– Симоновский карабин у него… Я тоже подумал: может, они представление устроили? Полкан этот ваш борзой, Скуратенко тоже, на ходу подметки режет… Слышал, в таких кладах и золото есть. Украшения всякие фамильные, царские десятки… Староверы-то по Карагачу именитые были, богатые. Говорят, тайными тропами гнали пушнину московским купцам, которые их веры. Во была теневая экономика! Только одного не могу понять: как ваш полковник так сразу точно эти клады нашел? И на такой глубине? Места знал?
Кажется, и Гохман подхватил заразную бациллу.
– С помощью специального прибора, – уклончиво объяснил Рассохин.
– Миноискателя? Да ладно тебе, он на два вершка всего и берет! И то железяку с кулак. Знаю я…
– Сейчас есть такие аппараты, берут и глубже…
– Вот бы раздобыть! – мечтательно проговорил Гохман. – Я тоже одно место знаю, кержаки жили…
Стас не стал посвящать его в тонкости поискового дела и объяснять, что клады могут быть только в тех скитах, монастырях и становищах, откуда в тридцатых проводили насильственное сселение старообрядцев. В иных случаях они бросали все наживное – скот, пчел, зверовые ловушки, домашнюю утварь, дома и уходили на новые места, унося с собой святой источник, откуда черпали вдохновение и истинность своей веры – не правленые "проклятыми антихристовыми" никонианами книги, называемые в среде советских археографов крестьянскими библиотеками. А полный "круг чтения" у этих страстных книгочеев насчитывал до сорока томов…
Незаметно для глаза вода в Карагаче спадала, нос приткнутой к берегу лодки за ночь оказался на суше, и следовало спешить, хотя оставалась надежда, что заломы еще стоят на подпоре и держат достаточно высокий уровень. Пробиться сквозь Коренную Сору оказалось еще труднее: до чистой воды шли в основном на шестах и веслах, только изредка включая мотор. Пока толкались через джунгли, солнце поднялось в зенит, а до Красной Прорвы было часа три хода – это если срезать крупные меандры. Гохман мотор жалел, шел на средних оборотах по основному руслу, но уже на редане. Река лишь дважды подходила к материковым берегам с высокими песчаными ярами, и оба раза участковый медленно проезжал вдоль круч, как вдоль контрольно-следовой полосы, чтобы посмотреть свежие следы причаливания. Но похоже, Галицын слишком спешил, чтобы распивать чаи под кронами боровых сосен.
Возвышающийся берег урочища Красная Прорва можно было увидеть только с большой воды, и добираться до него следовало через залитую болотистую пойму цепочкой мелких озер, соединенных замысловатыми протоками. Полковник должен был найти среди разливов вытекающий из ближнего озера исток, поставить возле него приметную вешку, чтоб потом отыскать ее в межень и подниматься дальше. Вешку Рассохини не обнаружил, зато в глаза бросились свежие порубы ивняка, нависшего над истоком. Скуратенко очень хорошо знал Карагач, ибо отыскать в однообразном прибрежном кустарнике узкий проход мог человек, не раз тут бывавший. Гохман осторожно въехал в исток и прибавил оборотов: затопленные берега проток и ленточных озер оказались густо заросшим высоким болотным кедром и пихтачом, в узких местах кроны которого смыкались, образуя сумрачные гроты. Кержаки умели выбирать потаенные места для своих поселений и скрытные подходы к ним, вот только не учли аэроплан…
Участковый еще издалека точно определил место, где причаливалась лодка Скуратенко, и подогнал свою туда же.
– Прибыли, – устало заключил он и зачем-то перетянул на грудь всю дорогу болтавшийся за спиной автомат. – Пойдем хоть ноги разомнем.
На Красной Прорве было когда-то монастырское поселение, то есть сюда уходили доживать свои годы престарелые старообрядцы, принимая на себя нечто вроде схимы. При них обычно жили один-два молодых, но с каким-нибудь физическим изъяном кержака, не нашедших себе пары или не могущих жениться, которые выполняли всю тяжелую работу. По архивным данным штаб-ротмистра Сорокина, найденным в Омске, здесь постоянно проживало до трех десятков мужчин и женщин преклонного возраста, это не считая тех, кто приходил сюда на лечение: многие старики и старухи вполне успешно занимались врачеванием. Рассохин читал в деле записку томского благочинного, который жаловался, что староверы из некоего монастыря на Красной Прорве распускают слухи о чудесном излечении всех, кто к ним приходит, и сей ересью смущают православное население, вводят в заблуждение и наносят вред церкви. А сами, де-мол, обезумели, прячась по лесам, творят непотребную бесовщину, якобы изгоняя из хворых нечистую силу, и подлежат строгому наказанию.
Вероятно, жандармы впервые слышали об этом монастыре, поэтому долго вели розыск, где находится Красная Прорва, и когда отыскали, то под видом болящего, но с реальной язвой желудка, послали своего филера. Тот вернулся через полгода совершенно здоровым и отписался, что кержаки и в самом деле пользуют страждущих какими-то своим снадобьями, но при этом вынуждают жить по их уставу: спать всего три часа на голых досках или еще хуже – подстелив осоку под голое тело, а все остальное время трудиться – так они называли молитвы, ловить рыбу, ухаживать за пчелами или работать на огороде. Что касается бесовства и ложного чудотворства, то их проявления имеются: например, филер сам видел в монастыре мирскую восьмилетнюю девочку, которую привели откуда-то с Оби. В паровой молотилке ей оторвало четыре пальца на левой руке, и вот теперь их отращивают: каждый день руку, слой за слоем, намазывают сначала кедровой живицей, потом какой-то особой глиной, замешанной на крови животных, пока искалеченная кисть не превратится в колотушку. Девочка по многу часов стоит перед деревом и крестится этой рукой, читая шепотком молитвы, коим научили ее кержачки, а на утро глину размачивают, снимают, и все повторяется, если охотники подстрелили птицу и есть свежая кровь. И пальчики отрастают – из культи вышло по две фаланги каждого. Это как раз и есть явная бесовщина, поскольку от одних лишь живицы и глины с кровью ничто отрасти не может. А убогий кержак, живущий при монастыре, хвастал, что старцы и старицы способны отрастить любую часть тела, и случалось, даже усопших воскрешали, когда была на то Господня воля…
По сведениям того же филера, на Красной Прорве стояло два келейных общежития – мужское и женское, странноприимная изба, молельный дом, трапезная и две бани на озерах – для монахов и мирских отдельно. По всей видимости, все постройки были сожжены карателями, но за прошедшие годы пожарище затянуло мхом, а кедровки засеяли поляну семейками прогонистых, более похожих на кусты, молодых кедров. Реликтовый бор, который так и не достали лесорубы, обрамлял мыс и склоны высокого увала полосой в полтора километра. За ним начиналось верховое болото с угнетенной сосной, а затем чистое, ленточное, с многочисленными озерами, скрытыми под плавучими берегами, вспухшими, незамерзающими торфяниками – преграда, которую не преодолеть ни летом, ни зимой. Рассохин бывал здесь дважды еще в семидесятых и каждый раз испытывал чувство, что попал на необитаемый остров, где время и пространство становятся понятиями относительными и абстрактными.
Сейчас же, едва поднявшись на увал, он сразу ощутил их полную, осязаемую реальность: на краю монастырского поселения был стационарный стан – со столом и лавками, с тентом из армированной пленки, с двумя подопрелыми квадратами подстилки под палатки, а вся поляна оказалась перекопанной длинными траншейными рассечками и отдельными ямами. Причем давно, скорее, прошлым летом…
И кто это сделал, догадаться было нетрудно: здесь, как и на Коренной Соре, стоял аншлаг "ООО Кедры Рода".
Но глаз выхватил зрелище, заставившее оцепенеть самого выдержанного и хладнокровного – на толстой, в три обхвата сосне возле кострища был распят человек! И надо было вглядеться, дабы понять, что это всего лишь чучело, имитация распятия: камуфляжная куртка Галицына, пятнистые брюки, резиновые сапоги и даже утепленная красная бейсболка – все было приколочено к дереву гвоздями.
Участковый однако же поглядел на это невозмутимо, присел на корточки возле свежего кострища и снял милицейскую фуражку. По остаткам волос на его арийском черепе сбегал пот.
И только тогда Рассохин оторвал взгляд, потряс головой и увидел среди черного угля и золы останки обгоревшего и успевшего поржаветь металлодетектора.
В это время где-то в глубине бора послышался треск и приглушенный звериный рев.
9
Весь остаток ночи Стас греб вниз по течению, хотя тяжелый неповоротливый "Прогресс" плохо повиновался веслам и почти не прибавлял скорости хода. Уже на заре Рассохин увидел наконец надстройку драги, буксир, палатки и вертолет "Ми-8", стоящий поодаль на площадке вскрытого участка. Показалось, на стане приискателей нет ни души, но едва он причалил к берегу, как из кустов появился автоматчик в гражданском: должно быть, на прииске уже выставили охрану или это был телохранитель начальства.
– Я геолог Рассохин, – не дожидаясь вопросов, сказал Стас. – Играй тревогу, у нас человека похитили.
Автоматчик не внял.
– Выходи из лодки, – приказал негромко. – Оружие есть?
– Да пошел ты!.. – внезапно для себя заорал Рассохин. – Оглох, что ли?! Говорю, человека похитили! Где Гузь?
Охранник слегка оторопел, но автомата не убрал. Стас выскочил на берег и направился к палаткам, но страж перекрыл дорогу.
– Стой! Куда?
– Мне нужен начальник партии Гузь! – рявкнул Рассохин. – Где? Или начальник прииска!
– Там руководство! – громким шепотом проговорил охранник. – Не кричи, разбудишь…
– Слушай ты, хрен с горы! Поднимай свое руководство! Погорельцы человека похитили, женщину! Нужен вертолет!
Стражник наконец-то справился с замешательством, опять наставил автомат.
– Быстро отсюда! Бегом! Запретная зона! Посторонним вход воспрещен!
– Я тебе сейчас покажу посторонним! – Рассохин пошел в атаку, но в это время на палубе буксира возник Гузь.
– Рассоха? Ты что там орешь?
– Женю погорельцы увезли! – Он побежал к буксиру. – Надо поднимать вертолет!
– Какого Женю?..
– Женю Семенову, практикантку! Пока я тут шлиховал!..
– Тихо, не кричи! – Гузь сбежал по трапу на берег. – Кто? Куда увезли?
– Кержаки, погорельцы! Двое, пришли на обласах…
– Да перестань, что несешь? Какие погорельцы?..
– Те самые, что похитили Притворову на Сухозаломском!
Гусь наконец-то услышал его.
– Ты видел? Сам видел?
– Как увозили – не видел. Я здесь с лотком торчал!
– Ну, тихо, тихо. – Начальник партии был с похмелья и соображал плохо. – Дай подумать… С чего ты решил, что погорельцы?
– А кто?! Следы нашел, в броднях. Гнался до залома. Пока по берегу искал, у "Вихря" провода выдернули, шланг… Они недалеко, надо поднять вертолет! Лес голый, не скроются.
С буксира на шум прибежал Чурило в майке, тоже полез с бестолковыми расспросами, но в это время из палатки вышел седовласый, знакомый по газетам секретарь обкома.
– Ты кто? – спросил он Стаса.
– Рассохин, геолог.
– Когда похитили? – Он был краток – видимо, не спал и все слышал. – Сколько времени прошло?
– Часов десять назад. Но на заломе появились в половине первого ночи!
– Почему сразу не сообщил?
– Думал, сам догоню. По горячим следам.
Секретарь глянул на часы.
– Где пилоты? – спросил. – Будите, пусть поднимают машину.
И сразу все забегали. Секретарь застегнул рубашку, заправил в брюки.
– Что же ты, Рассохин, геолог, проворонил женщину?
Гусь глянул на него умоляюще, но выдавать его Стас и не собирался – не до того было.
– Отлучился на четыре часа, по делам, – буркнул он.
– Опять погорельцы… А знаешь, почему они женщин воруют?
Рассохин тогда ничего еще не знал о карательной экспедиции против кержаков Карагача, всякая информация была строго засекречена, поэтому сказал, что знал:
– Толк у них такой…
– Не толк, а наша бестолковщина! – сердито проговорил секретарь. – Послали дуболомов с пулеметом!.. Ладно, давай ищи женщину! Может, и повезет.
– Разрешите и мне? – гоготнул Гусь. – Я как начальник партии отвечаю…
– Начальник партии здесь я! – прорычал секретарь. – И я за все отвечаю!.. А с тобой, гусь ты лапчатый, еще разберусь. Пусть он летит, – ткнул перстом указующим в Рассохина. – У него хоть воля в глазах. А ты иди похмелись…
Пожалуй, с этого момента Стас начал различать партийных руководителей по образу мышления и манере поведения. Этот секретарь потом оказался в ЦК, стал сподвижником Горбачева, но когда тот развалил СССР, ушел в оппозицию и скоро был забыт, как все и мыслящие, угодившие в аппарат по переработке сознания.
Он бежал к вертолету вместе с экипажем и охранником-автоматчиком, который уже глядел как лучший и старый друг. Пока разогревали двигатели, Рассохин со штурманом "проползли" по карте, и когда взлетели, взяли курс на залом. Солнце встало, и в его косых лучах вода сделалась багровой; утренний туман, курящийся из логов, создавал впечатление таежного пожара. Над заломом вертолет заложил круг; залитая пойма и смешанный лес просматривались хорошо: в разливах брели по воде лоси с голенастыми молодыми телятами, через залом, как по мосту, прыгали зайцы, летали вспугнутые с тока глухари. Окажись в поле зрения человек, да еще с грузом, не заметить было бы невозможно. Потом машина пошла над рекой, обрамленной темно-зеленым, стоящим по высоким террасам хвойником, непроглядным, как густая краска: войди под кроны, втащи облас, и тебя уже не сыскать…
После пятого залома речка сузилась, превратилась в ручей, и пилоты, развернув вертолет, пошли назад. Они набирали высоту, чтобы охватить глазом больше пространства, а у Стаса падали надежды: вдоль золотоносного притока Карагача было полное безлюдье. Лишь однажды на зимнике, по которому вывозили лес с месторождения, что-то мелькнуло, и это заметили сразу все, но оказалось, медведица с двумя малышами скачками уходила от воющей над головой машины. Когда вернулись к залому, Рассохин показал знаком разворот, ткнул в карту, мол, давай над хвойным массивом – вдруг да где-нибудь в прогале, случайно, наудачу увидим, но пилот указал на прибор – топливо…
Обратным курсом они шли напрямую, пересекая кедровники, но Стас все еще не мог оторваться от иллюминатора – даже когда внизу замелькали пни свежего лесоповала. Было полное ощущение нереальности происходящего: ведь он почти соприкоснулся с погорельцами, находился от них в двухстах метрах, когда те курочили мотор! И вдруг исчезли, не оставив ни следа, ни какой-нибудь косвенной приметы, указывающей, где искать.
Из вертолета Рассохин вылез оглушенный: ему что-то говорили, о чем-то спрашивали, но он видел лишь шевеление губ и ничего не понимал. Ушел на берег, сел в свою лодку и только сейчас вспомнил, что мотор испорчен, и какое-то время сидел ссутулившись и ничего, кроме звона в ушах, не слышал, не хотел слышать. Гузь, крадучись и таясь от начальства, принес ему бутылку водки и жареную нельму с барского стола, кажется, уговаривал выпить и закусить, причем заботливо, как тяжелобольного, однако Стас лишь мотал головой. И еще откуда-то издалека все время доносился стонущий женский голос:
– Ой-ей-ей. Место-то какое страшное…
Потом приискатели сами, по доброй воле, подтянули корму к берегу и за пять минут починили "Вихрь".
– Заводи! – крикнул кто-то, и это было первое слово, на которое он среагировал.
Запустил мотор и, даже не взглянув на берег – ему махали и кричали что-то, – унесся вверх по притоку. И встречный ветер слегка остудил голову, привел в чувство. Заехав на стан, он взял два запасных бака с бензином и снова погнал лодку к залому. Быть такого не могло, чтобы люди ходили, не оставляя следов, или делались вовсе невидимыми! Просто он впопыхах, да еще ночью, при фонарике, не заметил, сосредоточился на другой задаче – устроить засаду, и что-то упустил, недосмотрел. Да и Женя – не кукла, не покорная безропотная отроковица, которую ведут в плен; даже если ее связали, заткнули рот, посадили в мешок, все равно должна дать какой-нибудь знак, мету оставить, зная, что он будет искать. Пусть даже вначале испугается, потеряет самообладание, но обязательно придет в себя, и очень скоро. Первый разряд по пулевой стрельбе не получить, не имея упорства, хладнокровия и выдержки. Даже если у тебя муж – мастер спорта международного класса…
Хотя бы веточку заломила, отпечаток сапога оставила!
Он причалил не к берегу, а к залому, привязал лодку и поднялся наверх. Он не считал себя особо одаренным следопытом, но с детства занимался охотой, на пару со своим одноклассником, который потом закончил институт и стал охотоведом района. И уже работая геологом, занятия этого не оставил, зимой с бригадой бегал за сохатыми по старым вырубам вокруг Гнилой Прорвы, весной ходил на глухариные тока, а летом, в маршрутах, добыл двух медведей с лабазов, устроенных в прибрежных черемушниках, куда зверь выходил на кормежку. Распутывать следы было, в общем-то, привычным делом.
Погорельцы могли на обратном пути тащить обласа не берегом, а прямо через эту плотину. Хоть и опаснее, второпях можно и ноги переломать – лесины весной осклизлые, неустойчивые, наступишь – качаются, и сухого ельника, похожего на колючую проволоку, обломанные сучья торчат как гвозди… но зато втрое короче, чем проламываться по кустарникам, заваленным сорой. А кержаки спешили оторваться подальше, пока он вместо драги моет золото на участке…
И что если мотор сломали не похитители – их сообщник, третий, поджидавший на заломе, дабы прикрыть отход, отвлечь на себя внимание, увести по ложному следу? Помог перетащиться через преграду, сам потом засел на берегу, скараулил, когда примчится Рассохин, вырвал провода из катушек, шланг, стартер отрезал и ушел другим путем – сушей, еловой гривой, которая подходит почти к самому залому…
Стас пролез через весь залом от берега до берега, затем вернулся назад, спустился к нижнему бьефу и на обратном пути нашел доказательство! Два обласа погорельцев причаливали к сухой сосне, лежащей поперек русла и одним концом замытой в берег: на ее поверхности, отбеленной до стерильной чистоты, были свежие следы грязи, явно оставленные броднями кержаков. А чуть выше, на пихтовой лесине, мазок черной смолы! Перед весной кержаки обласа отсмолили, приготовились к сезону, и днища их не успели отшоркаться на перетасках. Перевалив через залом, он нашел еще четыре таких же мазка и место, где погорельцы спустили долбленки на воду, сели и ушли вверх по течению, увозя с собой драгоценный груз.
Третий мог прийти по суше и уйти назад. Значит, не так далеко должно быть его логово! Рассохин достал лист карты с этим участком реки, нашел еловую гриву, отбитую горизонталью, и прикинул маршрут его движения. Пособник мог прийти с верховых, ленточных болот, которые тянутся от Красной Прорвы, и откуда вытекает исток золотоносной речки. Место для тайного, скрытного жилья подходящее: лесорубам там делать нечего, сосняк на торфяниках чахлый, угнетенный, геологам и вовсе, – весь этот район относился к территории древней пустыни. Судя по опорной скважине, заболоченная, сырая, едва проходимая эта земля лишь сверху перекрыта водоупорными глинистыми отложениями, а ниже, на сто пятьдесят метров, сухой пылеватый песок, возможно, еще хранящий жар древнего солнца.