– А мне эти рябчики уже надоели – хуже горькой редьки, – известил наблюдавший за ним Давыдов. – Везде и всюду их предлагают, приелось, однако…. Из птичек я предпочитаю вальдшнепа. Ещё лебединая грудка хороша. Правда, на мой вкус, немного отдаёт озёрной тиной…. Может, ещё накатим по одной? Хочешь попробовать местных наливок? Без вопросов! Тебе какой: грушевой, малиновой, вишнёвой, сливовой, ежевичной, земляничной? А, вот, эта – персиковая! Представляешь, в одном подмосковном монастыре монахи научились выращивать персики и абрикосы. Трудяги и умельцы, этого у них, зануд приставучих, не отнять! Так, тебе какой наливать?
– Ежевичной, пожалуй…. А где кот Аркаша? Почему не вижу красавца?
– Дремлет на печных полатях. Вон, глазища посверкивают. Он, видишь ли, очень воспитанный, культурный и гордый. То есть, настоящий кот. Видит, что мы трапезничаем и разговариваем, вот, и не хочет мешать. А попрошайничать он с детства не приучен. Никогда сам еды не попросит, обязательно будет дожидаться, когда позовут и предложат. Гордый…. Кот, одно слово. А ещё он с некоторым недоверием относится к пьяным и выпившим. Брезгует и побаивается. Оно и правильно, от сильно захмелевшего человека – будь он аристократом голубых кровей, или мужиком наиподлейшим – всего можно ожидать…
Они побаловали себя наливками-настойками и закусили всякой разностью. Петру особенно понравились студень из зайчатины, жерех горячего копчения и солёные белые грузди. А вот маринованная редька, о которой он столько читал (как же, любимая закуска Григория Потёмкина, Светлейшего князя Таврического!), откровенно разочаровала.
"Деревянная она какая-то, хотя и сочная", – кривился щепетильный внутренний голос. – "Опять же, горчит слегка. Впрочем, перцовку ей закусывать, наверное, самое то. Из серии: клин клином вышибают…".
Наконец, Давыдов решил перейти к расспросам. Достав из объёмного, расшитого разноцветным бисером кисета загодя набитую фарфоровую трубку, он подошёл к печке, взял из ивовой корзинки тонкую и длинную лучинку, вернувшись, поджёг её от пламени свечи, от разгоревшейся лучины раскурил трубку, после чего уселся на табурет и, выпуская изо рта ароматные кольца табачного дыма, попросил:
– Ну, Пьер, рассказывай! Что там за иссиня-чёрная полоса такая? Ты почему, кстати, не куришь? Ах, да, у тебя же при себе ничего нет…. Извини, и я запасной трубки не прихватил с собой в дорогу. Ничего, докурю, выбью, заново заряжу табачком…
– Не стоит беспокоиться! – замахал руками некурящий Петька. – После такой замечательной бани на курево совсем не тянет. Меня, по крайней мере…. Дыхание чистое, лёгкие и бронхи свободны от всякой гадости. Нет, я, пожалуй, воздержусь…. Итак, о чёрной жизненной полосе….
– Вот-вот, о ней самой!
– Всё началось с того, что я влюбился. Причём, влюбился – как сопливый мальчишка-корнет лет четырнадцати-пятнадцати от роду – скорчив смущённую гримасу, сознался Пётр. – В Марию Гавриловну, дочь Гаврилы Гавриловича…
– А, знаю, помещик Радостин! – известил Денис. – Добрый такой старикан, разговорчивый, компанейский, не прижимистый. Я несколько раз посещал с визитами его Ненарадово…. Отменный стол, богатый, хлебосольный. Мне особенно понравилось седло молодого барашка, запечённое на углях. Дикая утка, фаршированная капустой, яблоками и брусникой, право слово, была недурна. Ну, и анисовая настойка чудеснейшая! Вот, даже слюнки потекли, как её вспомнил…. Потом – по устоявшейся традиции – перекинулись с его женою в бостон, по пятачку за партию. Дочка, говоришь? Э-э-э…. Да, присутствовала там девица – совсем ещё молоденькая, стройная, бледная такая. На мой вкус – через чур худая и высокая…. Прости, братец! Но на вкус и цвет, как говорится, товарища нет. Хотя, говорят, что за этой девицей дают очень-очень хорошее приданое…. Молчу, молчу! Только не надо на меня смотреть диким зверем и вызывать на дуэль. Всего лишь дружеская шутка, понятное дело. Извини, пожалуйста…
"И ничего Мария Гавриловна не высокая!", – мысленно возмутился Петька. – "Да и, вовсе, не бледная! Наоборот, знатный румянец – во время венчания в бревенчатой церквушке – играл на симпатичных щёчках.…Это, просто-напросто, ты, брат Денисов, росточком не вышел. А теперь по этому поводу отчаянно комплексуешь и завидуешь другим, которые ростом выше тебя…. Ну, и завидуй, недомерок усатый!".
Он мысленно возмутился и продолжил своё повествование, то есть, наглые придумки и откровенное враньё:
– Впервые увидал я сию наяду поздней осенью, в Малоярославце, на каком-то городском балу. Только-только, как раз, приехал из Вильно, передохнул, помылся-приоделся и сразу же отправился на бал.…Надоели, понимаешь, эти прибалтийские, бесконечно-манерные девицы-кривляки. Захотелось чего-нибудь простого, русского, родного, бесхитростного. Как говорится – без сомнений и причуд…
– Отлично сказано!
– Да, уж…. И попал я, в конечном итоге, как кур во щи. Встретился на том балу с Марией Гавриловной, станцевал с ней пару раз, потом поговорил – о всяких разностях – минут десять-пятнадцать. И пропал…. Украла она моё глупое сердце! Похитила…
– Где же здесь – чёрная полоса? – удивился Давыдов. – Ну, влюбился, бывает. Это ведь не смертельно…
– Смертельно, представь себе! – Пётр подпустил в голос истерически-гневных ноток. – Смертельно! Не могу я без неё! С ума схожу! Понимаешь, не могу…
– Так, в чём дело-то? Объясни, пожалуйста, толком.
– Толком, говоришь…. Не понравился я ей! В коротком приватном разговоре Мария Гавриловна дала мне чётко и однозначно понять, что я, мол, не являюсь героем её романа…. Вот, так-то оно, брат Давыдов…. Ну, я, естественно, расстроился и тут же ударился в беспробудное пьянство. А потом в моей Бурминовке приключился пожар…
– Да, ты что? – сочувственно охнул Денис, вновь – до самых краёв – наполняя чарки перцовкой. – Ну, их, эти сладенькие наливки и настойки! Маета одна и скука. Ерунда ерундовая…. Продолжай, братец! Продолжай…. Стой! Давай-ка – для начала – накатим, чтобы противная сухость во рту нам с тобой беседовать не мешала…. Ну, за прекрасных и трепетных дам! За "не дам" я пить не буду…
– Значится, в Бурминовке дотла выгорел флигель, – Пётр, предусмотрительно запив перцовку клюквенно-медовым морсом, возобновил рассказ. – А там хранились вся моя одежда, обувь, головные уборы, разные книги, охотничьи ружья, пистолеты и сабли. Включая два комплекта гусарской формы Гродненского полка…. Что было делать? Проехался я тогда по ближайшим соседям-помещикам, пожалился на злую судьбину, собрал – с бору по сосенке – что у кого было из гусарской амуниции. Вот она и получилась, сборная польская солянка…. Ничего, вот доберусь до Вильно, там-то ужо! Обошьюсь, приведу себя в порядок…
– На чём доберёшься-то? Что-то и не вижу ни возка, ни лошадей.
– Ах, это…, – Петька картинно засмущался в очередной раз. – Решил, вот, хорошенько подумав и всё взвесив, проследовать в Ненарадово и сделать официальное предложение – руки и сердца. Мол, чего ради, спрашивается, мучиться зазря и мечтательно вздыхать по углам? Гусар я – или где? Откажут, так откажут. Знать, так Свыше предначертано. А согласится Мария Гавриловна (пусть и под давлением папеньки с маменькой), так и свадебку тут же сыграем. Благо, до отъезда в Вильно у меня имеется в запасе две-три недели свободного времени. Раз, два, и обвенчались. По-быстрому, как и принято у настоящих гусар…
– Правильно, брат Бурмин, ты всё рассудил-придумал! Молодец! Поддерживаю! – ободрительно высказался Давыдов, отчаянно и нервно дымя трубкой. – Только так и надо! Я и сам таков – в делах сердечных и амурных! Да, так, да! Нет, так, нет! Мучиться и страдать – это удел штатских бездельников. А гусару и других забот хватает…, – неожиданно замолчал и крепко задумался, явно, о чём-то о своём…
"Эге! Да и у него, очень похоже, наличествует саднящая душевная рана", – мысленно вздохнул Пётр. – "Бодрится наш Денис Васильевич, старательно изображая из себя беззаботного и беспечного рубаху-парня. А глаза-то печальные-печальные, как у побитой бездомной собаки. Не удивлюсь, если барышню, разбившую его гусарское сердце, зовут Наташей…".
Теперь уже Петька наполнил ёмкости перцовкой, тихонько тронул загрустившего приятеля за плечо и провозгласил очередной тост:
– За разделённую любовь! За каким чёртом нам, взрослым и всё понимающим людям, сдалась любовь неразделённая? Маета одна и скука. Ерунда ерундовая…. Ну, чтобы на каждом одёжном шкафу сидело по дельному Амуру, умеющему метко стрелять из лука! Ура!
– Ура! За метких Амуров! – тут же повеселел Давыдов и, махнув чарку единым махом, добавил: – А ты, Пьер, мастак говорить словесные красивости! Прямо-таки, жжёшь. Подмётки режешь на ходу. Раньше за тобой не водилось такого. Постоянно мямлил себе под нос что-то мало-разборчивое, а в основном, и вовсе, молчал в тряпочку. Вот как она, то есть, любовь, меняет людей…
– Выехал я, значит, в Ненарадово. Как полагается, на тройке с бубенцами, в крепком зимнем возке. С таким расчётом, чтобы прибыть к пяти вечера, то бишь, к обеду, – продолжил заливаться майским курским соловьём Пётр, уже окончательно поймавший кураж. – А потом, каюсь, сомнения одолели…. Мол, может, отложить это важное мероприятие на сутки другие? Куда, спрашивается, спешить? Ведь спешка, как всем хороша известно, нужна только при ловле блох. Или там, всяких клопов-тараканов…. Верно?
– Ну, в общем, правильно.
– Развернул кучер – по моему приказу – тройку на Бурминовку, поехали…. А я опять впал в любовные сомнения. Мол, сегодня, или никогда…. Короче говоря, так и ездили – туда-сюда-обратно – как заведённые…
– Бывает, конечно, – понимающе вздохнул Денис. – Сердечные терзания, они такие, э-э-э…, непредсказуемые.
– А потом, уже когда стемнело, тройка подъехала к холму, где мы с тобой встретились давеча. Там я выбрался из возка, да и велел кучеру отбыть назад, в Бурминовку.
– Зачем? Странное решение, безумное и, извини, глупое…. Что ты позабыл на этом холме? Поздней ночью, в метель?
– Да, как тебе сказать. Захотелось подумать немного в одиночестве, прогуляться по свежему воздуху…. А, что ещё было делать? Ехать, на ночь глядя, в Ненарадово? Возвращаться домой и маяться бессонницей? Снова предаваться хмельным возлияниям? Нет, думаю, лучше пройдусь пешочком. Если замёрзну, то запалю костерок, отогреюсь. Нам ли, старым гусарам, бояться ветра-холода? А к полудню – в любом раскладе – доковыляю до Ненарадово, да и разрешу окончательно свой вопрос. Если, конечно, не передумаю по дороге…. Кучеру же я велел – через пять суток прибыть в Жадрино. Мол, там его буду дожидаться. А, коль, не будет меня в Жадрино, то ему надлежит следовать в Ненарадово – знать, сладилось дело свадебное…. Вот так оно всё и получилось…. И, представляешь, брат Денис, кошелёк с деньгами – за всеми эти душевными терзаниями – забыл в Бурминовке. А кисет с курительной трубкой оставил в возке…. Голова влюблённая, садовая, дырявая…
– Ерунда ерундовая! – горячо заверил Давыдов. – Денег у меня нынче много, хватит на нас двоих, да и ещё останется. Дельную курительную трубку мы завтра достанем…. А, вот, как помочь твоему горю горькому? То есть, раздраю сердечному? Тут надо крепко-крепко подумать. И, обязательно, составить подробную диспозицию совместных действий, направленных на осаду каменного сердечка упрямой красавицы…. Предлагаю – по такому серьёзному поводу – перейти на ямайский ромус! Он, конечно же, натуральная злая зараза: больно уж вонюч и заборист. Но мозги прочищает качественно…
Они ещё что-то пили, ели и горячо обсуждали, но Пётр этого уже не запоминал: хмельная коварная шторка начала – медленно и плавно – опускаться на не в меру разгорячённый разум.
"Какой же этот Давыдов – хороший!", – пьяно зашелестел усталый внутренний голос. – "Не, на самом деле, без всяких глупых и пошлых приколов…. Настоящий и верный товарищ! Братец, надо же как-то отблагодарить его! То есть, выразить искреннюю благодарность…. Во, гитара висит на стенке! Сбацай-ка что-нибудь гусарское! Что-нибудь эдакое, для широкой и чуть выпившей русской души…".
Петька, конечно же, был гитаристом аховым, но "блатные" аккорды знал чётко, и мог – пусть и с грехом пополам – наиграть практически любую мелодию. "Наиграть" – это сильно сказано. Более точно – сбацать, сбряцать, изобразить…
Он поднялся на ноги, слегка покачиваясь-пошатываясь, подошёл к дальней стене, бережно и аккуратно снял гитару, вернулся обратно, опустился на табурет, немного повозился с колками, настраивая инструмент, и важно объявил:
– Романс "Гусарский пир"! Слова Дениса Давыдова. Музыка, э-э-э…, – чуть помявшись, всё же – в очередной раз – соврал: – Музыка Пьера Бурмина! (Еле удержался, чтобы не ляпнуть, мол, песенка из легендарного советского кинофильма "Эскадрон гусар летучих").
Откашлявшись, запел:
Ради бога, трубку дай, Ставь бутылки – перед нами, Всех наездников сзывай С закрученными усами… Чтобы – хором здесь – гремел Эскадрон гусар летучих, Чтоб до неба возлетел Я на их руках могучих… Чтобы стены – от "ура" – И тряслись, и трепетали…
Ну, и так далее.
Надо ли говорить, что Давыдов – по завершению романса – был ужасно растроган? Был, да ещё как! Лез к Петру обниматься, стучал ладонями и кулаками по спине, клялся в вечной братской любви и дружбе…. Даже, не сдержав чувств, всплакнул слегка…
Утерев скупую слезинку, Денис душевно попросил:
– Брат Бурмин, спой ещё! Прошу! Только, ради Бога, что-нибудь наше, гусарское…
– Без вопросов! – пьяно усмехнулся Петька и пафосно объявил, на этот раз, говоря чистейшую правду: – "Гусарский романс"! Слова и музыка – подполковника Пьера Бурмина! Ну, очень – бодрая песенка….
И последняя его фраза была бесконечно правдива, песенка, действительно, была чрезвычайно бодрой, написанной по весёлой пьяной лавочке:
Среди сомнений и причуд,
Одна на всех у нас – дорога.
И помянув – пусть – всуе Бога
Мы покидаем – сей приют….
Одна на всех у нас – дорога…И всем сомненьям вопреки,
Мы выступаем – на рассвете.
И трогает вновь лица ветер,
Его касания легки….
Мы выступаем – на рассвете…А что там будет – впереди
Уже совсем, да и неважно.
И скачет эскадрон отважно,
Сомненьям сомну вопреки….
Что впереди – совсем неважно…Те думы, отложив, о смерти,
И о любви – совсем забыв.
Лишь сабли – остро наточив,
Мы выступаем – на рассвете….
Любви загадки – отложив…Пройдут века – в подлунной мгле.
Сойдут снега – в подлунном мире.
И в городской своей квартире,
Под вечер вспомнишь обо мне,
Что жил и я – в подлунном мире…Всё это будет, а пока -
Лишь конь храпит, и даль – туманна…
Вот – огоньки мигают странно,
Бежит стремительно река….
А даль – по-прежнему – туманна…Среди сомнений и причуд,
Одна на всех у нас – дорога.
И помянув – пусть – всуе Бога,
Мы покидаем – сей приют….
Одна на всех у нас – дорога…
"Всё, братец, заканчивай!", – взмолился внутренний голос. – "Я же тебя знаю, как облупленного. Ещё немного, и ты начнёшь наяривать отвязанный шансон. Мол: – "Зинка – как картинка. С фраером гребёт…". Или, еще того хуже: – "Как здорово, что все мы здесь – сегодня собрались…". Помни, недотёпа пьяная, об элементарной осторожности и конспирации!".
– Браво, бис! – надрывался Денис. – Ещё давай! Жги, пой!
Но Пётр, на этот раз, был непреклонен и без устали твердил – заезженной граммофонной пластинкой:
– Не знаю я других песенок! Только, вот, эти две, и всё…. Честью клянусь, братец! В смысле, последним гадом буду! Ну, не знаю я других песенок! Только, вот, эти две…
В конце концов, Денисов сдался, угомонился и заплетающимся языком предложил ещё накатить ромуса…
А потом на Петькино сознание окончательно опустилась свинцовая, тёмно-фиолетовая шторка…
Глава одиннадцатая
Рыбалка на волчий хвост
Едва приоткрыв глаза, он сразу же понял, что наступившее утро будет безысходно-тяжёлым: в голове назойливо гудело колокольным набатом, в желудке поселилась противная и резкая изжога, а во рту ночью – такое впечатление – подло нагадил чёрно-белый кот Аркаша.
По полосатым коврикам-половичкам лениво скакали жирные солнечные зайчики, в сенях что-то настойчиво шумело-грохотало. Петька медленно сел на скамье, опустив босые ноги на один из домотканых половичков, и осторожно, стараясь не делать резких движений головой, огляделся по сторонам.
Спальное место Давыдова пустовало, а на столе с остатками ночного пиршества – между тарелками, блюдами, керамическими латками и пустыми бутылками-графинами – нагло развалился уже упомянутый кот Аркадий, по-дружески обнимая могучей правой лапой от души обглоданную тушку молочного поросёнка.
"Эге, а мы-то вчера, как мне помнится, так и не добрались до поросятины. В том смысле, что поросёнка не кусали и не обгладывали", – машинально отметил про себя Пётр. – "А Денис-то Васильевич вчера вещал-уверял, что, мол, этот кот Аркаша весь такой правильный и гордый из себя. Без разрешения хлебной крошки не возьмёт в рот…. Да, никому на этом непростом свете не стоит доверять безоговорочно! Никому! Или же здесь – традиция такая? Мол, по завершению весёлой пьянки-гулянки всё недоеденное (и нетронутое также!) с барского стола отходит – в безусловном порядке – домашним животным и верным холопам?".
Примерно в трёх метрах от скамьи обнаружился и первый позитивный – за это утро – момент, то есть, дубовый, грубо сколоченный табурет, на котором стоял объемистый керамический кувшин.
– Гороховец! – часто-часто подёргав носом, уверенно определил Пётр. – Надо признать, что очень кстати!
Он поднялся со скамьи, подошёл, слегка пошатываясь, к табурету и, крепко обхватив кувшин подрагивающими ладонями, надолго приник губами к его шершавому краю.
"Не увлекайся, родное сердце!", – строго и недовольно отдёрнул внутренний голос. – "Похмелился немного – по старинной русской традиции – и хватит. В голове перестало гудеть? Перестало! Изжога прошла? Прошла! Кошачьи экскременты растворились и исчезли изо рта? Растворились и исчезли! Всё, на этом достаточно…. Впрочем, вещь, действительно, божественная. Нектар, одно слово! Ладно, так и быть, сделай ещё пару-тройку глотков…".
Широко распахнулась входная дверь, и в светёлку вошёл Давыдов – привычно бодрый, весёлый, улыбающийся и краснощёкий. Одётый чуть по-другому, чем вчера. Более нарядно и франтовато, что ли: на толстой и короткой шее даже красовалось некое подобие широкого галстука, небрежно заправленного за тёмно-коричневую – в цвет сюртука – жилетку.
– О, проснулся! Уже здоровье поправляешь! – искренне обрадовался Денис, кладя на табурет, рядом с кувшином гороховца, чёрный кожаный кисет. – Да, брат Бурмин, а храпеть ты – горазд! Даже стёкла тряслись-подрагивали в оконных рамах…. Вот тебе кисет с курительной трубкой и приличным табаком. Реквизировал, то есть, взял взаймы у станционного смотрителя. А я, не откладывая важное дело в долгий ящик, поехал в Ненарадово. К полудню, Бог даст, доберусь…
– В Ненарадово? – непонимающе уставился на приятеля Петька. – Зачем? Почему? Для чего?