Как только Прокоша привёл себе супругу, женщины стали приходить к нему в жилище, и оказалось, что кержацкие жёны, не в пример мужьям, говорливые, весёлые, любопытные и занимаются в скиту лишь тем, что рожают и воспитывают детей. Все они были когда-то похищены в миру совсем юными или, как Женя, взрослыми и почти ни о чём в прошлом не жалели. А иные, уже стареющие тётки, и вовсе были выкуплены из лагеря заключённых! Одно время в зоне на Гнилой Прорве была начальница-хозяйка, которая по уговору с молчунами устраивала смотрины невест и продавала молоденьких воровок и мошенниц. Выбирала таких, которые освобождались, а если отроковица очень уж нравилась кержакам, но срок имела большой, то переводила в "больничку", потом выписывала бумаги о смерти. Вместо лагерного кладбища счастливица попадала в рай земной. Кержаки платили за своих невест соболями, однако хозяйка зоны попала под подозрение и то ли сама села на нары, то ли перевели куда. И опять огнепальные были вынуждены заняться старым промыслом - кражей отроковиц.
У молчунов оказалась беда, с которой они никак не могли справиться. Все погорельцы были родственниками друг другу и не могли брать в жёны своих невест - старики за этим очень строго следили. К тому же, по злому року, у огнепальных рождались в основном мальчики и совсем редко девочки. Некоторые парни лет до сорока не женились, искали себе подходящих невест или вовсе оставались бобылями. Первых встречных они не брали - высматривали себе отроковиц, ярых по духу и смелых, точно угадывали способность к чадородию и сильное материнское начало.
Все эти подробности рассказали ей кержацкие жёны доверительно, без утайки, по-свойски, даже не подозревая, что она замыслила побег к осени. Слушая их, Женя с каким-то лёгким сожалением думала, что Прокоша всё-таки обманулся - никакого сильного материнского начала в ней как раз и не было. Она даже дочку вспоминала редко, отвлечённо размышляя, как бы написать ей письмо и попросить пронырливого свата-лешего, чтобы каким-то образом переправил в Усть-Карагач и там сбросил в почтовый ящик. И всё откладывала, ибо увлечённая своими приключениями, не ощущала острой потребности.
И ещё одно желание, навеянное прошлым, иногда возникало в очарованной голове: вот если бы Стас её разыскал! Плюнул бы на увольнение, остался на Карагаче ради неё. Пожалуй, он был единственным парнем, за которым бы она пошла из плена, но при обязательном условии поединка. Пусть схватится с Прокошей и отнимет! Отнимет и приведёт в отряд... Но пусть это случится под осень, чтоб целое лето удачливый, прославленный на Карагаче Рассохин метался, рыскал по тайге. И если добыл бы себе отроковицу, то в честной драке отбил у соперника. Тогда можно поверить в его чувства и пойти.
Только вот станет ли искать? А отыскав, возьмёт ли, коль узнает, что были у них с огнепальным брачные ночи? Обмануть его казалось кощунством, да и соврать о своём целомудренном пребывании у Прокоши невозможно! Поэтому и возникали сомнения: больно уж ревнив был баловень судьбы, он и с Репниным рассорился из-за Жени, и увольняться вздумал потому, что честолюбие не позволяет прощать.
Она думала о Стасе, даже когда уединялась в светёлке и нетерпеливо ждала своего "мужа" Прокошу, купаясь в колких и шипящих, как шампанское, волнах предощущений.
Первым тревожным знаком стало то, что "муж" перестал приходить к ней ночью. Женя прождала его несколько вечеров, полагая, что это его воздержание как-то связано с обычаями погорельцев. Ночи были светлые, манящие, таинственные от синих туманных сумерек, и зов плоти ощущался особенно ярко. Но когда прошла неделя, она сама приоткрыла дверь в мужскую половину. Прокоша безмятежно спал на голой лосиной кошме и одет был странно - в длинную домотканую рубаху, перепоясанную сыромятным ремнём, и несмотря на летнее тепло - в суконные портки. Стоило ей сделать шаг, как он порывисто вскочил и отвёл её в светёлку. Там уложил на постель, укрыл одеялом и сказал два слова:
- Нарушим - нельзя.
И тут же вышел.
Тогда она и задумала второй побег.
Должно быть, "муж" не хотел нарушать некий свой пост, променял её на свою религию, хотя Женя так ещё и не разобралась, в какого бога верят кержаки и как молятся, потому что молящимися их никогда не видела, хотя несколько медных икон в углу висело. А если уж честно сказать, то пресытился ею, притомился от нужды всё время оказывать знаки внимания, коль для него важнее стал обычай, нарушать который не хотел. И ведь она в глубине души ждала этой минуты. Ну, не может такого быть на свете! Не в состоянии мужчина служить женщине, как богине! Даже такой первобытный, первозданный и молчаливый, как огнепальный кержак. Кончилось у него терпение - тут и сказке конец.
Можно выходить из скита, благо, что близится август. Пусть теперь поищет, побегает по тайге!
Несмотря на охлаждение, Прокоша накормил её завтраком и отправился на огород, который был далеко от скита, в скрытом от самолётов месте. Женя собрала все непроявленные плёнки, взяла дневники и отправилась налегке, даже без продуктов, чтоб никто не заподозрил побега. Грибов и ягод в тайге было множество, да и три дня посидеть на диете не помешало бы, поскольку от забот "мужа" она стала заметно поправляться. Подумают ещё: не в плену была - в санатории. Она уже знала, в какой стороне искать Карагач, а по реке можно было легко выйти на Рассошинский прииск или любой стан геологов. Ещё в камералке она слышала, что открытие Рассохиным необычной золотой россыпи подвигло экспедицию снарядить несколько поисковых отрядов, которые отрабатывали всю территорию от Зажирной Прорвы, где были кержацкие златокузници, до горных верховий. Потаённый скит находился где-то ближе к горам, и в ясную погоду были видны голубые очертания далёких вершин.
Женя прошла ленточным кедровником до болотистой низины, там в последний раз оглянулась, облегчённо вздохнула и, словно в воду, погрузилась в кочковатую, густо поросшую кустарником марь. Под ногами хлюпало, осока рента пальцы, да и после вольготной малоподвижной жизни идти было трудновато, пропотела, гнус доставал, которого и кедровнике почти не ощущалось. За болотом, по тыловому шву, оказались целые заросли спелой жимолости, и Жене вдруг так захотелось этой горькой ягоды! Прокоша каждый день приносил ей то земляники, то голубики или морошки, которую заливал молоком, мёдом и ставил на стол. Но жимолость кержаки не ели, считали её вообще несъедобной из-за горечи, называли волчьей, хотя пришедшие из мира их жёны тайком её вкушали.
Она съела всего пригоршню, нарвала горсть в карман и, когда выбралась из болота на сухую берёзовую гриву, ощутила тошноту. Думала - от горечи, скоро пройдёт, однако через несколько минут её вырвало, от внезапной слабости подкосились ноги. Должно быть, манкая тёмно-синяя, в изморози, ягода и впрямь здесь была ядовитой. Кое-как она добралась до края луговины, откуда начиналась новая лента болота, и попила воды. Тошнота вроде бы унялась, прошло головокружение, а задора и обиды на Прокошу было достаточно, поэтому она ещё километр плюхалась по мари, пока не вышла на следующую осиновую гриву.
Полоска суши оказалась узкой, за ней опять простиралось болото, уже километра на три, но не это подломило волю. Ком тошноты опять подступил к горлу, побежала горькая слюна, и земля закачалась под ногами. Скорее всего, теперь подействовала болотная вода, и Женя с ненавистью к себе подумала, что разбаловалась, разнежилась в чистоте и уюте Прокошиного дома. Раньше откуда только пить ни приходилось: торф отжимали сквозь майку, бурую жижу глотали - и хоть бы что...
Когда снова вырвало, она поняла, что в таком состоянии даже до Карагача не дойти, тем более неизвестно, сколько ещё топать по болотам до берега, где-то и ночевать придётся. А если за световой день не уложится, Прокоша хватится, бросится догонять. И догонит. Поэтому лучше сейчас, до обеда, повернуть назад.
Возвращалась она торопливо, и недомогание вроде бы прошло, но, когда шла сквозь заросли жимолости, вновь захотелось этой нестерпимой горечи. В тот миг у неё проскочила мысль, что желание это навязчиво, как у беременной, но не зацепила сознания. Женя пересилила себя, наломала букет с ягодами и перешла марь. Возле кедровника попыталась уничтожить следы преступления: умыла в луже лицо, руки, обтёрла сапоги и отрясла одежду.
Прокоша вроде бы ничего особенного не заметил, но на жимолость обратил внимание.
- Вот этой ягоды хочется, - призналась Женя. - У нас её жимолостью называют. А вы считаете - несъедобная?
- Ешь, - позволил он.
- А ничего не будет?
- Ежели токо сблюёшь.
Ушёл куда-то и минут через десять явился с деревянной плошкой, полной солёных огурцов, ещё прошлогодних, пожелтевших в бочке. И при виде их, а более - от одного запаха у Жени слюнки потекли. Прокоша молча поставил плошку перед ней и стал смотреть нежно, со скрытой, бушующей радостью.
И только тут её словно ледяной волной окатило, потом и жар бросило - залетела! Беременна! Это же самый обыкновенный токсикоз, потому и тошнота, и страстное желание. Неё точно так же, как когда зачала Лизу! Только тогда ей хотелось горького миндаля.
Впервые за эти два месяца добровольного и восхитительного заточения она заплакала у себя в светёлке. Прокоша слышать не мог - почуял, пришёл, сел рядышком, не касаясь её, и сказал ещё два утешительных слова:
- Переможется, погоди...
А самого распирало от удовольствия!
На следующее утро она впервые собралась сходить в гости - просто так ходить друг к другу у женщин было не принято, да и некогда: у всех дети и женские хлопоты. Сами погорельцы на ребят до пяти лет смотрели редко и не баловали, не тетёшкали, особенно мальчиков. Но после пяти забирали и позволяли матерям только взглянуть на них, не давали ни приласкать, ни угостить чем-либо. Точно так же не подпускали близко и к другим женщинам, воспитывали молчунов. С этого возраста парни всюду следовали за родителем как тени, и уже носили на опояске ножи, стреляли из луков, рыбачили, штопали сети, чинили охотничьи потаённые зимовья, иногда пропадая в тайге неделями. А в девять вообще уходили к неким старикам и будто возвращались оттуда зрелыми, молчаливыми мужами и начинали охоту за невестами.
В скиту жила коллега Жени, когда-то давно похищенная из поискового отряда геолог Галя Притворова, почти ровесница и уже многодетная. Бывшая профессия как-то сразу их сблизила, но Галя никогда не вспоминала прошлую жизнь, ничуть не сожалела о ней. И если что-то проскакивало, то случайно, ненароком. Жене хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем, а в первые дни она так и воспринимала свою беременность, поделиться, совета спросить или хотя бы выплакаться. Была ещё утлая, заведомо пустая надежда, навязанная паническим состоянием: попробовать выяснить, нельзя ли сделать аборт? Может, какой травы попить? Прыгнуть с крыши? Женщины в скиту были многоопытными, иные в лагере сидели, должны знать способы, как избавиться от беременности.
Галя будто тайные мысли её прочла.
- А я давно поняла - забрюхатела ты, - сказала она между делом. - По глазам видно. Только не вздумай травить. Родишь дитя - Прокоша на тебя молиться станет.
Женю её слова будто за горло взяли.
- Да я же уйти собралась, - в отчаянии призналась она. - Вернуться!..
- Даже не думай, - отрезала коллега. - Кто же тебе позволит семя унести? Мы - люди огнепальные, выученные властью постоять за себя. Мало что Прокоша уйти не позволит - морок наведёт. Геологи твои пострадают. Больше всех тот, кто в миру добрее к тебе относился или чувствами повязан.
В первый миг Женя пришла в ужас от её слов: Галя рассуждала так, словно век прожила в скиту. И не оставляла ни единого проблеска надежды!
- Радуйся: вон как скоро зачала, - заговорила она примирительно. - Это Прокоше знак - с любовью брак сотворился. От стариков одобрение получишь. Ты лучше попроси его: пусть сходит к ним да узнает, кого родишь и какое имя дать. Вслепую нельзя долго плод носить, пора уже изведать, кого носишь.
Вернувшись от своей преображённой коллеги, Женя ещё несколько дней жила, словно на огромных качелях, вздымающих её то вверх, то вниз, то в прошлое, то в будущее. И в любом положении она испытывала замирание души, ибо в прошлое возврата теперь не было, а будущее ещё не просматривалось. Точнее, было несоразмерным с её представлениями о жизни в скиту среди огнепальных молчунов. Одно дело - приключения в летний сезон, эдакая забава для школьного сочинения "как я провёл каникулы", и другое - предрешённое, неотвратимое существование все оставшиеся годы вне привычной цивилизации. Прокоша видел её метания, чуял ночные слёзы, но не вмешивался, не тормозил эти качели, словно позволяя самой определиться в настоящем. И правильно делал, поскольку мог попасть под горячую руку, и не спасло бы его даже осознание, что он - "её мужчина".
По утрам, когда ей удавалось поспать несколько часов, Женя просыпалась и долго лежала, не открывая глаз, чтоб сразу же не закружилась голова от этих полётов. Пока она не окунулась в своё скитское существование, как-то легче казалось взвешивать, что теряет и что обретает. И странное дело - всё больше перетягивала та чаша весов, на которой лежал окружающий её нецивилизованный мир. Даже не ласковый и сильный красавец-муж, умеющий носить на руках, а некая окружающая его чистота. Первозданно и чисто здесь было всё: от выскобленного до желтизны жилища и пахнущей свежестью одежды до воздуха, пищи, кедрового леса и неба над головой. Эта чистота сквозила даже из молчания Прокоши, ибо от слов и речей ей всегда было пыльно, дымно и неуютно. А прошлый мир, напротив, начинал всё сильнее напоминать огромную питерскую коммуналку с общим коридором, туалетом и кухней, где уже никогда невозможно отмыть грязь, выстирать занавески, вывести тараканов и избавиться от скверных вездесущих запахов.
И с каждым утром более весомым оказывалась ещё пока невесомая и почти неощутимая жизнь, зачатая в её плоти. Этот первый, безумный от паники порыв избавиться от неё, сейчас вспоминался как нечто чужое, случайное, произошедшее с кем-то другим. Женя осторожно клала руку на живот и ощущала лёгкую, тоже какую-то чистую радость и только тогда открывала глаза. Всё-таки природа заложила в неё сильное материнское начало, и, помнится, она с гордостью и вызовом носила живот, когда ходила беременная Лизой, а иногда испытывала чувство превосходства, когда видела, что женщины глядят на неё с завистью. Но та, цивилизованная жизнь, незаметно выхолостила, вытрепала это начало случайными, мимолётными связями, и она больше ни разу не забеременела. И ведь вовремя оттолкнула, не подпустила к себе этого прославленного на Карагаче и романтичного мальчишку, интуитивно чувствуя, что он способен заронить в неё плодоносное семя. Оттолкнула играючи, на время, поскольку не хотела делить это наскоро и впопыхах, по-воровски. И не обманывала, когда обещала Рассохину, что они возьмут палатку, уйдут подальше в лес - и там всё свершится...
Свершилось бы, коль не появился бы похититель!
Однажды Женя решилась. Утром прочихалась, подавая сигнал Прокоше, обрядилась в домашнюю, каждый раз свежую, отмятую вальком домотканую рубаху, и вышла на светёлки, чтоб попросить "мужа" сходить к старикам. А у него уже и завтрак был готов, и ответ! Всего из трёх, вмиг поразивших её слов:
- Тройню зачала, ласточка.
Пожалуй, минуту она стояла, оцепенев, с открытым ртом, потом засмеялась, но отчего-то с невольными слезами.
- Да ты шутишь, Прокоша!
Невозмутимый молчун чаровал её своим синим взором, и глубоко скрытое волнение выдавала лишь могучая его лапища, теребившая рыжую, веникообразную бороду. И верно, и честь праздника такого добавил ещё одно слово:
- Добро...
Чаша весов наконец-то заметно качнулась вниз, и качели стали только зыбиться, как детская люлька.
Конечно, Жене хотелось задать тучу вопросов: кто такие эти старики и как они это определили, но все слова сейчас показались лишними, ибо услышанного и так хватало с лихвой, чтоб за целый день только привыкнуть к мысли, что в её плоти не одна жизнь - целых три! Даже назавтра ещё останется и на послезавтра.
И только спустя три дня она кое-как обвыклась со своим новым положением и вспомнила, что не спросила мужа о единственном: кто они - мальчики, девочки? Или есть и те и другие? Она ждала, что Прокоша сам скажет, поскольку уже привыкала к его способности отвечать на незаданные вопросы, но он не сказал и имён не назвал, определённых стариками. Наверное, ему было всё равно, кто. Впрочем, и у Жени скоро пропало любопытство.
Однажды вечером она обнаружила у себя в светёлке новенький строганый стол и на нём - свиток выбеленной мягкой ткани, явно пролежавшей долгое время в сундуке. А ещё были нитки в клубке, иголки и старые зингеровские ножницы, почти источенные, но очень острые. Она и без слов поняла, что это и будет её первая домашняя работа - шить рубашки и пелёнки для будущих младенцев.
Это занятие отвлекло и увлекло Женю на целый месяц, и почти всё уже улеглось в душе, смирилось неведомым образом, но пошли дожди и стали желтеть листья. Обычного календаря погорельцы не держали, но точно знали, какой день седьмицы и какое число месяца, а Женя, чтобы не сбиваться со счёта, продолжала ежедневно писать в дневнике, и записи её становились всё короче. Жизнь с экономным на слова мужем-молчуном давала себя знать.
Когда же, по её расчётам, начался сентябрь, ей неожиданно приснился Рассохин. Непонятно, с какой стати, почему; ладно, если б вспоминала о нём, думала или воображала с ним близость, когда была близка с Прокошей. Возможно, где-то глубоко в подсознании отпечаталась мысль о побеге, запланированная на сентябрь, вот и пришло во сне, будто Стас лежит голый на куче песка возле глубокой тёмной ямы, вырытой бульдозером. То ли вскрышные работы на прииске, то ли пустыня кругом. Место непонятное, но сухой песок зыбится, утекает из-под него, а Стас не чует и вот-вот свалится. Женя хотела предупредить, чтоб отполз подальше, и проснулись с ощущением неясной тревоги.
Токсикоз давно прошёл, уже и животик стал оформляться, беременность она переносила легко, шитьём занималась, много и свободно гуляла по кедровнику, снимала белок, бурундуков и шишки собирала самые крупные, упавшие с вершин. И ещё забаву себе придумала: щёлкала орехи и скармливала Прокоше. Почти насильно высыпала, вдавливала ему в рот целую горсть зёрен, и он молча ел, трогая губами её ладошку. Жене было щекотно, ему - радостно.
А тут после этого сна с Рассохиным муж озаботился, будто видение подглядел или почуял её тревожность. И сам спросил:
- Не отпускает?
Женя вмиг догадалась, о чём речь, и как-то просто прижалась:
- Держит.
И весь был сказ. Но Прокоша собрался в дорогу сам, пестерь с припасом приготовил и ей отстиранную штормовку и брюки подал. Женя переоделась в походное, вышли на улицу, там уже сват Христофор в своём лешачьем образе, с пестерем и рогатиной за плечами. Как-то подозрительно глянул, хмыкнул, но сказал не о том, что подумал:
- Прямицей двинем.
- Куда мы идём? - спохватилась Женя.
- Дак к Рассохе в гости! - вместо него весело отозвался леший.
- К Рассохину? - она в первый миг даже растерялась.