единственный вопрос, - Стадлер пожал плечами.
- Лучше бы вы поговорили с вашим коллегой в Стокгольме, - сказал я. - Удивительное дело! Мне всегда казалось раньше, что только в книгах полицейские упорно держатся за самую нелепую версию, пока какой-нибудь любитель вроде Ниро Вульфа или Эркюля Пуаро делает за них всю работу. А тут, оказывается, в жизни…
- Третий звонок, - сказал Стадлер. - Послушаем?
И мы послушали. Заслушались даже. Впрочем, это я говорю о себе. Стадлер стоял рядом со мной в кулисе с непроницаемым выражением лица, и трудно было понять, слышит ли он музыку или думает о том, как бы не позволить сбежать человеку, которого называет свидетелем, но твердо считает преступником, хотя ни о мотиве, ни о способе совершения преступления не имеет ни малейшего понятия.
Чуть ли не единственное отличие музыки "Густава III" от всем известного "Бал-маскарада" состояло в арии Анкастрема (или Ренато), и зал ожидал эту арию с таким нетерпением, что аплодисменты после замечательного и даже более мелодичного монолога Амелии оказались совсем жидкими. Тома могла подумать, что спела плохо, и я подал ей знак, что все в порядке, все отлично, просто не надо было Верди ставить друг за другом две такие арии - ждешь вторую и не очень слушаешь первую.
Анкастрем спел хорошо. Аккуратно, я бы даже сказал, хирургически точно. Если на Винклера и подействовали недавние события (его ведь тоже допрашивали в полиции, и я мог себе представить - с каким пристрастием), то ни по голосу, ни по поведению об этом невозможно было догадаться. Профессионал. Си-бемоль на фразе "addio, addio" прозвучало чисто, как звон горного водопада, и гром аплодисментов был, конечно, заслуженной наградой. Впрочем, Тома спела свой монолог не хуже, и мне было за нее обидно. Я сказал бы ей это прямо сейчас, но второго своего выхода Тома ждала в противоположной кулисе, и я сумел только послать ей через сцену воздушный поцелуй, которого она, по-моему, не заметила.
Потом была сцена заговора и мелодия труб, от которой у меня обычно мурашки пробегали по коже, а сегодня соседство Стадлера, равнодушного, как статуя Командора, не позволяло мне чувствовать, я всего лишь слушал, причем не столько музыку и пение, сколько собственные мысли, которые перемещались в фазовом пространстве воображения будто сами по себе, и время от времени давали о себе знать точечными уколами, которые я фиксировал и записывал в памяти. Да, так, и это тоже, все, по идее, складывалось, но убийцу я все еще назвать не мог, и значит, надо думать дальше, думать и слушать, слушать и думать…
Я слушал и пытался думать, а Стадлер не знаю уж, слушал ли, но думать он мне мешал основательно - одним своим присутствием и косыми взглядами исподтишка.
Антракта между четвертой и последней картинами не было; после того, как Оскар принес Анкастрему приглашение на бал, опустился промежуточный занавес, и Густав-Стефаниос с печальным выражением лица спел, стоя столбом на авансцене, свою арию - нормально спел, в итальянской манере, даже слезу голосом пытался пустить, подражая незабвенному Джильи, но все равно похож был больше на механическую куклу, и зал реагировал соответственно: похлопали, но без энтузиазма. Кстати, и соль в конце арии на этот раз не прозвучало. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть, как реагировал на пение Стефаниоса маэстро Лорд, но упустил момент - дирижер уже смотрел в сторону струнных, подавая вступление к последней картине.
Все ждали, и ясно было - чего. Поднялся второй занавес, и зрителям предстал во всей красе королевский зал приемов в Стокгольме тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Уверен: даже в Лувре не найти было такой роскоши, и король Людовик-Солнце, давно, впрочем, к тому времени сошедший в могилу, наверняка позавидовал бы своему шведскому коллеге, глядя на лепнину и золотые статуи в основании широкой лестницы. На обычной премьере зал при виде таких декораций непременно взорвался бы аплодисментами, а сегодня никто и внимания не обратил: по лестнице должен был спуститься в зал Густав III, его ждали, его смерть готовились лицезреть со всем вниманием, и даже хитовый номер - песенка Оскара - был выслушан вежливо, будто это была проходная ария в полузабытой опере.
А потом все насторожились. Все - это значит, что даже на галерке, где вечно кто-нибудь шуршит, переворачивая листы партитуры, или обсуждает с соседом, сфальшивил ли тромбон или это обыкновенная "кикса", так вот, даже на галерке стало так тихо, что, когда оркестр сделал паузу перед началом дуэттино Густава и Амелии, я услышал, как на улице, видимо, у входа в театр, взвизгнул тормозами автомобиль.
- L'ultima volta addio, - пропел Стефаниос.
- Addio…
- Addio…
- E tu ricevi il mio! - воскликнул, появившись из-за колоннады злой и неумолимый Анкастрем, взмахнул бутафорским ножом, и пораженный в спину король картинно, как уже падал десятки раз в подобных обстоятельствах, опустился на пол, приняв такую позу, чтобы сцену смерти было удобно петь, глядя на дирижера, а не в сторону своей безутешной партнерши. Не знаю, действительно ли в зале ожидали, что сегодня убийство будет повторено на бис, но, когда Стефаниос приподнялся на локте и запел "Tu… tu m'odi ancor", публика разочарованно вздохнула, так громко, что маэстро Лорд нервно оглянулся. Стоявший рядом со мной Стадлер тронул меня за локоть и тихо спросил:
- То самое место, да?
Я кивнул, не оборачиваясь. Опера быстро шла к финалу, мистический смысл происходившего на сцене исчез в тот момент, когда стало ясно, что сегодня Густав выйдет на аплодисменты, и занавес опустился под мощные звуки оркестра, отгородив, наконец, зал от сцены, зрителей от артистов и прошлое от будущего.