Стас вспомнил, что и почерка Лизы не знает, никогда не видел. С этой сотовой связью и электронной почтой писать-то можно разучиться.
- Листок из её блокнота, - сказал он.
- Значит, добровольно ушла? А если насильно увели? А записку продиктовали?
- Вряд ли. Заманили и обманули - поверить можно.
- Может, они сговорились с Дворецким? - предположил участковый и потряс головой. - Нет, это уже шиза какая-то.
- Христю трясти надо, если поймали. Он знает, куда увели.
- Ты искать пробовал?
- Сначала вгорячах... Читай: она просит не ходить за ней!
- Говоришь - женщина увела? А где мужик?
Рассохин огляделся.
- Со мной был и недавно ушёл. Ментов за версту чует.
- Связал бы!
- Он вроде заложника остался.
- А если журналистка не вернётся? Тут хоть было с кого спросить!
- Он молчун - не спросишь. Как немой - только кивает. ..
- Ничего, у нас бы разговорчивым стал, - пригрозил Гохман. - Мы бы его, как в гестапо... Что же происходит, Станислав Иванович? У тебя из-под носа уводят... журналистку... Уводят неизвестно куда... А ты мужика этого отпускаешь и сидишь на берегу? Что-то я тебя не понимаю. При всём моём уважении... Ты опытный зрелый человек. К тому же нечто подобное в твоей жизни случалось. Теперь опять похитили?
- Лиза ушла, когда я разговаривал с Галицыным! - возмутился Стас, услышав в словах участкового некую подозрительность. - Она бы и на моих глазах могла уйти! Потому что своенравная, как её мамаша! Христофор знает, куда увели!
Участковый это будто бы принял к сведению, но подозрений в голосе не снял и своего ментовского взора не погасил.
- Ну а полковник где?
- В лагере у амазонок.
Тот посмотрел на другой берег.
- Тоже сам остался? Просто беда с этими... добровольцами!
Рассохин молча достал расписку Галицына. Гохман превратился в немца или оконченного криминалиста. Изучил текст, бумажку и даже почерки сличил с запиской Лизы!
И это возмутило Стаса окончательно, нервы сдали.
- Ты что хочешь сказать? - прорычал он. - Ты на что намекаешь?!
- Да не волнуйся так, Станислав Иванович! - Будто бы добродушно воскликнул сын пленного фашиста. - Там Кошкин с профессором достали, здесь - ты. Какие вы нервные, господа учёные! И что же делать станем?
- Я буду ждать! Почему-то верю им.
- Кому - им? Кто заманил твою... журналистку? И увёл?
- Я молчунам верю. То есть погорельцам.
- Ого! - ухмыльнулся Гохман. - С каких это пор?
- Они меня спасли от смерти.
- И Христофору этому веришь? А он из молчунов, только говорливый. Знаешь, он ведь подтвердил, что ты застрелил отроковицу, которую они прежде у тебя украли.
- Всё правильно, Христя видел, присутствовал...
Участковый огляделся как-то беспомощно и разочарованно.
- Станислав Иванович... Ты что, не понимаешь? Ты же себе срок подписываешь. Кошкин - мужик вечно холостой и потому зловредный. Он хоть баб и терпеть не может, но принципиальный. Грозится дело возбудить по вновь открывшимся обстоятельствам. На убийство срока давности нет, а свидетель теперь есть. Да ладно Кошкин! Тут другие силы вмешались, московские.
Стас мрачно хмыкнул, послушал ласточкин щебет.
- Опять встанет проблема - трупа нет.
- Будет тебе и труп, - пообещал Гохман. - Христофор место захоронения укажет. Сдаёт тебя с потрохами, а ты веришь.
- Повезёт указывать и сбежит. Он уже сбегал так один раз.
- А если не сбежит и будут останки?
- Значит, буду сидеть, - обречённо сказал Рассохин. - Может, и к лучшему.
- А сейчас узнают - Елизавета пропала! Соображаешь? Дочь убитой тобой женщины. И что подумают? Мотивов но горло! У тебя же, кроме записки, ничего... В общем, тебе надо на время смыться!
Участковый завернул автомат за спину и достал топор из-за пояса.
- Как - смыться? - запоздало спросил Рассохин. - В каком смысле?
- В прямом! - он огляделся, что-то прикидывая, и принялся смахивать редкие молодые берёзки. - Давай думай: у тебя времени в обрез!
Ста с понаблюдал, как Гохман одну за одной валит берёзы.
- А это ты зачем?
- Разрубаю вертолётную площадку. Ждём борт с высоким начальством.
- Когда?
- Сегодня после обеда! Соображай быстрее, Станислав Иванович!
- Я тугодум.
Участковый деловито осмотрелся, прикидывая, как будет садиться вертолёт, и принялся смахивать высокие кусты бузины и крушины.
- Лодку я заберу, - между делом сочинял он легенду. - скажу: приехал, а тебя на Гнилой нет. Моторка стоит, а тебя нет. Придумай, где сховаться надёжнее. Ты места знаешь. Лучше всего к амазонкам в лагерь! Они там спрячут мужика - полк МВД не найдёт. И туда никакой ОМОН не сунется. В прошлом году мы всем отделением пробовали взять. Так они знаешь что устроили? - он даже рубить перестал. - Разделись и в чём мать родила на нас пошли! Стыдно признаться, но мы драпали, как немцы... Вот что ты станешь делать против толпы голых баб? А они все молодые, красивые!
Что-то вспоминая, он мечтательно понаблюдал за ласточками в небе, потом смахнул несколько берёзок и распрямился. За рекой, возле лагеря амазонок, завыл лодочный мотор, однако, судя по звуку, лодка ушла по курье куда-то в противоположную сторону.
Когда всё стихло, Гохман продолжил:
- До сих пор думаю, почему красивые чаще всего несчастные? Не от хорошей жизни сюда запёрлись. В принципе, мы не их брать ходили. Баб вообще нам трогать не велят: демократия, свобода... Мужиков давно хотели пощупать, которых прячут. По оперативным данным, половина - беглые алиментщики, половина - сброд. В общем, пришлось отступить. Амазонки своих не сдают. Сховайся у них в лагере.
- Не буду я ховаться! - возмутился Стас. - С какой стати? От кого? От Кошкина, что ли? Или от мести Дворецкого? Я всю жизнь не прятался. Да и не хочу к амазонкам!
Гохман воткнул топор в огарок бревна, сел и уставился в землю.
- Если бы от Кошкина, ладно. Он дурак полный, поэтому его женщины не любят. Слушай, Станислав Иванович... Ты мне скажи, что такое ЦК? У вас в Москве?
- Центральный комитет.
- Нет, про это ЦК я слышал, но его давно упразднили. Теперь есть другой. Этот при каком-то совете, то ли при администрации. Центр какой-то... Но не врублюсь, а у мужиков спросить неловко. Да они и сами толком не знают. Вы там, в Москве, напридумывали всякого, в нашем назьме не разберёшь. Это что за организация? К ФСБ относится?
- Откуда я знаю? А тебе зачем?
- А затем, что область на ушах стоит! В Усть-Карагаче начальства - туча! Жена говорит - полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Соображаешь? Что-то готовится.
Рассохин слов подходящих не нашёл - выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся:
- В общем, ловить тебя станут как государева преступника. Так что прячься, учёный! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала? Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь.
- Не надо обласка... Лиза может вернуться в любой момент, а меня нет!
- Гляжу царапнула она тебя, - озабоченно проговорил Гохман. - По твоим глазам понял - седина в бороду.
- Это не она царапнула, - признался Рассохин. - Это старая царапина заболела. Как наваждение. Или проклятье. Будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае.
- Неужто мамашу её вспомнил? Ничего себе...
- Ладно, переживём.
- Уходи! - приказал Гохман.
- Куда?
- Они сегодня здесь будут, на Гнилой! И встретишь тогда и мамашу, и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя, Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнёт из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберутся по полной.
Гохман выдернул топор и принялся крушить березняк. Стас брёл за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей - ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно.
- Эх, обещал жене на кладбище сходить! - вспомнил он. - Чую, будет мне дома Сталинград! Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. Слух-то разнёсся ... А узнает, что тебе не помог, - всё, труба. Ты же для неё - икона. Память юности! И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали - всю жизнь помнит.
Вода в Карагаче резко пошла на прибыль: так бывало, когда в гористых верховьях начинал обильно таять снег, а где-нибудь на заломе вставал ледовый затор. Вчера ещё наполовину вытащенная на сухое лодка теперь болталась на цепи в сажени от берега. Участковый поднял отвороты голенищ сапог, осторожно забрёл и положил вещи.
- Нынче посёлок зальёт, - сказал он определённо. - Вон как вода попёрла... Так что не высидишь на Гнилой.
Рассохин молчал, безнадёжно озирая пустынный берег. Участковый разозлился, выдернул ломик с цепью, с грохотом бросил на дно и запустил мотор.
- Сдаваться на милость не советую! - прокричал он. - Нынче слова такого не знают!
Включил скорость и неэкономно, нерачительно дал полный газ.
Стас побродил по берегу, слушая удаляющийся вой мотора, и тут показалось - Гохман возвращается. Почти исчезнувший характерный звук стал приближаться: верно, забыл сказать что-то важное. Однако из старицы напротив вдруг выскочила дюралька! Видно, услышали и решили проверить, что за движение началось на Гнилой Прорве. За румпелем маячила одинокая мужская фигура. Рассохин стоял на обрыве, не скрываясь, и лодка, выписав круг под самым берегом, унеслась обратно: убедились, что он на месте. То есть его пребывание здесь Матёрая всё-таки контролировала, не исключено, что за ним наблюдали откуда-нибудь из залитых прибрежных кустов. Правда, что происходит на другой стороне, разглядеть было трудновато, мешали береговой вал и заросли; если что и видели, так дым от костра или когда Стас ходил по самой кромке либо спускался к воде. Однако н течение этих двух дней амазонки никак не проявлялись: то ли совещались, что делать, то ли что-то выжидали. Впрочем, Рассохину на них уже было наплевать, иногда, одержимый своими мыслями, он забывал о соседстве, пока его не начинало раздражать ночное их мычание.
Когда на Карагаче всё стихло, а от невыносимости ожидания стало тошно, он вспомнил, что тоже ещё не бывал на кладбище: где-то там похоронили Репу. Всё заросло после пожара и высокого паводка, улицы определить можно лишь по колеям, да и то не понять, которая и куда ведёт. На поселковый погост когда-то существовала дорога, хотя из-за вечной распутицы покойников таскали на руках или возили на трелёвочниках за полкилометра от посёлка - там было самое сухое место, древняя дюна, выступающая из болотистой равнины. Он вспомнил примету: мимо могилок тянулась электролиния на лесопилку. Высмотрел обгорелые столбы с упавшими проводами и пошёл по ним, как по компасу.
И, очутившись на лесистом холме, вдруг подумал, что это самое подходящее место, чтоб жить, но уже раз и навсегда занятое мертвецами. Песчаный бархан не тронули ни ветра, ни нынешние ползучие болота, и даже пожар обошёл стороной, отыскав лучшую пищу - терриконы прелого горбыля возле пилорамы. Молодой сосновый бор на погосте лишь по краям прихватило огнём, и то не насмерть, только кора обуглилась, и сейчас солнце пробивало частокол золотистых взрослеющих деревьев. И кругом мох - на земле, могилах, крестах и оградках, кособоких, но ещё стоящих, брусника цветёт да ветерок пошумливает в кронах.
Стас побродил по кладбищу, пощупал ногами мох в подозрительно выпирающих местах, попробовал прочитать надписи на крестах и ржавых тумбах со звёздами - и тут всё стёрлось. И вдруг наткнулся на высокий, голубоватый от лишайника и грубовато обработанный камень - ни креста, ни звезды, зато стальными скобами пришпилен геологический молоток и медный горный компас! Ещё не очистив надпись, угадал - здесь и лежит Репа, погибший на рыбалке!
Достал нож, соскоблил звёздчатый лишайник с имени и ещё ниже - с эпитафии. Должно быть, тесали камень, резали буквы и сочиняли мужики из отряда, скорее, все вместе, ибо это напоминало буриме, а орудовал долотом Галя. Только он отличался рукоделием, вязал на спицах, точил из яшмы кабошоны, письменные приборы и прочие безделушки.
"Твой маршрут - небеса, а костры твои - звёзды в созвездии Рыб..."
- Здорово, Репа! - вслух проговорил Стас. - Вот ты где приземлился...
И огляделся, поскольку голос под кронами бора зазвучал гулко, как в храме. С обеих сторон от могилы стояли две замшелые скамьи, а в ногах - остатки кострища, затянутого мхом: видно, отряд приходил сюда частенько, сидели, поминали, играли на гитаре... Он опустился на одну из них - и оказался на земле: толстая и на вид ещё крепкая доска сгнила в прах, держалась за счёт мха и переломилась беззвучно.
- Ну, Репа! - ему стало смешно. - Не даёшь ты расслабиться!
Встал неуклюже, отряхнулся и вдруг увидел тощую облезлую медведицу. Всего шагах в сорока, на склоне кладбищенского холма: стояла на задних лапах, слушала - эдакий трёхметровый сурок! А рядом кувыркались во мху два крохотных медвежонка. Стас тоже замер, и благо, что оказался с подветренной стороны - не учуяла, а близорукая - так и не увидела. Настороженно опустилась и, поглядывая в его сторону, принялась разрывать муравьиную кучу.
Рассохин медленно пригнулся, спрятавшись за надгробие Репы, и осторожно попятился. Хорошо мох влажный, глубокий - глушит шаги. Спустившись так со склона дюны, он развернулся и пошёл с оглядкой, сдерживая желание побежать. Весной медведица с детёнышами может напасть даже не от голода, из опасения за своё потомство: однажды на Сухом Заломе техник Кузя отошёл от лагеря на полсотни метров по нужде и со снятыми штанами на дерево заскочил. Несколько часов продержала, и когда пришли выручать с двумя карабинами и собаками, так огрызалась ещё, не желая оставлять добычу. Над головой стреляли - не боится, отскакивает и рычит! Хотели уж грохнуть её и медвежат переловить, но тут паровоз на узкоколейке загудел, так убежала.
Всю обратную дорогу он шёл хоть и без оглядки, но спину знобило.
И ещё издалека узрел дым на стане: костерок, разведённый Гохманом, давно прогорел, а тут столб стоит, и сразу же трепыхнулась надежда - Лиза вернулась! Он проломился сквозь малинник и, чтобы не напугать её треском, позвал:
- Лиза?.. Это я!
У костра сидел немтырь, сушил портянки, бродни и одежду: должно быть, где-то накупался. Стас поглядел, как он вертит перед огнём свои тряпки, и непоколебимость молчуна вдруг его разозлила.
- Христофора поймали и допросили. И он подтвердил! Жени Семёновой нет - убита. А твоя жена увела Лизу. Будто бы к матери! Теперь говори: где Елизавета?
Немтырь выслушал, глянул как-то страдальчески и согласно покивал. Одежда не досохла, однако он оделся в полусырое, захватил пестерь и пошёл в сторону приисковой дороги!
Рассохин, догнав его, схватил за шиворот.
- Ты куда?!
Дамиан указал на ту сторону Карагача. В лагере амазонок было непривычно тихо, а шёл уже двенадцатый час, обычно там уже стучали, гремели, дымили невидимые трубы и жужжал моторчик электростанции.
И вдруг на старице опять приглушённо заработал лодочный мотор, и если молчун норовил спрятаться, значит, сдут гости! Вероятно, думают, что Рассохин остался на Гнилой один, решили, что на лодке уехала спутница, Елизавета, и настала пора действовать.
Стас отпустил молчуна, сам же вернулся к костру, взял рюкзак, палатку, топор, огляделся, не забыл ли чего: встречаться с Галицыным, тем паче с лагерной бандой, не было никакого желания. Пока он бежал к разливам, где участковый оставил облас, звук мотора вырвался из старицы на простор и вдруг потянул вверх по реке. Это уже было интересно! Рассохин сложил вещи в облас, а сам с биноклем вернулся к реке, где забрался в развалины пекарни. Внутри тоже росли берёзы, торчали из земли дюралевые хлебные формы, склёпанные по парам: на Гнилой всегда пекли очень вкусный хлеб, и если густо, как сливки, растворить сухое молоко, горячую белую буханку можно умять за раз.
Рассохин вспомнил это и впервые за два дня совсем неуместно ощутил приступ голода.
Между тем от перегруза мотор на Карагаче выл на высоких оборотах, но звук проплывал медленно. Пригибаясь, Стас выбежал к реке и увидел лишь пенный кильватерный след. Дюралька скрылась за поворотом, и там рёв двигателя оборвался - похоже, причалили. И уже спустя минуту пустая лодка понеслась обратно, сходу скрывшись в затопленных кустарниках устья старицы. Кажется, десант высадили недалеко за Гнилой Прорвой, в районе выхода приисковой дороги, и теперь вернулись за следующим: слышно было, как гремит под сапогами дюраль, спешно сажали пассажиров, потом опять взревел мотор. В лагере амазонок начиналось странное движение, похожее на бегство. Вторым рейсом лодка везла пятерых мужиков с рюкзаками, однако Галицына среди них не было.
А за румпелем сидела сама Матёрая!
В прежние времена вдоль реки шла отсыпная дорога на Рассошинский прииск и ещё множество троп, набитых скотом, но то ли берег обвалился, то ли заросло так, что Рассохин даже следов не нашёл и едва продрался сквозь густой черемошник и краснотал. И всё же опередил ползущую по воде лодку. За поворотом, на полузатопленном берегу, стояли четверо мужиков из первой партии, тоже с рюкзаками - поджидали своих. Полковника и здесь не было!
Новоявленная хозяйка Карагача причалила бортом, пассажиры шустро выскочили на сушу. Стас не расслышал, что говорила Матёрая, но последнее напутствие донеслось отчётливо:
- Батарею берегите!
Покорные бородатые братья двинули скорым шагом в сторону материкового бора и через полминуты пропали в густых пойменных зарослях краснотала. Под их ногами отчётливо зачавкала грязь и забулькала вода - высокую пойму топило.
И только сейчас, при виде поспешного бегства немногочисленного мужского населения лагеря, Рассохин наконец-то прочувствовал справедливость советов Гохмана - скрыться на пару недель, пока десант таинственного ЦК с ОМОНом не начал карательную операцию. Вряд ли тронут женщин, тем паче с детьми, и полковник Галицын отбрешется, а вот беспаспортных бородатых братьев, невесть откуда прибежавших на Гнилую Прорву, возьмут непременно, хотя бы для установления их тёмных личностей.
Стас послушал ласточек, посмотрел, как Матёрая таранит лодкой затопленный тальник, пробиваясь в устье старицы, и неожиданно для себя наконец-то определился.
- А не наведаться ли мне в гости к женщинам? - тоном Бурнашова спросил он вслух. - Пока отсутствуют их мужчины?