Интермеццо
Перечитывая сейчас собственные записи полугодовой давности, сделанные, конечно, в спешке, поскольку время поджимало, к компьютеру я попадал редко и старался писать мало, но точно, так вот, перечитывая эти записи, я хорошо вижу, насколько они были сумбурны и уводили от истины вместо того, чтобы приближать к ней. Типичный метод проб и ошибок - нормальный, точнее, привычный в науке метод исследований. К сожалению. По сравнению со мной даже инспектор Стадлер являл пример целенаправленного прямолинейного движения без каких бы то ни было отклонений - лучше уж так, чем, как я, метаться из стороны в сторону, собирая факты, но еще не умея их разложить, чтобы нарисовалась правильная картина.
Элементарные вещи проходили мимо моего внимания, и если бы я подумал о них в нужное время, а не через несколько дней, то… Что? Я раньше мог бы назвать имя убийцы господ Гастальдона и Хоглунда? Нет, скорее всего. Чтобы сделать это, нужно было находиться в ином душевном состоянии, я просто не смог бы принять правду, даже если бы догадался. Но понять, в каком именно направлении движутся события, я должен был - и должен был избежать лишних движений.
К примеру, почему мне и в голову не пришло, когда я звонил шведскому инспектору из театра во время премьеры "Густава", что в Стокгольме в это время должно быть больше на шесть часов, и если у нас было десять с минутами, то там - четыре часа утра, и что же, инспектор Фридхолм в это совсем неурочное время был на работе, разговаривал бодрым тоном и задавал вопросы, свидетельствовавшие вовсе не о том, что звонок из-за океана поднял его с постели?
И если бы я об этом вовремя подумал, то разве не стало бы мне сразу ясно, что происходит, и разве я не получил бы надежное доказательство своей гипотезы - хоть сразу докладывай о ней на семинаре, поскольку разговор, как и время звонка, был зафиксирован в памяти моего мобильного телефона?
Да, я не мог тогда назвать имя преступника, потому что главный документ еще не попал в мои руки, и все мои доказательства были косвенными, никакой суд не принял бы такое дело к производству. Но я мог…
Впрочем, какой смысл рассуждать сейчас, что я тогда мог сделать и понять, а чего сделать и понять не мог? Хорошо бы, конечно, вернуться на полгода назад и сыграть все заново, и это ведь наверняка со мной произошло на какой-то из ветвей нашего бесконечного мироздания, но здесь все осталось и останется так, как было и как есть сейчас, просто потому, что причины, которые привели в свое время к убийству, остались там, куда я попасть не мог при всем своем желании.
Да и хотел ли?
Второй акт
Номер 1 (19). Сцена, дуэт и ансамбль
- Вообще-то, - сказал я Стадлеру, - мне бы хотелось проводить мисс Беляев до гостиницы. Согласитесь, вечер получился очень напряженным…
- Мы проводим мисс Беляев вместе, а потом вы поедете со мной, - сказал старший инспектор. - Честно говоря, я вообще не понимаю, почему иду у вас на поводу. Любой другой на моем месте…
- Я уже подозреваемый, - спросил я, - или все-таки свидетель?
- Свидетель, - буркнул Стадлер и, не удержавшись, многозначительно добавил: - Пока.
- Любой другой на вашем месте, - сказал я, - давно связался бы со шведскими коллегами и объединил два дела в одно, каковым оно в действительности и является.
Стадлер возражать не стал, но и не стал сразу же звонить в Стокгольм. Мы дождались в коридоре, пока Тома выходила на вызовы, потом, едва держась на ногах от усталости, шла к гримерной, нам со старшим инспектором она кивнула, сделала мне рукой знак подождать, Стадлер подал ответный знак: поняли, мол, подождем, хотя ему-то предложение Томы вовсе не предназначалось.
Ждать пришлось около получаса, в гримерную входили и выходили какие-то люди, капельдинеры приносили букеты, Стадлеру начала надоедать эта всенощная, но, наконец, вышла Тома в своем приталенном пальто с меховым воротником, и мы поспешили к служебному выходу, где ждало заказанное дирекцией такси. Нас окружили репортеры, засверкали вспышки, у Томы что-то спрашивали, а на нас со старшим инспектором, к счастью, не обращали внимания. Может, решили, что мы - охранники мисс Беляев?
- У меня своя машина, - предложил Стадлер, но я отрицательно покачал головой. Тома решительно села на заднее сидение такси, я - рядом и захлопнул дверцу перед носом Стадлера, решившего быть третьим. Пришлось старшему инспектору сесть рядом с водителем.
- Тома, - сказал я тихо, - пожалуйста, не нервничай, я не смогу подняться к тебе, старший инспектор имеет ко мне разговор, от которого невозможно отказаться.
Тома поцеловала меня в щеку и прошептала:
- Ты говоришь совсем как мафиозо, который не может отказаться от предложения крестного отца.
- Так и есть на самом деле, - пробормотал я, и всю дорогу до отеля мы молчали, потому что губы наши были заняты. Наверняка Стадлер следил за нами в зеркальце, но не подавал виду - и на том спасибо.
У отеля старший инспектор первым выскочил из машины и открыл перед Томой дверцу, бросив в мою сторону предостерегающий взгляд.
Когда Тома направилась ко входу, освещенная фотовспышками репортеров, ждавших ее у отеля, Стадлер сел рядом со мной, сказал водителю: "Управление полиции, побыстрее", и демонстративно откинулся на спинку сиденья, давая понять, что разговор начнется, когда мы прибудем на место.
- Хороший был спектакль, - сказал я. - Редко случаются представления с таким нервом. Вы согласны?
С этим Стадлер был согласен, поскольку не стал возражать.
- Отдайте мне, пожалуйста, ваш мобильный телефон, - потребовал старший инспектор, когда мы вышли.
- Я бы хотел связаться с адвокатом, - напыщенно произнес я.
- У вас есть свой адвокат? - удивился Стадлер, проводя меня мимо дежурного, что-то отметившего в своем компьютере.
- Или с российским консулом, - сказал я, не отвечая на вопрос.
- Вас пока ни в чем не обвиняют, - буркнул старший инспектор.
Кабинет у Стадлера оказался маленьким, с единственным окном, выходившим на шумную улицу. Окно не было зарешечено, что являлось, на мой взгляд, непростительным упущением: вдруг кому-то из задержанных захочется выпасть наружу, а здесь все-таки четвертый этаж. Разобьется бедняга.
- Пока таких идиотов не было, - сказал Стадлер, проследив за моим взглядом. - Садитесь. Нет, не сюда, а перед столом.
- Вы направите мне в глаза свет лампы…
- Успею еще, - сказал старший инспектор, закурил и минуты две, похоже, наслаждался дымом, не обращая на меня внимания.
- Давайте говорить серьезно, господин Бочкариофф, - сказал он, наконец, положив недокуренную сигарету в пепельницу. - Отпечатки пальцев Гастальдона на вашем ноже - улика сильная, сказать вам по этому поводу нечего, но это еще не основание заподозрить вас в убийстве. Нужен мотив, нужна возможность. К убийству в Стокгольме вы и вовсе не можете иметь никакого отношения, иначе нам придется спуститься в пучину конспирологии, а это, знаете ли, полный бред, о котором я и думать не собираюсь.
- Так вы предъявляете мне обвинение или нет? - спросил я. - Если нет, то я бы хотел…
- Пока не предъявляю, - сказал Стадлер, усаживаясь за стол. Он закурил, пустил дым в мою сторону и повторил:
- Пока не предъявляю. Я хочу знать мотив.
- Вы думаете, что я вам расскажу о моих напряженных отношениях с Гастальдоном, потому что он приставал к госпоже Беляев, и я…
- Перестаньте, - поморщился старший инспектор. - Я прекрасно знаю, что с Гастальдоном вы практически не были знакомы. Я знаю, что у него не было ничего с госпожой Беляев…
- Вы упоминали о Ницце, - сказал я насмешливо.
- Они там обменялись приветствиями, - отмахнулся Стадлер. Видимо, за прошедшие часы получил более надежную информацию. Ну и слава Богу.
- Личного мотива у вас, похоже, не было, - продолжал он.
- И возможности тоже, - подхватил я. - Когда произошло убийство, я находился на семинаре.
- Это мы уже обсуждали, - прервал меня Стадлер. - Но появления отпечатков пальцев на вашем ноже вы объяснить не можете.
- Вы думаете, это тот самый нож, которым…
- Может, и тот самый. На лезвии нет следов крови…
- Вот видите!
- Но вы могли их смыть.
- И оставить на рукоятке отпечатки пальцев? Вы считаете меня идиотом?
- Нет. Значит, вы признаетесь в том, что…
- Ни в чем я не признаюсь, старший инспектор! Хорошо, я могу попытаться объяснить, как появились отпечатки Гастальдона на моем ноже…
- Замечательно! Говорите, запись включена.
- …но вы сочтете, что я несу чушь и пытаюсь ввести следствие в заблуждение.
- Вы говорите, а я сам разберусь, что мне по этому поводу думать.
- Хорошо, - сказал я. - Я вас предупредил… Но чтобы к этому подойти, надо сначала ответить на некоторые наводящие вопросы. Например, почему маэстро Лорд так странно смотрел на Стефаниоса, когда тот пел песенку во втором акте. Он видел: верхнее соль прозвучало, когда рот у певца был закрыт, понимаете? И еще: почему убийства в Стокгольме и здесь, в Бостоне, произошли почти одновременно? И наконец, почему либреттист Антонио Сомма отказался ставить свою подпись под текстом написанного им либретто, а опера, которая сначала называлась "Густав III", потом получила название "Месть в домино", а окончательно названа была "Бал-маскарад"?
- И всю эту чушь, - подхватил старший инспектор, - я должен выслушать прежде, чем вы ответите мне двумя словами на простой вопрос?
- Вы же обвиняете меня в убийстве, старший инспектор! Я защищаюсь, как могу.
- Я не обвиняю вас в убийстве, - устало произнес Стадлер. - Вы это прекрасно знаете. У вас алиби. Я просто хочу понять, чтобы двигаться дальше.
- Да-да. Именно. Вы хотите понять. Но тогда какое имеет значение, есть на моем ноже отпечатки пальцев Гастальдона или нет? Нож мой, из дома я его не выносил…
- Это мне не известно, - быстро вставил полицейский.
- Зато мне известно, - парировал я. - Не выносил, Богом могу поклясться. Или вы считаете, что я почему-то передал нож гипотетическому убийце, тот в мое отсутствие совершил преступление, оставшись невидимым, как Гриффин, а потом возвратил мне нож, использовав его, так сказать, по назначению? И даже не стер чужих отпечатков, а я не проверил? Вам не кажется, старший инспектор, что это несколько… натянуто?
- Гриффин? - спросил Стадлер. - Это еще кто?
И тут у меня сдали нервы. Да, сдали, что в этом странного? Я еще не решил задачу, я вообще не был уверен, что она имеет решение, и самое правильное, что мог бы сделать старший инспектор, - это включить меня в группу расследования, передать все свои полномочия и еще кое-какие добавить, а самому отойти на второй план или хотя бы не мешать. И тогда, может быть… Без гарантии, естественно, какая могла быть гарантия в таком деле? А вместо этого он сейчас, конечно, соберет помощников, опустит на окне шторы, направит мне в глаза яркий свет настольной лампы, и вся полицейская рать будет по очереди задавать мне один и тот же вопрос с разными, точно продуманными, вариациями: "Когда Гастальдон приходил к вам домой?", "Кому вы давали свой нож?", "Где вы познакомились с Гастальдоном?"…
У меня сдали нервы, слишком четко представилась мне вдруг эта картина, и еще этот дурацкий вопрос Стадлера, будто он никогда не читал Уэллса, а если старший инспектор действительно его не читал, то говорить с ним о чем бы то ни было просто не имело смысла. У людей, никогда не открывавших "Человека-невидимку" или "Машину времени", не говоря уж о "Двери в стене", мозги устроены иначе, то есть, как у большинства, и мысли у них всегда правильные, а потому зачастую совершенно неверные, и черта с два им объяснишь разницу.
У меня сдали нервы, я ничего не мог с этим поделать, я вскочил на ноги, стал кричать и размахивать руками. Сейчас, через полгода после той ночи, я совершенно не помню, что кричал, скорее всего, что-то бессмысленное, иначе Стадлер потом непременно задал бы мне кучу наводящих вопросов. Но он ничего не спросил, значит, смысла в моих воплях не было.
Видимо, он подал сигнал, потому что в комнату ворвались четверо или пятеро (в глазах у меня двоилось, и я не мог сосчитать, сколько человек толкало друг друга, чтобы достать меня и отметить свое участие в этом деле), и я вдруг обнаружил, что руки мои стянуты за спинкой стула наручниками, в глаза мне действительно направлен яркий свет настольной лампы, и какие-то безликие, будто записанные на бесконечную магнитофонную ленту, голоса повторяют монотонно те самые вопросы: "Когда убитый приходил к вам в кампус?", "Для чего вы давали ему нож?", "Почему вы передали свой нож чужому человеку?", "Когда вам вернули ваш нож?"…
Ощущение времени у меня отменное. Минуту я обычно отсчитывал в уме с точностью плюс-минус две секунды. Мне не нужно было смотреть на часы, чтобы сказать с точностью до десяти-пятнадцати минут, сколько сейчас времени. Поэтому я не носил часов, они мне мешали, как мешают наручники. Но я совершенно не мог сказать, как текло время в кабинете Стадлера, превращенном в камеру пыток, - и неважно, что после первых тычков (наверно, ради знакомства, все равно, что руку для рукопожатия подать!) меня никто и пальцем не тронул, так что претензий к полиции по поводу недозволенного физического воздействия я иметь не мог никаких, а свет… и вопросы… это для освежения памяти… или правильнее - для освежевания?
- Когда убитый приходил к вам домой?
- Почему вы его позвали?
- Да не был он у меня, отцепитесь…
- Кому вы давали свой нож?
- Когда вам его вернули?
- Назовите имя!
- Никому я нож не давал, это была обычная склейка. Давайте я вам лучше объясню, что это такое…
- Когда убитый приезжал в кампус?
- Убитый, - у меня еще оставалось желание шутить? - не мог ко мне приезжать. Мертвые не ходят.
- Когда Гастальдон был у вас, он еще был живым. Почему вы хотели его убить?
- Он ухаживал за госпожой Беляев?
- Он имел с вами дела? Какие?
- Вы с ним часто встречались? Где и когда?
И так далее - по кругу. Точнее, по спирали: к утру вопросы, хотя и повторялись по содержанию, стали другими по форме:
- Вы дали Гастальдону выпить? Попросили его нарезать хлеб?
- Вы застали Гастальдона и госпожу Беляев в непристойной ситуации?
- Чушь! Вы прекрасно знаете, что ничего между ними не было…
Как долго это продолжалось бы, если бы часов в пять… или восемь… мои представления о времени успели деформироваться до такой степени, что я не представлял даже, закончилась ли уже ночь… или солнце еще не взошло, а рабочий день не начался… если бы на столе не зазвонил телефон, остановив вращавшуюся ленту вопросов. Кто-то чертыхнулся. Действительно, сбой ритма. Мобильники все, должно быть, отключили, чтобы никто не мешал допросу, а про телефон забыли - обычный телефон в наши дни существует скорее для интерьера, чем для связи.
В голове у меня гудело, будто в ушах работали миниатюрные аэродинамические трубы, и что-то равномерно бабахало, как тяжелый пресс, превращавший выброшенные на свалку автомобили в плоские металлические блины. По-моему, я хотел пить, но жажда ощущалась почему-то не как желание поднести ко рту бутылку минеральной воды, а как стремление избавиться от грохота: должно быть, в моем мозгу смешались все пять чувств, и разделить их, вернуть на свои места я был не в состоянии.
Во всяком случае, телефонный разговор Стадлера с невидимым и неслышимым собеседником я воспринимал, как вспышки и без того яркого света, и еще мне казалось, что, когда старший инспектор открывал рот и произносил слово, на язык мне клали очень соленый огурец, и, чтобы воспринять и понять следующее слово Стадлера, я должен был быстро этот огурец прожевать и обязательно проглотить, иначе слова налезали друг на друга и переставали восприниматься, как человеческая речь.
- Слушаю. Да, Стадлер… С кем, извините? Доброе утро, коллега, вы правы, нам следовало бы… хр-р-бе-ж-ж… согласен, это выглядит очень странным совпадением, но я не вижу никакой зацепки… Кто? Ну-ну, интересно, да… Что он вам сказал?… Коллега, почему вы обратили внимание именно на этот звонок? Вам наверняка звонят многие с разными дурацкими… хр-р… предположениями… Да? Ну, вам везет, я, например, продохнуть не могу от желающих подсказать, что мне делать и кого сажать… Что вы, я совершенно не имел в виду… Да, согласен… ж-ж-р… если бы удалось обнаружить связь… вы ведь тоже… ну, вот видите… Да, но с этим приходится мириться, коллега, у них своя задача, у нас своя… Хорошо, я поручу это кому-нибудь из своей группы, о результате сообщу… Конечно, я тоже рад… Всего вам…
Стадлер швырнул трубку и сразу поднял ее опять. Звонил он, должно быть, на коммутатор полиции, а может, в какую-то иную службу, я не был уверен, что живые телефонистки, выполняющие роли соединительных штекеров, все еще существуют в двадцать первом веке.
- Черт возьми, - сердито сказал Стадлер, - я занят, у меня допрос, свидетель вот-вот заговорит, я же просил ни с кем не соединять! Да какое мне дело, Джудит, какая у вас система приоритетов! Международный звонок, подумаешь! И не надо мне… Хорошо, принимаю. Может, мне телефон отключить?… Шучу, дорогая. Всего вам…
На этот раз Стадлер аккуратно положил трубку, потер щеки, поднял на меня усталые, красные глаза и сказал:
- За каким чертом, Бочкариофф, вы звонили в шведскую полицию? Что вы хотели сказать? Или, наоборот, узнать?
- Старший инспектор, - пробормотал я, губы у меня ссохлись, раскрывать рот было трудно, да и глаза мне тоже хотелось закрыть, повалиться на пол и поспать часиков восемь, тогда я, возможно, нашел бы слова, чтобы объяснить этому человеку, далеко не глупому, в чем я уже успел убедиться. Простые, вроде бы, вещи, никак не желавшие доходить до его сознания, будто именно его, а не меня, подвергали допросу третьей степени… или четвертой? Я не знал, понятно, по каким признакам отличают в полиции степени допросов, но был уверен, что в любом случае это нарушение прав человека, и так просто я этого не оставлю. Здесь не Абу-Грейб, все-таки.
- Старший инспектор, - повторил я, разлепив, наконец, губы, чтобы сказанное слышал не только я сам, но и Стадлер, сидевший, как мне почему-то начало казаться, не в двух шагах, а сотне миллионов миль, на далекой планете, - я вам уже говорил, но вы не слышите… эти два преступления… они не могут быть не связаны… и если понять одно…