Отдавать добычу в чужие руки жених не хотел. И откуда у него только силы брались! Женя видела его целеустремлённый профиль, совершенно спокойное лицо, плотно сжатые, волевые губы, обрамлённые золотистой растительностью, разве что чуть раздувались тонкие крылья носа, выдавая высокое внутреннее сосредоточение. Намасленные его волосы, вероятно, уже выветрились и лишь чуть отдавали запах, однако, оказавшись в его руках, она сразу же уловила особенно яркий источник аромата - он исходил от его широченной, перевитой мышцами груди, словно под рубахой были невиданные цветы кедра. И она воровато, осторожно вдыхала его, закрывала глаза и с неуместным тайным восторгом думала, какое же это счастье - лететь в руках мужчины.
Бежали так уже минут двадцать, причём похитители путали следы, двигались зигзагами, иногда по валежнику, а то и вовсе делали петли. Наконец, оказались у затопленной поймы, и тут огнепальный богатырь впервые остановился и ослабил руки. Можно было бы очень легко вывернуться и сделать ещё одну попытку, к тому же леший отвлёкся, складывал рюкзаки в облас, однако Женя лежала у него на руках и, уже окончательно замороченная, не испытывала желания бежать. Её авантюрный разум находил убедительное оправдание - это же всё невероятные и забавные приключения!
Ведьмак подчалил один облас бортом к берегу, и Прокоша в тот час же опустил Женю на мягкое сиденье из лосиной шкуры, устроенное на носу. Сам же удалился в лес, а этот огнепальный сват остался за ней надзирать - выбросил весло и столкнул долблёнку на чистую воду.
- Гляди не шевелись! - предупредил он. - Опрокинешься.
Облас оказался настолько неустойчивым, вёртким, что она сидела и дышать боялась, и это чувство опасности на минуту вернуло её к реальности.
- Что же я делаю? - прошептала она.
Однако до конца протрезветь и осмыслить происходящее не успела: жених вернулся с винтовкой и самым настоящим копьём, которое положил рядом с Женей. А та с ужасом подумала: как он, такой огромный, поместится в маленьком обласе? Неужели самой придётся грести? Богатырь же преспокойно сел на корме, подвернув под себя ноги, и вместе с веслом поднял на неё влюбленные глаза. Он вытолкался с мелководья на стремнину и погрёб вверх по речке, и то, что душегубка не утонула и вдруг сделалась уравновешенной и остойчивой, как земная твердь, казалось чудом, поскольку борта возвышались над водой всего лишь на палец.
И это стало последним, что её изумило; встречный ветерок как-то незаметно сдул эфирный аромат и вместе с ним смёл хмель последних чувств и ощущений. Паники не было, нахлынуло смутное и запоздалое раскаяние - зачем поддалась? Ведь могла сопротивляться, кричать, кусаться, наконец, а заморочили голову и пошла, можно сказать, добровольно. Куда её везут? Зачем? Что будет?!.
Ни одной подобной мысли у неё не возникло, пока нёс на руках.
Между тем огнепальный жених грёб как заведённый, срезая речные повороты по мелководным разливам, и всё ещё ласкал взглядом и улыбался в свою золотую бороду. Она же сидела в неудобной, с поджатыми ногами и коленями у подбородка позе и, опасалась пошевелиться, дабы не нарушить равновесия, и тихо наливалась язвительным протестом.
- Невесту себе добыл? - спросила Женя и сразу ощутила, как её голос заставил жениха насторожиться. - Ну, скажи что-нибудь! Теперь можно, сватовство закончилось. Точнее, похищение... Не молчи, Прокоша!
Он всё слышал и понимал, даже насмешливо-едкий тон, однако смиренно и виновато отвёл взгляд, при этом размеренно работая веслом. Женя попыталась разговорить его иначе.
- А знаешь, что у меня в Ленинграде семья? Дочь, мама... Мне тридцать пять лет! У вас что, здесь девчонок нет? Украл бы какую-нибудь в Усть-Карагаче!
В первый миг ей показалось, что он вздумал опрокинуть лодку посередине реки или прыгнуть за борт, поскольку резко вскочил на ноги и в тот же час обрушился вниз - встал на колени, лбом достал ступни её ног и так замер. Причём длинная косичка упала ей в руки, потом медленно сползла на дно, и Женя опять ощутила запах цветущего кедра.
Облас некоторое время по инерции скользил по воде, затем остановился, и течение повлекло его назад.
- Пока не поздно... - неуверенно предложила она. - Верни меня туда... где взял.
Огнепальный разогнул спину и, не поднимая глаз, отрицательно мотнул головой.
- Коль пожелаешь, дочку привезём, - пообещал леший - его долблёнка оказалась рядом. - Что ей в миру оставаться? Вырастим, замуж отдадим... А пока уходить надо бы: Рассоха вернётся - искать начнёт.
- Рассоха? Вы его знаете? - не сразу спросила Женя.
- Кто его теперь на Карагаче не знает? - ухмыльнулся леший. - Нарушил покойную жизнь, звон сколь народу кругом! Да мы не в обиде. И даже отблагодарим, коль встретится. Он ведь тоже не по своей воле, а провидением ведомый сюда явился. Мы с Прокошей сегодняшнего дня, считай, два года ждали, чтоб тебя добыть. Ему на роду ты была прописана. Вот и ждали, когда явишься.
- То есть как... прописана?
- Дак сорокаустным провидением. Прокоша сохатого на гону поборол - и к старикам: мол, жениться хочу, которую отроковицу взять? Ему и прописали: кто на Зорной речке жир найдёт, тот и жену тебе приведёт. Возьмёшь у него отроковицу зрелую, ярую да нагую. Иной не бери. Мы два лета рыскали, Рассоху стерегли. Жир-то он нашёл, а тебя всё нет. Ходят с ним все непотребные отроковицы. То незрелая, то годами подходящая, да в одёже. Вот дождались и взяли тебя нагую... Как раз всё и сошлось, как старики напророчили. Глянул Прокоша - и чуть токо не ослеп! Сразу признал...
Сказал это с явным намёком, что видели её обнажённой.
Жених всё ещё стоял на коленях и взирал виновато: дескать, не обессудь, всё так и есть.
- Ты, Прокопий, греби-ка, не то Рассоха и впрямь настигнет, - поторопил леший, - да отнимет добычу!
И самоуверенно засмеялся, тем самым лишая всякой надежды, что настигнет и отнимет.
Молчаливый богатырь послушался, сел на корму и взял весло.
- Погоди! - Женя подалась вперёд, и облас опасно качнулся. - Я там была голая... потому что другого мужчину хотела! И вообще, у меня их было много! Ну зачем тебе такая жена?
Поколебать его не удалось - хотя бы тень разочарования или искра сомнения возникла в иконописных очах! А леший невозмутимо озвучил его:
- Дак всё оттого, что зрелая, ярая, а тело без мужа. И душа без любви! Вот и страдаешь от плотского жара. В воду ныряешь... Добро ли так отроковице мучиться? Прокоша по пути огонь укротит - не сомневайся. А как сквозь чистилище проведёт, так и вовсе засияешь!
- Вы не понимаете! Во мне столько страсти!.. Неуправляемой страсти! Это моя беда. Грех! Грешница я, а вы люди верующие!
- Нам невест малохольных даром не надо, - отпарировал невозмутимо сват. - От ретивых-то и ребята ретивые родятся. Говорю же: мы - огнепального толка люди.
- Я распущенная, развратная! - искренне призналась она, глядя в глаза суженому. - Буду изменять тебе с другими.
Тот лишь улыбнулся и, развернув облас носом против течения, стал грести как ни в чём не бывало - непробиваемый!
- Дак Прокоша очистит тебя от скверны, - между прочим пообещал леший. - И от блуда отвадит навсегда. Тут уж не сомневайся - быть тебе в его руках отроковицей непорочной.
Жених вдруг положил весло, запустил руку себе под рубаху и вынул серебряную ладанку на кожаном шнурке, осторожно раскрыл её, и Женя ощутила как от холодящего эфирного запаха затрепетало сердце и слегка закружилась голова. Скорее всего, кедровый цвет, точнее, вещество, из него полученное, содержало в себе нечто наркотическое, пьянящее. А он капнул масло себе на ладонь, убрал ладанку, после чего растёр его и несколькими движениями огладил её волосы, лоб и щёки. Остальное - себе на бороду.
Руки у него были шершавые, грубые, как тёрка, но пальцы неожиданно гибкие и какие-то бережно ласкающие, когда от одного лишь прикосновения возникает зудящий приятный озноб. И захотелось, чтобы он сделал это ещё раз, но несмотря на влюблённый взгляд огнепальный оказался в чувствах сдержанным и принялся с усердием ласкать весло. Она же вдруг утратила дух всякого противления, наконец-то расслабилась, вытянула ноги и сначала чуть отклонилась назад, потом и вовсе прилегла, сдвинув шкуру на самый нос обласа. Кожа всё ещё хранила память его рук, и сейчас показалось, что он склонился и медленно огладил её от груди и до босых ступней - по затёкшим бедрам и икрам разлилось приятное тепло, вызывая желание потянуться.
Она вскинула руки и увидела близко перед собой иконописный лик...
2
Первую ночь на Гнилой Прорве он не спал и палатки не ставил, только разжёг костёр, повесил чайник, но и чаю не попил, и у огня не сиделось. Аккумулятор телефона сел почти до нуля - набрать номер энергии хватало, но на включении связи всё гасло. Рассохин пытался нагреть батарею сначала руками, потом у огня, и заряд вроде бы накапливался, загорался дисплей, однако пробить космическую толщу сигнал был неспособен.
Он ходил по берегу через весь посёлок взад-вперёд, слушал, как валится подмытый берег, летят невидимые гуси, и так низко, что доносится характерный треск напряжённых маховых перьев. Иногда казалось, что по зарастающему пожарищу кто-то ходит и тоже трещит сухим малинником, шуршит заскорузлой листвой, и он, как во сне, шёл на этот удаляющийся звук, пока не догадывался, что это он сам создаёт все шумы. Оставленный то ли заложником, то ли надзирателем, молчун Дамиан всё это время прятался в тени за светлым кругом костра, хотя укрытие это было ненадёжным светлой ночью его силуэт просматривался со всех сторон, правда, как призрак.
За Карагачом, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук:
- О-м-м-м...
Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила.
- Бесноватые жёнки! - определил он.
Одновременно с мычанием в какой-то момент вступали визгливые голоса и начинался фольклор, шабаш: что-то вроде весенних закличек на фоне густого и липкого гудения шмелей. Какофония этих звуков длилась около получаса, ритуал закончился внезапно, и где-то на старой приисковой дороге умиротворённо затрещал козодой.
Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце и ещё не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчаном яру и уснул уже под чириканье ласточек.
И проснулся под их же песни, но оттого, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил.
- Что? - Стас подскочил. - Лиза?..
Оказалось, Дамиан приготовил обед - какое-то серо-зелёное варево в котелке, настроганное колечками сушёное мясо и пучок колбы.
- Тебя что, кормильцем оставили? - спросонья злобно спросил Рассохин и спустился к воде умываться.
Молчун не обиделся и стал есть в одиночку.
Привязанная рукою Лизы синяя ленточка от рубахи трепетала на берёзке, знак Христофору был дан, однако ещё недавно вездесущий, на Гнилую Прорву он ехать не спешил. Да и на что он теперь? Некому устраивать спрос.
В этот день, уже под вечер, Рассохину пришла безрассудная мысль - подыскать место для избушки. Спонтанное сиюминутное желание остаться здесь навсегда, или, точнее, нежелание возвращаться, лишь укреплялось, он прихватил топор и до сумерек бродил по посёлку. Ничего не нашёл, кругом пепелище, густой, объеденный сохатыми осинник, везде или сыро, или неуютно. Тут и в прошлые, благодатные времена по улицам только на тракторах было и проехать, дома и бараки медленно погружались в болото, не зря это место назвали Гнилой Прорвой...
Да и подходящего строительного леса поблизости нет: куда ни глянь - чёрные пни да обугленные деревья торчат из густых лиственных зарослей.
От мысли поселиться на Карагаче он не отказался, однако пылкие мечты притупились, да и приближалась вторая ночь, вместе с сумерками ввергая в тягучее состояние тревоги. В полночь за рекой опять замычали и заголосили, вызывая теперь раздражение, - хоть уши затыкай! И что за дурацкие ритуалы? Чего они хотят? Докричаться до небес? Или от тоски воют?
Дамиан ко всему вокруг относился со стоическим спокойствием, как глухонемой, и только улыбался, когда слышал мычание бесноватых жёнок.
Стас не уловил момента, когда начало светать, впрочем, ночь и так напоминала серый мазок на белом холсте, и понял это, когда призрака возле угасшего костра не обнаружил: немтырь пропал вместе со своим пестерем. Нужды, впрочем, как и пользы, от него не было никакой, даже поговорить невозможно, и Рассохин не собирался удерживать Дамиана. Нога у него после драки всё-таки повредилась, лодыжка распухла - вероятно, Стас растянул ему связки. Сильно хромая, молчун в первый же день постелил себе пихтолапки вдали от костра, помочился на портянку, обернул ею ногу и так сидел днём и ночью. Однако сейчас его исчезновение обострило чувство одиночества, и ещё будто оборвалась последняя нить, связывающая его с Лизой. Наваливалось какое-то странное равнодушие, пропало даже чувство крайнего возмущения на её самостоятельное решение - уйти с женой Дамиана. Он даже злиться на неё перестал, и эта возникшая пустота в душе не давала покоя.
Убеждая себя, что ищет немтыря, Рассохин сделал круг по заросшему посёлку, послушал вездесущее скворчанье ласточек и случайно наткнулся на фундамент конторы Карагачской партии с пристроенной к ней камералкой. Пытаясь определить, где располагались коридор и двери и где стоял его рабочий стол, отвлёкся на четверть часа, попихал ногами замшелые головни, нашёл блестящий, из нержавейки, рейсфедер - ни пожар, ни время его не взяли, даже колёсико крутится, набирай туши и тяни прямую линию. Потом залез на холм, усыпанный цилиндрическими обломками камней, - всё, что осталось от кернового склада, - и хотел оттуда осмотреться и покурить, но сразу увидел в берёзовом подросте фигуру человека. Показалось, это молчун крадётся назад, к костру, вроде пестерь за плечами. Но когда выдвинулся на чистое, оказалось, что в руках оружие - автомат без приклада! Стас сразу же подумал про Гохмана, у него был такой, однако этот не в форме - зелёная энцефалитка и рюкзак за плечами.
Бинокль остался в рюкзаке у костра.
Мотора на реке не было слышно, и явился он снизу - неужто кто-то берегом пришёл? Но как, если верхняя терраса изрезана глубокими затопленными логами, руслами сброса талых вод и на болотах сейчас по горло? На вертолёте в это время летишь - весь левый берег до Гнилой блестит и бликует. Это уже за посёлком начинается высокое чернолесье, гари и старые вырубы, на которых ноги поломаешь, как в сорах. Дорога же здесь одна - на бывший Рассошинский прииск, то есть вверх по течению.
Между тем этот автоматчик прокрался к берегу, осмотрелся и открыто вышел к давно потухшему костру. Там покрутился, уже без опаски, положил автомат и по-хозяйски начал разводить огонь. Стас спустился с кернового террикона и осторожно двинулся на дымок, однако бесшумно продраться сквозь заросли малинника не удалось. Когда он выбрался на чистое, мужик стоял с автоматом наизготовку и по-разбойничьи - с топором за опояской.
И всё-таки это был Гохман, переодетый по-таёжному, небритый и явно не спавший. Но при этом какой-то непривычно загадочный, словно затаил что-то важное, а сам играет простака.
- Тебя где носит, Станислав Иванович? - возмутился он. - Мы же тебя потеряли! На связь не выходишь!
- Аккумулятор сел.
- Так и подумали.
- Ты как здесь? - от долгого молчания голос у Стаса был хриплым. - На чём? Подкрался - не слышал...
Участковый выглядел не просто утомлённым - замученным, замордованным и рассеянным.
- До Репнинской соры - на "Вихре", а оттуда - на обласке. Там ледовый затор встал. В сору вынесло в залом и лёд с верховий. В общем, с трёхэтажный дом. Ужас что нынче творится.
- То-то смотрю - вода попёрла.
- Отвык реку веслом хлебать, - пожаловался он и всмотрелся в другой берег. - Ладно, хоть ты живой. Не знаем, что и думать... С Галицыным встречались?
- Позавчера ещё. Что у вас там случилось?
- У нас? - он загадочно потупился, спрятав глаза. - У нас, в общем-то, много чего. Дворецкий, к примеру, сбежал! Вот меня и послали...
- Куда сбежал?
- Да хрен его знает! С двойным дном этот профессор. Как ты журналистку у него забрал и увёз, будто с ума сошёл. Всех вас, учёных, лечить надо, а не на Карагач пускать. Ехал сюда какую-то книгу искать, а сам по ночам орёт: Лиза, Лиза! В общем, решил - ты у него эту Лизу похитил. Грозился застрелить. Никто серьёзно его не воспринял. А он исчез вместе с резиновой лодкой и жаждой мести. Главное - у Кошкина ружьё спёр.
- Он стрелять-то умеет? - невесело усмехнулся Рассохин.
- По зверю, может, и нет, а по сопернику - легко. - Гохман взглянул как-то подозрительно. - У тебя-то что стряслось?
- Откуда обласок? - вместо ответа спросил Стас.
- У погорельца отняли! - похвастался участковый. - Словили одного! Ну до чего же шустрый! Отстреливался, суконец! Из трёхлинейки. Мотор эмчээсовский навылет, аж поршень выскочил.
- Зовут, случайно, не Христофор?
Усталый Гохман оживился.
- Христофор! Знакомый, что ли?
- Знакомый...
Тот пригляделся.
- Какой-то ты озабоченный, Станислав Иванович.
- Да и ты не в восторге нынче.
- А где твоя... журналистка?
Рассохин сел на землю.
- Можно сказать похитили, на добровольных началах. Давай только без паники.
- Как это - на добровольных? - опешил тот. - Ты что такое говоришь, Станислав Иванович? Что тут произошло? Не Дворецкий ли похитил?
- Она бы ему не далась.
- Кто? Погорельцы?
- В общем, Елизавета - дочь той самой Жени Семёновой, - кратко объяснил Стас. - Я рассказывал, она потерялась.
- Что потерялась, помню! Почему не сказал про дочь?
- Когда бы я тебе сказал?!
- А, ну да... И что дальше?
- Так вот, Лиза приехала сюда искать свою мать. Недавно письмо от неё получила.
- Ты говорил...
- Я его видел: почерк, кажется, не похож... Хотя время всё меняет. Думал тебе показать.
- Стоп! - Гохман побегал возле костра, забыв про усталость. - Мне Кошкин сказал, будто ты... в общем, её убил, Эту Семёнову. Уголовное дело возбуждали! Получился какой-то казус.
- Плевать на казус! - возмутился Рассохин. - Я до сих нор думаю так! Но пришло письмо! И Лиза полетела сюда с Дворецким. Должна была ехать с нашей экспедицией.
- Ну, я сразу увидел: у вас с ней роман.
- Какой роман?! Она даже не догадывалась, что это я... Христя причаливал, чтоб на Лизу взглянуть. Посмотрел и удрал. Короче, я сам Лизе всё рассказал. Может, и зря... За ней скоро пришли двое - муж с женой. Похожи на кержаков, может, погорельцы. И женщина её увела. Пока я с Галицыным разговаривал... Записку вот оставила.
И подал листок Гохману. Тот несколько раз прочитал, изучил бумажку, на просвет глянул.
- Ты уверен - её рука? Она писала?