Настойчиво и противно зачесалось под шеей. Пётр машинально тронул это место правой ладонью и тут же испуганно отдёрнул руку:
– Что ещё за чёрт? Хрень очередная! Какое-то – совершенно незнакомое – утолщение…. Шрам, что ли? Проклятый двойной подбородок и дурацкие усы! Мешают рассмотреть толком….
Промучившись минуты три-четыре, он пришёл к неутешительному выводу:
– По груди, начиная с точки, где встречаются ключицы, вниз змеится светло-зелёный, многократно изломанный шрам. Длиной сантиметров восемь-десять, может, и немногим больше. Совершенно не болит, такое впечатление, что уже окончательно зажил (поэтому и чешется), то есть, полностью зарубцевался. Наверное, это след, оставленный зимней молнией, которая меня шандарахнула ночью…. Получается, что я теперь стал родственником Гарри Потера? Так сказать, его молочным, то есть, электрическим братом? Да, чудны дела твои, Господи!
Тяжело вздохнув и трижды перекрестившись, Петька прошёл в мыльню-парильню.
Здесь тоже – к его удивлению – было просторно, общая площадь составляла более тридцати пяти метров квадратных, а высота потолков – метра три с половиной. Стены и пол – как и в предбаннике – были оббиты осиновыми досками. Чем был обшит потолок, было не разобрать – по причине толстого слоя сажи и копоти.
"Странно это, я был железобетонно уверен, что бани в девятнадцатом веке были маленькими, низенькими, крошечными", – отметился очередным замечанием внутренний голос. – "А здесь – натуральные хоромы! Правда – без линз – видно не очень, в трёх-четырёх метрах всё уже слегка расплывается, словно в утренней туманной дымке…".
Непривычно-длинная печь разделяла (естественно, условно) помещение на два профильных отделения: парильное и мытное. В парильном – у дальней стены – были обустроены просторные, четырёхступенчатые (четырёхуровневые?) полки (с ударением на последнем слоге), покрытые войлоком. На отдельно-стоящей просторной скамье размещались деревянные тазики-шайки с замоченными в них берёзовыми и дубовыми вениками, деревянное ведёрко с кипятком, медный черпачок на длинной ручке, несколько керамических и стеклянных флаконов. Мытное же отделение было оборудовано практически по стандартам двадцать первого века: скамейки с деревянными и медными тазиками-ковшиками, разнообразные мочалки, на отдельной полочке – разноцветные куски мыла. В тело же самой печи был вмурован большой, литров на восемьдесят, бронзовый котёл, в котором – под круглой деревянной крышкой – лениво и сонно побулькивала вода. В широкой печной трубе – со стороны парильного отделения – имелась металлическая дверца. Из щелей – между дверцей и кирпичами трубы – исходило ярко-алое свечение.
"Наверное, там находится каменка, куда и надо поддавать кипяток", – близоруко щурясь, предположил Пётр. – "Кстати, не смотря на то, что вода в бронзовом котле продолжает кипеть, особо повышенной влажности не ощущается. Очевидно, здесь предусмотрена хорошо продуманная система вентиляции…. Вот ещё одна странность. Баня, вроде бы, топится "по-черному", но наличествует и кирпичная труба. В чём тут дело? Очевидно, топка, проходящая под вмурованным в печь котлом, такая длинная, что печная тяга, просто-напросто, не справляется со своими обязанностями. Вот, часть дыма (примерно одна треть?) и выходит наружу через зев топки, который даже не оборудован дверцей…".
– Эй, Пьер, дружище! Что ты там топчешься-рассматриваешь, словно сонный медведь, который случайно забрел на пасеку и никак не может решить, с какой пчелиной колоды ему начинать трапезу? Щуришься как-то странно…. Никогда не видел русской бани? – обратился к нему с верхнего полка Давыдов. – Надевай на голову колпак – вон, лежит на скамье, рядом с шайками – и полезай ко мне. Сейчас будем поддавать, – привстав, чугунной кочергой ловко отвёл в сторону дверцу каменки.
– Денис, а тут ещё рукавицы лежат, – сообщил Петька, напяливая на голову бесформенную войлочную шапку и зачарованно наблюдая за тёмно-малиновыми камнями, над которыми безостановочно взлетали-таяли крохотные оранжевые искорки. – Захватить их с собой?
– Пока не надо. Вот, когда дело дойдёт до веников – тогда….
Пётр, кряхтя, крякая и морщась, неуклюже забрался на верхнюю ступень полка, присел, прислонившись спиной к стене, и тут же отодвинулся – доски оказались очень горячими.
– Ничего, сейчас поддам парку, влага постепенно осядет на доски, тогда они не так будут обжигать, – пообещал Денис, на голове которого тоже красовался мятый войлочный колпак.
Давыдов спустился на первую ступеньку (на первый уровень?), медным ковшиком на очень длинной ручке зачерпнул светло-зелёной жидкости из тазика, стоящего на полу, примерился, коротко размахнулся и резко метнул – через распахнутую дверцу – жидкость на тёмно-малиновые камни.
Через мгновение раздалось громкое и очень длинное: – "П-ф-ф-ф-ф-ф!", и всё вокруг заполнилось нестерпимо-горячим, туманно-прозрачным паром.
Тело болезненно обожгло, Петька непроизвольно сгорбился, втянув голову в плечи и старательно прикрыв лицо ладонями.
"Словно бы весь организм – снаружи, раз и навсегда – сморщился и скукожился", – жалобно заныл внутренний голос. – "Жжёт везде и всюду, даже пятки, такое впечатление, горят. Бежать надо отсюда – срочно, без оглядки и со всех ног…".
– Терпи, братец, терпи! – откуда-то сбоку настойчиво подбадривал голос Давыдова. – Скоро полегчает, привыкнешь постепенно…
Действительно, минуты через полторы-две жар немного ослаб, и Пётр даже смог отнять ладони от лица. Туманная дымка постепенно рассеивалась, приятно пахло мятой, земляникой и – совсем чуть-чуть – еловой хвоёй. Присмотревшись, он с удивлением обнаружил, что всё его тело – от макушки до пяток – покрыто крупными каплями.
"Неужели, я так быстро вспотел?", – подумалось. – "Или это – обыкновенный конденсат? То есть, горячий водяной пар оседает на моём – гораздо более прохладном – теле? Примерно по тому же принципу-механизму, который присутствует и при образовании утренней летней росы, и зимнего инея? А, скорее всего, и то, и другое: конденсат смешивается с потом, а пот, соответственно, с конденсатом…".
– Сейчас поддам ещё разочек! – пообещал Денис.
– Может, не надо, брат? И так очень жарко, честное слово…
– Надо, Пьер! Надо!
Только примерно через пять с половиной минут – после третьей плановой "поддачи" – Давыдов скомандовал:
– Уф-ф-ф! Вроде, прогрелись немного…. Слезаем с полка и без промедления следуем на выход!
"Слава тебе, Господи!", – мысленно обрадовался Петька. – "Хоть немного отдышусь и передохну…".
Сразу же, как только они оказались в предбаннике, выяснилось, что его радость была преждевременной и напрасной.
– Срочно передислоцируемся на улицу и отважно окунаемся в ледяную прорубь! – велел Денис.
– Как – в прорубь? Ведь мы даже ещё вениками не хлестались….
– Молчать и выполнять! Я лучше знаю, что надо делать. Изволь следовать за мной, господин гусарский подполковник! Быть тебе сегодня пятнистым леопардом, хочешь ты этого, или нет…
От бани до пруда с прорубью было примерно двадцать пять метров нетронутого снега.
– Ура! В атаку! За мной! – азартно закричал Давыдов и, проваливаясь в снег по щиколотку, рванул вперёд. – Пьер, не отставать! Победа будет за нами!
Пётр, стараясь попадать след в след, побежал-запрыгал за приятелем.
"Он, бесспорно, сумасшедший", – предостерёг осторожный и консервативный внутренний голос. – "Других внятных объяснений этому зимнему цирку у меня, просто-напросто, нет. Дворянин, с удовольствием прыгающий после жаркой бани в ледяную прорубь? Умные исторические книги освещают эту животрепещущую тему весьма неохотно. Упоминалось, конечно, что великий Александр Васильевич Суворов обожал классическую русскую баню и всяческие водные процедуры, связанные с холодной водой. Но на этом, пожалуй, и всё…".
Неожиданно мохнатая спина Дениса исчезла из вида, а по ушам ударил громкий вопль, полный ужаса и восторга:
– А-а-а! Мамочки мои! А-а-а!
"Что за чёрт?" – Петька, ничего не понимая, замер на месте. – "Куда же он подевался? Провалился под землю? Нырнул в высокий сугроб? Сослепу сразу и не сообразить…".
– Руку дай! – требовательно раздалось откуда-то снизу. – Хватит уже изображать из себя жирную слепую курицу!
Петька, наклонив голову, увидел прямо перед собой протянутую ладонь, крепко ухватился за неё и помог Давыдову выбраться из воды. Выяснилось, что полынья в пруду была выдолблена (прорублена?) непосредственно у самого берега.
– Т-т-тут об-б-брыв! – стуча зубами от холода, сообщил Денис. – Но н-н-неглуб-б-боко. По г-г-грудь…. Не ут-т-тонешь. Я п-п-пошёл…. Д-д-догоняй!
Ответить Пётр ничего не успел. Так как, получив крепкий пинок под зад, свалился в тёмную холодную воду…
В холодную воду? Нет, это слишком мягкое определение (фраза, описание, термин?) – для того, что он испытал. Вода была бесконечно ледяной и ужасно, убийственно холодной. Сердце испуганно охнуло, попыталось выпрыгнуть – через горло – из груди, а после того, как это не получилось, трусливо спряталось – где-то в области пяток. Уши заложило, как при попадании реактивного самолёта в воздушную яму, а в голове запиликало – мерзко, тоненько и тревожно.
Он кричал, вопил, визжал, причитал, с удивлением понимая, что в его голосе присутствуют и нотки неподдельного, искреннего восторга….
Наконец, посчитав, что шумный спектакль слегка затянулся, Петька с трудом, сорвавшись пару раз обратно в ледяную субстанцию, выбрался на берег. Стоя на четвереньках, он немного потряс, подражая собакам, всеми телесами. То бишь, попытался стряхнуть с себя капли и капельки холодной воды. Потом поднялся на ноги и неуклюжей трусцой припустил к бане, которая представлялась его близорукому зрению тёмно-далёким, сильно размытым пятном.
Упершись в чёрную бревенчатую стену, он повернул налево. Но там, где по его расчётам должна была находиться входная дверь в предбанник, обнаружилось только прямоугольное, очень узкое окошко, забранное в чугунную решётку.
"Значит, надо идти в противоположную сторону!", – совершенно логично решил Пётр, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, торопливо зашагал направо. Повернул за угол и…
– Гав! Гав! Гав! – отчаянно и яростно залаяла-загавкала рыже-бурая собака угрожающих размеров, до предела натягивая длинную железную цепь и с удовольствием демонстрируя острые жёлтые клыки.
Убравшись обратно за угол, Петька устало присел на корточки, прислонился спиной и затылком к бревенчатой стене и, мелко дрожа от холода, затосковал: – "Вот же, блин банный, похоже, что я заплутал! Действительно, жирная и слепая курица, прав Давыдов…. Это же надо было ещё умудриться: так глупо и бездарно заблудиться в чужих далёких Временах, причём, в абсолютно голом виде…. Смех, да и только! Правда, сквозь крокодильи слёзы…".
– Заблудился, милок? – заботливо поинтересовались рядом.
Пётр резко обернулся. Перед ним, тяжело опираясь на чёрный корявый костыль, стоял низенький старичок – оборванный до полной невозможности, совершенно седой, сгорбленный, жалкий. Но, при этом, широко и приветливо улыбающийся.
– Долг-г-гих лет тебе жизни, д-д-дедушка! – поздоровался Петька.
– Надо же, вежливый какой! – по-доброму удивился старик и повторил свой вопрос: – Заблудился, родимый?
– З-з-заплутал, – Пётр согласно помотал головой и, в свою очередь, спросил: – А ты, с-с-старче, кто б-б-будешь?
– Юродивый я, барин. Юродивый…. А тебе, стало быть, надо к бане? То бишь, к её барскому отделению?
– Ага, очень н-н-надо! Н-н-необходимо! Где я с-с-сейчас?
– У ямщицкого склада с запасной конской упряжью, старыми телегами, колёсами разными, овсом и одёжкой…. А банька-то, она там…. Повернись направо, ещё немного, ещё. Хватит! Что видишь?
– Чёрное расплывчатое пятно, – неуверенно ответил Петька. – Отдалённо похожее на большую избу.
– Правильно. Вот на это чёрное пятно и иди! Не ошибёшься. Как раз попадёшь к нужной тебе двери. Входи и парься дальше – со спокойным сердцем…
– С-с-спасибо, д-д-дедушка!
– Не за что! – непонятно вздохнул юродивый. – Иди уже, Странник! Замёрз ведь. Дрожишь, как только что народившийся жеребёнок, – немного помолчав, добавил: – И пусть зрение вернётся к тебе!
Пётр, дрожа всем телом от холода, подбежал к барскому банному отделению, нашарил ручку, рывком распахнул дверь и, рванувшись вперёд, со всего маха ударился лбом о верхнюю перекладину дверной коробки…
Тупая боль, перед глазами замелькали яркие искры всех цветов радуги, сменившиеся полной и безысходной чернотой, в голове что-то громко и противно щёлкнуло несколько раз кряду.
– Что б вас всех! Много раз и извращённо! – матерно ругался Петька, сидя на корточках перед распахнутой дверью. – Если не везёт, так во всём сразу…. Хорошо ещё, что войлочный колпак был на голове. Иначе, и убиться можно было бы запросто…. Так его ещё раз – напоследок!
Ухватившись ладонями за дверную ручку, он с трудом поднялся на ноги, раскрыл глаза и внимательно огляделся вокруг: чёрные бревенчатые стены, низенькая дверь, белый-белый снег, в отдалении – тёмный прямоугольник проруби, в голубом бездонном небе – крохотные точки летящей куда-то вороньей стаи…
– Не понял! Ик! – от нешуточного удивления Пётр даже икнул несколько раз подряд. – Я же всё прекрасно вижу! И на средней дистанции, и вдали! Без всяких очков и линз…. Получается, что близорукости больше нет и в помине? Она исчезла сразу и навсегда? Вылечилась – сама собой? Что же это такое, а? Как там сказал – несколько минут назад – седовласый юродивый? Мол: – "Пусть зрение вернётся к тебе"? Ай, да дедушка-волшебник! Молодец! Надо будет потом обязательно отыскать его и поблагодарить…. А ещё он назвал меня – "Странником"…. К чему бы, интересно? Надо всё это обмозговать – тщательно и без суеты…
Ничего толком обмозговать он не успел. Хлопнула дверь, разделяющая предбанник и баню, и на улицу бодрым молоденьким козликом выскочил Давыдов – распаренный, красно-малиновый, густо покрытый тёмно-зелёными берёзовыми листьями, прилипшими к мокрому телу.
– Кончай праздновать лентяя! – тяжело отдуваясь, заявил Денис. – Иди и парься! Если покажется – с холода – что пара маловато, то ещё поддай. Только осторожней. Смотри, не обожгись! А я побежал…
– Куда?
– Туда же, к волшебной проруби…
Пётр прошёл из предбанника в мыльню-парильню, с силой захлопнул за собой дверь и буквально-таки бросился, по дороге прихватив из деревянной шайки берёзовый веник, к полку – так нестерпимо хотелось из зимнего мёртвого холода побыстрее попасть в банный живой жар. Забравшись на верхнюю ступень-скамью, он принялся отчаянно и бестолково хлестать веником по всем частям тела подряд.
"Нет, братец, извини, но так не пойдёт! – вскоре недовольно заявил внутренний голос. – "Здесь же безбожно холодно! Б-р-р-р! Почти, как на зимней улице…".
Он, подражая Давыдову, спустился на первую ступень, чугунной кочергой приоткрыл дверцу на печной трубе, положил кочергу на место, медным ковшиком на длинной ручке зачерпнул из тазика светло-зелёной жидкости, остро пахнущей полевым и лесным разнотравьем, и, коротко размахнувшись, выплеснул её на тёмно-малиновые камни.
Раздалось уже привычное и долгое:
– П-ф-ф-ф-ф-ф-ф!
"Всё равно – слабовато!", – надменно поморщился внутренний голос. – "Надо бы ещё поддать! И это…, одень-ка, дружок, рукавицы. Комель веника очень уж жжётся…".
Признав правоту внутреннего голоса, Петька, первым делом, подошёл к скамье с шайками и тазиками, надел на ладони рукавицы, вернулся, ещё раз "поддал парку", после чего забрался на верхнюю скамью банного полка и снова взялся за веник. На этот раз он уже хлестался с чувством, толком и расстановкой, обрабатывая тело по частям: начал со ступней ног, постепенно и целенаправленно – через каждые десять-двенадцать ударов – перемещая веник вверх.
"А чего это я дурака валяю?", – подумалось отстранённо, типа – между делом. – "В том смысле, почему это – при наличии двух рук – я хлещусь лишь одним веником, как последний лох чилийский? В следующий раз надо будет непременно исправить данную вопиющую глупость. С двумя-то вениками эффективность процесса должна, наверняка, значимо возрасти…".
Снова хлопнула дверь. Появившийся Давыдов, ухая и постанывая, натянул на ладони рукавицы, взял из тазика веник – дубовый, на этот раз, залез на верхнюю ступень и похвалил:
– Хорошо здесь у тебя, Бурмин. Знатно набросал! Хвалю! – после чего с рвением и усердием заработал веником…
Почувствовав, что последние силы его покидают, Пётр, отдуваясь и кряхтя, спустился вниз, бросил веник обратно в шайку с горячей водой и поинтересовался:
– После того, как заберусь в пруд и вернусь, надо снова париться?
– А, что? Да, конечно…. Попарился – окунулся. Снова попарился, опять окунулся. Ну, и так далее…. И, пожалуйста, без всяких дурацких перерывов и кратковременных отдыхов!
– И сколько раз надо залезать в прорубь?
– Сам поймёшь…. Как только перестанешь чувствовать воду, так и остановись на время, передохни малость.
– Как это – перестану чувствовать воду?
– Так это! Всё, иди, не отвлекай….
При пятом погружении в пруд Петька, действительно, перестал "ощущать и чувствовать" воду. То есть, умом-то он понимал, что находится в воде. Но только, вот, какой она была? В смысле, холодной, тёплой, горячей? Эти вопросы оставались без ответов: кожа неожиданно перестала ощущать температуру окружающей среды.
Пётр выбрался из воды на берег, недоумённо пожал плечами и неторопливо, беззаботно насвистывая какую-то нехитрую мелодию, пошёл к бане. При этом он (голый!) совершенно не ощущал зимнего холода, а снег, негромко поскрипывающий под его босыми подошвами, казался тёплым речным песком – на исходе июля месяца. Весь организм наполняла необычайно-волшебная лёгкость. Казалось, что если хорошенько разбежаться и активно замахать руками, то обязательно взлетишь…
Давыдов, завёрнувшись в короткую льняную простыню, сидел на табурете и увлечённо очищал от чешуи – зубами и ногтями – длинную вяленую рыбину. Увидав вошедшего Петьку, он широко улыбнулся и торжественно объявил:
– Ага, Бурмин, поздравляю! Вот, и ты вошёл в "Братство Леопарда"! Есть такие хищные пятнистые животные. Они водятся в жаркой тропической Африке. На родине знаменитого Абрама Ганнибала, арапа Петра Великого…
– Причём здесь леопарды?
– А ты, несообразительный подполковник, посмотри внимательно на свои руки-ноги, на живот и грудь.
Он посмотрел. Кожа – на всём теле – была пятнистой: краснокирпичной, густо покрытой светлыми (почти белыми) разнокалиберными пятнами.
– И, что это означает? – хмуро и чуть боязливо спросил Петька.