Муж смотрел выразительно, и она по глазам прочитала: Прокоша делает это ради неё, чтоб душу умиротворить, чтоб в том, очужевшем миру не осталось ничего, что может сниться, манить, напоминать прошлое. Прочитала всё это и ощутила толчок благодарности к нему.
- Сам-то ведь не уйдет, - пояснил Христофор. - Будет, как телок, всю зиму колобродить, ровно матку потерял.
- А он где-то близко?
- В урочище у Сухого залома отирается.
Женя не знала, где это, да и неважно было. Главное, она услышала: Стас не уволился, не уехал, не ушёл с Карагача, а всё лето ищет её! От этой мысли возникли смутные чувства: вроде, приятно, льстит самолюбию, но и плохо, жалко стало Рассохина.
- И мы его там найдём? - спросила она у мужа.
- Да как не найдём? - опять встрял леший. - Конечно, найдём.
- Что же я ему скажу?
- Чтоб отпустил, - посоветовал Прокоша.
Накануне целый день дождик моросил, в туго обложенном низком небе и просвета не было, а тут с утра солнце, воздух тёплый, прозрачный, как случается в начале осени, - последний проблеск уходящего лета. Идти было легко, тем паче вместо кирзовых сапог Прокоша мягкие бродни ей сшил из вымороченной в дёгте лосиной шкуры, они на ногах не ощущаются и не текут. Пошли на восток - в ту сторону, куда Женя пыталась бежать ещё в первый раз, без дорог и тропинок. Огнепальные возле скита старались не оставлять следов, чтоб не натаптывать стёжек - всякий раз по новому месту ходили. Болота за лето просохли, на лесистых гривах трава выросла по грудь, и если путала ноги, Прокоша подхватывал жену на руки и нёс, пока луговины проходили. Иногда забывался и вовсе на землю не спускал, хотя можно было и самой идти. А ей опять было так хорошо, что наваливалась дрёма, как во время похищения. Она радовалась тому, что это состояние повторяется, напрочь забывая, куда они идут и зачем. Впрочем, на его руках Женя вообще забывала обо всём на свете.
Первую ночь они ночевали на берегу озера, обрамлённого кедровником. Вода была тихая и густая, как жидкое стекло, только до утра стрекотали кедровки да созревшие шишки падали, иногда попадая в воду. Но даже круги почему-то не расходились. Женя спала в заячьем спальном мешке, который погорельцы называли кулем, но некрепко, поскольку за дорогу почти не устала. Напротив, словно напиталась энергией и, забывшись, мысленно благодарила мужа, что устроил ей такой удивительный культпоход.
Однако перед утром Рассохин опять всё испортил: привиделся, будто всё же свалился, сидит в глубокой яме и манит. А она знает наперёд: стоит подать ему руку или палку, как вмиг окажешься рядом, и уже не выбраться по сыпучим стенкам.
Прокоша наверняка вместе с ней сон этот же смотрел, потому что, когда позавтракали и стали собираться, сказал:
- Не поддавайся.
Потом опять целый день шли, но уже по беломошным борам с редкими и сухими верховыми болотами, и вроде даже мелкие речки переходили. Она и не заметила, в какой момент к ним присоединились ещё двое - старик и старуха, незнакомые, с кожаными понягами. Леший Христофор о чём-то разговаривал с примкнувшими, вроде больше со старухой, но в благодатной полудрёме было не разобрать слов, да и не хотелось прислушиваться.
Было ещё светло, когда остановились на какой-то сосновой гриве среди верховых болот, и Прокоша, словно волшебник, открыл перед Женей земные недра. Однако сам спустился первым и зажёг керосиновую лампу. В это время откуда-то сверху свесилась бородатая голова лешего и прозвучала фраза, как на похоронах:
- Пусть земля вам будет пухом!
И закрыл дверь, отчего и в самом деле стало тихо, как в могиле. Тем более потолок напоминал крышку гроба, если смотреть изнутри. Жене стало страшновато, но Прокоша был рядом. Он уложил Женю на топчан и лёг сам, смиренно сложив руки на груди. Кто-то незримый дунул в ламповое стекло сверху - и стало темно, хоть глаз выколи. В этот день она больше шла сама по чистым борам и с непривычки устала, поэтому заснула почти сразу, в последний миг прикрыв ладонью низ живота, где обитали три жизни.
В этом же положении она и проснулась от приглушённых землёй голосов наверху. На столе опять горела керосинка, но Прокоши рядом не оказалось, зато напротив, за столом, сидели старик со старухой, что присоединились по пути.
- Что там происходит? - спросила она с испугом.
- Иди и посмотри, - велела старуха. - Из-за тебя сыр-бор.
Женя встала, ощущая ломоту в суставах, и почти на ощупь начала подниматься наверх. В это время люк над головой распахнулся - ив подземелье ударил яркий свет, ослепивший её на минуту. Она поднялась и увидела Рассохина с винтовкой. Всклоченный, гневный и одновременно какой-то сонный, с болезненным взором, он возвышался над Христофором, стоящим от него чуть сбоку, и будто рвался к Жене, но леший удерживал его рогатиной, наставленной в грудь.
- Стас, отпусти меня! - попросила она.
Рассохин помедлил, должно быть, смутился и поднял винтовку.
- Отпускаю, - сказал он хрипло.
Она услышала выстрел, ощутила тупой толчок в грудь, колкую пороховую волну, и вместе с ней донёсся смех лешего.
- Давно бы так! На што тебе блудная отроковица?
В следующий миг откуда-то взялся Прокоша, подхватил её на руки, прижал к груди и понёс...
5
Морское словечко "ходить" на облас не распространялось, и это понимал всякий, кто хоть раз в него садился. Только в долблёнке можно было испытать полный круг чувств, удовольствий и счастья от плавания, как от полёта, если летишь не в салоне воздушного лайнера, а в крохотном самолёте, сидя за штурвалом, или во время затяжного прыжка с парашютом.
Примерно так покойный Репа объяснял новичкам, когда учил их плавать. Сам он владел этим искусством безупречно, как ясашный: считалось, что прежние жители Карагача, ясашные оленьи люди, рождались и умирали в обласе.
У здешних туземцев даже существовало предание, описанное жандармским ротмистром: будто в древние времена по этой реке уже жили белоглазые, великие телом люди, считающие себя внуками подземного змея Карагача, поэтому назывались карагасами. Они почти не ходили пешими, долбили обласа, плавали по всему краю, промышляли зверя и ловили рыбу. Но однажды их степные братья пригнали табун лошадей, которых на таёжном Карагаче никогда не видывали. Белоглазые научились ездить верхом, в санях и телегах, для чего стали прорубать дороги. И когда переустроили своё существование, привыкли к верховой жизни, степняки позвали их на войну. Карагасы собрались в одночасье, сели на коней и уехали в сторону, где западает солнце.
Свои же богатые угодья уступили оленьим людям, которые боялись воды, но белоглазые оставили им железные топоры, тёсла, инструменты, научили делать обласа и плавать по рекам. И будто, уходя, наказали, что непременно вернутся, когда победят врагов в великой битве, если даже сменится несколько поколений, и снова сядут в обласа, чтобы плавать по рекам. Но оленьи люди должны сохранить инструменты и ремесло долбить лодки, дабы потом обучить конных карагасов, если они отвыкнут плавать. Мирные туземцы ждали их долго, много зим и лет: из семян деревья успели вырасти до нужной толщины, чтобы срубить и выдолбить облас. Потом и обласа эти состарились и сгнили, выросли новые деревья, и ясашные решили, что все белоглазые сгинули на войне. Но пришёл час, и старожилы Карагача вернулись. Правда, телом стали не так велики и глаза не так светлы, и поклонялись они уже не солнцу, как раньше, а двум перекрещённым палкам и медным картинкам. И песни пели совсем другие.
- Кончилась ли у вас война? - спросили их туземцы.
- Нет, - ответили белоглазые. - Война только разгорается и не видать ей конца, а нам победы. Притомились мы сражаться, стали гонимыми и вернулись на старое место. Если сберегли ремесло, учите нас долбить обласа и на них плавать. Не хотим более верхом на конях жить.
Так и появились на Карагаче кержаки. Оленьи люди отдали им свои долблёнки, показали, как их делать, как сидеть и грести, чтоб не переворачивались. Сами же взяли у них коней, поскольку туземцы давно уже промышляли рыбалкой и олени у них одичали, сели в сёдла и откочевали сухопутьем, через тайгу, куда-то на юг, в вольные степи. Только в верховьях Карагача ещё жило несколько семей ясашных, будто бы оставленных здесь своими сородичами, чтоб наблюдать, когда белоглазые отдохнут, наберутся сил и снова уйдут на войну.
Ясашные и в самом деле словно присматривали за рекой: раз в лето их обласа непременно проходили от истока до устья, причём безо всякого видимого заделья, вроде турпохода. Завидев на берегу палатку, дымок костра или причаленную лодку, непременно подворачивали и охотно, весело вступали в разговоры с кем бы то ни было. И непременно спрашивали, не началась ли война.
Когда леспромхозы беспощадно рубили боры, кедровники и сплавляли лес, ясашные улыбались и говорили:
- Пелоклазый человек сапсем плокой. Тайка валит, зверя нет. Реку палан катает - рыпа нет. Сапсем дурной пелоклазый стал, зачем тайка воевать?
Когда же пришли геологи, ясашные и вовсе смеялись:
- Кеолоки сапсем плоко! Землю копают, польшой опласок поставил кеолок. Трака называется. Скоро перек Каракач сапсем нет, рыпа нет, вота крязный. Зачем река воевать?
Это они так возмущались, когда на прииске начала работать драга, возникли лунные ландшафты перемытой породы, а Карагач стал мутным, почти чёрным до самого устья, что хорошо просматривалось с вертолёта. По уверению жандарма Сорокина, ясашные не умели плакать вообще и всякие чувства свои выражали через смех. Поэтому царский лазутчик считал их самым весёлым и счастливым народом на свете.
Ясашные вспомнились Рассохину не только при виде обласа; все эти дни он так или иначе думал о Галицыне, пытаясь понять, каким образом в прожжённом, циничном опере вдруг пробудились романтические чувства. С чего вдруг человек так скоро и неузнаваемо переменился? И стал улыбчивым, весёлым, словно карагачский туземец? Неужто в лагерной общине, в этом сорокинском бабьем царстве и впрямь могут переделать, перевоплотить даже милицейского полковника? Да так, что он отвергнет всё мерзкое прошлое, перестанет ныть, жалобиться на жизнь, разучится плакать и начнёт счастливо смеяться, как ясашный? А он ведь не прикидывался, не играл - был счастливым! Может, влюбился в Матёрую и голову потерял?
Облас Христи оказался вёртким. Или у Рассохина навык держать равновесие утратился за эти годы: пока выезжал из разливов на чистое, дважды чуть не опрокинулся и воды бортом не зачерпнул. Но потом приноровился, мышцы вспомнили былое скорее, чем неповоротливая память, и, выгребая на стрежень, он уже чувствовал себя почти ясашным. Реку одолевал по всем правилам, чуть вкось к берегу, чтобы не сносило, и угадал точно в наезженный моторками ход полноводного истока курьи. И лишь оказавшись в протоке, обнаружил, что и грести не надо: течение влекло с приличной скоростью, а это значит, что в верховьях бурное снеготаяние, на Репнинской соре всё ещё стоит затор и полая вода разливается по староречьям, как по сообщающимся сосудам. Облас шёл легко, только шуршал о борта старый кустистый ивняк - весь молодой был вырублен начисто по всей курье, видимо, на веточный корм лосям. Привыкшие к местному травоядному населению, пугливые весенние утки даже не взлетали, а неспешно уплывали с пути, прижимаясь к низким берегам протоки.
Лагерь открылся за очередным поворотом старицы, как сказочная средневековая деревянная крепость, обрамлённая нетронутым пышным кедровником, осыпанным пылящим золотистым цветом. Пятиметровой высоты забор с колючей проволокой по верху оказался совершенно целым, даже отремонтированным, поскольку пятнами белели новые доски, на угловых вышках поблёскивали крыши из оцинковки, только стражи на них не было.
В прошлом женский лагерь весь год шил спецодежду для лесорубов и зеков, но под осень, когда поспевал орех, со-блюдающих режим, трудолюбивых зечек выводили на сбор урожая. По кедрам лазали редко, чаще ждали приличного ветра, а то и просто полного созревания шишек, когда они отваливаются сами. Падалицу собирали до самого снега, стаскивали в дощатые лагерные сараи, где шелушили и калили орех в специальных ямах, после чего сдавали государству. Говорили, будто за несколько ореховых сезонов невольницы зарабатывали столько, что по освобождению из зоны иные исправленные в Гнилой Прорве дамы с большими сроками скоро попадали опять в лагеря, на сей раз за тунеядство.
Когда-то здесь было старообрядческое скитское поколение, но кержаки промышляли орехом мало, разве что для внутренних нужд, и жили за счёт пушнины и рыбы.
После сселения, ещё в тридцатых, построили лесную зону для осуждённых врагов народа и только чудом не пустили огромный кедровник на карандаши: будто не дал рубить тогдашний предприимчивый хозяин лагеря, местный авторитет, имеющий тайный и солидный прибыток от даров природы. Одним словом, как бы там ни было, но это каторжное учреждение своим присутствием сохранило нетронутым самый большой реликтовый кедровник. Тогда как многие другие, те, что смогли достать в болотистой пойме Карагача, не промерзающей даже в лютые морозы, были вырублены начисто или изрядно потрепаны.
Лагерные насельницы, спровадив мужчин на другой берег, затворили окованные ворота и, видимо, изготовились к долгой осаде. Прятались поспешно, по тревоге, ибо на огородах, устроенных прямо вдоль ограждения по косогору, остались недокопанные грядки, брошенные лопаты, грабли, носилки с торфом и пустые вёдра. А слева от ворот, по чистому луговому склону, стояла пасека, ульев эдак на двести: крашеные разноцветные колодки, словно детские кубики, были рассыпаны даже под кедровником. И здесь виднелись следы поспешного бегства: брошенные на землю белые халаты, накомарники, ящики с инструментом, и даже на крайнем улье стоял дымарь, из сопла коего ещё курился дымок. В общине каким-то неведомым образом получали информацию, что должно произойти в ближайшие часы. Словно разговор с Гохманом подслушали, чего, в принципе, быть не могло. Или научились у молчунов предсказывать будущее...
В небе над лагерем амазонок кружило множество ласточек. Сначала показалось, что это обыкновенные береговые, то есть стрижи, но когда Стас причалил к деревянному пирсу, то увидел на растянутом по воздуху кабеле типичных городских длиннохвостых и незабвенно щебечущих. Зона оказалась благоустроенной: в воде стоял насос, и толстый шланг змеился к воротам.
Облас на старице был замечен и одинокий гребец опознан, поскольку едва Рассохин ступил на плавучий причал, навстречу ему вышел Галицын, весёлый, улыбчивый, как ясашный, однако при этом с видом решительным и воинственным.
- Ты один? - спросил, однако, озабоченно. - А где же спутница?
- Отослал домой, - на ходу соврал Стас.
- С участковым?
- С кем же ещё?
И по тому, как старый опер сразу же поверил, стало ясно, что в лагерной общине хоть и получают откуда-то информацию, но неполную, и ничего не знают о приходе на Гнилую супружеской четы молчунов, и о том, что Лизу увели на встречу с матерью. Скорее всего, в Усть-Карагаче сидит свой человек в администрации и предупреждает по телефону о грядущей опасности для общины. Если область на ушах стоит с приездом уполномоченных какого-то ЦК, можно представить, что творится в районном посёлке - вот и все предсказания.
- Это правильно, - одобрил полковник, вытащил облас на бревёнчатый причал и на правах гостеприимного хозяина взял рюкзак. - Меньше ушей и языков.
Стас вначале и внимания не обратил на его последнюю реплику, но когда миновали железную калитку и решётчатый накопитель у входа, не увидел, а почуял, что в лагере пусто. Территория оказалось ухоженной, возле бараков даже клумбы с цветочками, однако повсюду витал неистребимый дух тюрьмы, неволи, зоны. Он исходил не только от высокого забора, многоярусных спиралей колючей проволоки и противопехотной "путанки", уложенной вместо контрольно-следовой полосы по всему периметру. Катаржанским духом был насыщен кисловатый, спёртый воздух, замкнутое пространство, словно вырванное у мира высоким ограждением, и даже звуки, особенно мерзкий крик кедровок и щелчки сохранившихся автоматических замков, заботливо ухоженных и смазанных.
Было чувство, будто Рассохин наконец-то попал в тюрьму, причём в одиночную камеру, и на душе возникло полузабытое ощущение безысходности и распирающей угарной пустоты. Можно сказать, всю жизнь хотел отсидеть своё, но не сажали! Тут же сам пришёл. После явки с повинной его не арестовывали, держали под подпиской о невыезде, но когда вызывали на допросы, дважды сажали на ночь в следственный изолятор. Дверь там была такая же и замок один в один.
И как только он захлопывался, душа от этого щелчка погружалась в давящее одиночество.
- Ты же вроде говорил, что этот лагерь сгорел, - вспомнил Рассохин, - вместе с Гнилой Прорвой?
- Ну, это версия, - уклонился полковник, - расхожая... Народ так считает.
Территория зоны оказалась небольшой, почти квадратной; в четырёх бараках, похоже, жили: занавески на окнах и даже палисадники с клумбами, а два - производственных. Один с кучами прелой и почти свежей шелухи от кедровой шишки, другой, огороженный загоном, был превращён в животноводческую ферму, со стогами нарубленного тальника, молодого осинника - корма для лосей. Тут же стояли два колёсных трактора с телегами и трелёвочник.
Чуть на отшибе, слева от ворот, возвышался явно командирский просторный дом, административный корпус, а может, и караульное помещение. Обшитый новенькой вагонкой, облагороженный резными наличниками, крытым крылечком с витыми столбами, он почти утратил своё было предназначение, но всё равно отовсюду выпирало его суровое казённое прошлое.
И ни одной живой души! Полное безмолвие, если не считать нескончаемого чириканья ласточек, приглушённого тарахтенья электростанции и ленивого, равнодушного ко всему, линяющего кавказца. Пёс подошёл, исполнил ритуал знакомства - обнюхал и посмотрел в глаза.
- Свои, - сказал ему Галицын. - У китайцев отнял недавно! Чуть не съели!
- Кого? - невпопад спросил Стас.
- Собаку! Кстати, оказался очень способный пёс, след берёт, команды знает.
А ещё вчера до позднего вечера на зоне мычали и голосили могучим хором! И куда же подевался этот хор?
- Ты не про умного пса, ты про амазонок расскажи, - перебил его Рассохин. - Что-то не видать ни одной. От меня попрятал?
- Опоздал, брат! - весело воскликнул жизнерадостный полковник. - Но я тебя звал, Стас. Чего не поехал?
Рассохин ухмыльнулся и сказал тоном Бурнашова:
- Ну вот, приехал - и динамо! А я спровадил подругу, размечтался про тантрический секс с амазонками.
Галицын улыбался, как ясашный:
- Всех барышень отправили в отпуск. До осени, пока орех не поспеет. Они же здесь сезонные, ну, ещё многие остаются зимовать, кому податься некуда... Пойдём, я тебе хозяйство покажу.
Врал и видел, что ему не верят.
- Ты что же, один тут?
- Почему? Вдвоём с Матёрой.
- И давно отправили?
Галицын подвёл его к бараку.
- Последнюю партию сегодня. Видел, наверное, мужиков.
Рассохин даже прикидываться не стал.
- Пешими по берегу? В разлив? Они что у тебя - водоплавающие? Или перелётные?
У него ответы были заготовлены и говорил убедительно, как-то мимоходом: