– Турист я, к примеру. Вроде тебя…
– Следишь за мной? Кто заставил следить? Матерая? Посмотри мне в глаза! Прямо в глаза!
– Что тебе надо? – возмутился Рассохин. – Скажи спасибо, из воды достал! А то бы купалась…
– Как твое имя? – перебила она, пытаясь отнять лодку. – Назови имя!
– Стас! И что? Может, паспорт показать?
– Не надо. И так вижу. Я все вижу! Ты хороший человек. И мужчина симпатичный. Но потерянный.
– Почему – потерянный?
– Пока трудно сказать. – Взгляд ее был неприятным, как с тяжелого похмелья. – Наверное, грех на тебе есть. Или проклятие…
– Ты сейчас наговоришь!
– А с виду очень даже ничего. И борода золотистая, эротичная.
Он собрал лодку в ком.
– Тебя-то что ночью несет, безголовая? Да на таком мыльном пузыре? Экстрим, что ли?
– У меня очень важное дело! – гордо и даже хвастливо произнесла она. – Я ищу священную кедровую рощу.
– Зачем тебе?
– Там живет огнепальная пророчица.
– Зачем тебе пророчица?
– Она унесла с собой истину. И все погрязло во лжи.
– Какую истину? – Рассохин испытывал непроизвольный озноб от ее слов.
– Высшую! Будущее человечества во мраке.
– А где священная роща?
Женщина по-старушечьи мелко засмеялась.
– Какой хитрый! Я скажу, а ты вперед меня найдешь!
– Ну, ладно, – согласился он и пошел вверх. – Пошли сушиться и клеить.
Ей ничего не оставалось, как последовать за ним. Стас повесил спустившую лодку на лесину, взял топор и принялся рубить смолевую щепу от соснового корневища. Экстремалка оглядела стан на вершине соры, заметила лежбище, устроенное в лодке, и вроде бы окончательно успокоилась, стала искать пробоину в резинке.
– Прошлой ночью я спасалась на березе, – вдруг вполне разумно призналась она. – И лодку клеила. Хорошо, там такая развилка была…
– Ты откуда плывешь-то? – спросил Рассохин, запаливая щепу.
Женщина оставила лодку, подошла к костерку и, опустившись на песок, уставилась тяжелым, испытующим взглядом, от которого хотелось отвернуться.
– Вижу, ты меня не выдашь, – заключила удовлетворенно. – Ты красивый мужчина, и борода у тебя, как у огнепального человека. Скажу по секрету – я ушла от людей Кедра.
– А это кто такие?
– Лжецы, обманщики и самозванцы! Они называют себя последователями огнепальных, но сами не имеют к ним никакого отношения. Они тоже ищут пророчицу.
Рассохин вдруг мысленно назвал ее блаженной – скорее всего, так и было: разум от безумия уже было не отделить.
– Где они живут-то, люди Кедра?
– Этого я сказать не могу.
– Почему?
– Связана клятвой.
– Но ведь они лжецы и обманщики? Разве можно давать им клятву?
Она призадумалась, но потом отрицательно повертела головой:
– Нет, всякую клятву нарушать грешно. Хочу остаться чистой.
– Ну, добро… Но ты можешь сказать, чем они занимаются?
– Живут под сенью кедра. – Зубы у блаженной стучали от холода.
– И все?
– Собираются на круг, говорят… Хочешь – дам понюхать масло?
– Какое?
– Кедровое.
– Пожалуй, не хочу…
Сумасшествие на минуту перевесило разум.
– До поселка еще далеко? – вдруг обеспокоенно спросила блаженная.
– На твоем транспорте – четыре дня. – Стас достал из рюкзака свой спортивный костюм и свитер. – Или шесть ночей…
– Почему шесть?
– Потому что ночи короткие. – Рассохин положил перед женщиной одежду. – Переодевайся и сушись.
И спустился к реке.
В прижим набивало речной мусор, и когда его масса становилась критической, его отрывало, уносило в заводь, и там после нескольких кругов, словно нитку из клубка, вытягивало по фарватеру и влекло до следующего прижима. Скорее всего, экстремалка и путешествовала вместе с речным сором, на что можно было отважиться лишь от безумия или крайнего отчаяния. Мысль, что она принадлежит к сорокинским, у него возникала сразу же, тем паче Скуратенко говорил, что верховодила казнью женщина, однако эта не походила на лидера.
Он выкурил трубку, и когда вернулся, блаженная сидела у огня в его костюме, прокаливала босые ноги и жевала зачерствевший хлеб с Усть-Карагачской пекарни.
– Я взяла твой хлеб, – повинилась. – Не удержалась… Я ведь женщина!
Рассохин молча достал соленое сало, колбасу, банку с тушенкой вскрыл и сунул в огонь.
– Странное дело, – проговорил он. – За сегодняшний день на Карагаче спасаю второго человека.
– От голода?
– И от голода тоже.
– Колбасы не надо, – вдруг сказала она. – И тушенки. Я мясного не ем.
– Запрещают, что ли?
– Нельзя пожирать плоть себе подобных.
– Понятно, вера не позволяет. Из вегетарианского у меня только хлеб. Еще чай и сахар. Ты когда последний раз ела?
– Сегодня медуницу нашла. И еще у меня орехи есть, кедровые…
– Травоядная, значит?
– Плотоядие сокращает жизнь.
– Ты хочешь жить вечно? В таком виде?.. Да, здорово тебе мозги промыли!
Экстремалка положила кусок хлеба и обидчиво дернула головой:
– Если ничего не понимаешь – не говори! Я просто не ужилась в коллективе. То есть в общине… Почему меня не пускают к отрокам? Я уже год в общине, прошла имянаречение! Хочу рожать! А мне не дают!
– Этого я не знаю. – Рассохин растерянно пожал плечами. – Из-за характера, возможно… Поэтому и сбежала?
– Не сбежала. Я поехала искать пророчицу. Потому что все лгут! И я это чувствую. Найду и восстановлю справедливость и истину! А если встречу отрока огнепального толка, то обязательно совокуплюсь с ним и зачну.
– А не поздно тебе рожать? – спросил вполне серьезно и тут же пожалел об этом.
– Я уйду от тебя! – Она вскочила и ринулась с островка в разлив. – Ты тоже обманщик и смеешься надо мной!
Рассохин чуть замешкался и поймал за шиворот, когда блаженная забрела в воду по пояс. Накупался сам, но выволок женщину на берег, насильно привел к костру и еще извинился за некорректное поведение.
Похоже, это ей понравилось – настроение у блаженной менялось стремительно.
– Ты ешь, не обижайся. – Рассохин приставил чайник к огню. – Извини, но я старше тебя! Могу задавать всякие вопросы. И это ты пришла к моему костру, а не я к твоему.
– Я не пришла, меня прибило! Заклею лодку и поплыву дальше. Благодарствую за помощь.
– Кто же тебя отпустит? Поплывет она…
– Ты меня… не отпустишь? – вдруг заинтересованно спросила блаженная.
Он не услышал этого интереса и не узрел коварства – молча достал нож и двумя ударами рассек ее лодку пополам, остальное дорвал.
– Сама теперь не уйдешь.
– Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой? – Она опять стала гримасничать. – Зачем?! Вот был бы ты отрок огнепального толка!..
– Ваши люди похитили человека на Красной Прорве, – жестко заявил он. – А второго распяли на жерди и оставили умирать. И при этом вы еще не едите мяса! Орешками питаетесь, травкой, птицы божии… Ты же с ними заодно? Если держишь клятвы?
Блаженная встрепенулась, и из мешанины ее слов стало ясно: она знает о похищенном Галицыне и распятом Скуратенко.
– Нет! Я ушла! Искать огнепальную пророчицу! А эти люди вторглись на нашу территорию. Здесь наши места силы. И они священны. А эти вторглись, осквернили – и были наказаны!
– Где сейчас человек, которого взяли на Красной Прорве? Куда увезли?
– Под сень Кедра. Яросвету сейчас хорошо, он прошел много кругов и сразу получил имя…
– Его теперь зовут Яросветом?
– Матерая нарекла.
– Почему ты решила, что ему хорошо? – спросил Рассохин, а сам подумал – уж не ее ли встретил Галицын и голову потерял?
– Яросвет сам говорил! Каждый день мы собираемся на круг. То есть под сенью кедров и обсуждаем свои чувства. Нужно обязательно рассказать обо всем, что ты днем думал, ощущал и как к кому относился. И никто не посмеет солгать.
– И сколько же вас собирается на круг?
Она спохватилась и буркнула:
– Ничего не скажу…
– Как хочешь. – Рассохин попытался зайти с другой стороны. – Но советую лучше мне все рассказать. Про свою компанию. Завтра сюда приедет милиция, уголовный розыск. Они церемониться не будут. Пойдешь за соучастие.
– Куда – пойду?
– В тюрьму!
Блаженная сделала загадочное лицо.
– Ты оставил меня возле себя… Значит, я нужна тебе?
– Оставил, чтоб узнать, где находится похищенный человек.
– Я тебе не интересна как женщина?
– Нет!
Окрепший голос вновь обратился в старушечий.
– Какая я несчастная… Почему не нравлюсь отрокам? Я же хорошенькая!
– Тебя как зовут? – Рассохин достал уголек из костра и прикурил.
– Зарница.
– Редкое имя… У нас в школе игра такая была.
– Я прошла имянаречение.
– На самом деле зарница… Кто же тебя так назвал? Наставник, учитель или как он у вас называется?
– Матерая. Возомнила себя пророчицей.
– А пророк у вас Сорокин?
Она глянула исподлобья и отвернулась.
– Не скажу.
– Ну как хочешь. Раньше-то как звали? В миру?
– Не помню. Я отреклась от мирского имени.
– Почему Матерая нарекла тебя Зарницей?
– Иная жизнь, иное имя. Теперь я отроковица.
Рассохин подскочил.
– Кто?!.
– Отроковица Зарница. А что?
– Очень уж знакомое – отроковица… А мужчины у вас отроки?
– У нас нет возраста. Мы всегда юные.
– Скажи-ка мне, отроковица. Пророчица ваша не из кержаков?
– Не знаю…
– Говорить не хочешь? Твое дело. Но подумай: сама еще молодая, симпатичная… Но выглядишь, как старуха. Ну какая же ты отроковица?.. Когда последний раз в зеркало смотрелась?
– Внешний вид не имеет значения! Это внешняя оболочка, как одежда. Важно, что у человека внутри!
– Внутри у человека кишки, – язвительно заметил он. – Органы пищеварения.
Блаженная хотела возразить, верно, сказать что-нибудь о душе, но обожгла босую ногу, отдернула и сморщилась. Ступни у нее были узкие, изящные, явно выпестованные в хорошей, дорогой обуви, а не в чоботах на деревянной подошве, которые сушились возле костра.
– Ладно, отроковица, – примирительно сказал Рассохин. – Утро вечера мудренее. Жуй черствый хлеб. Вон чай вскипел… Тебе с сахаром? Или это белая смерть?
Вместо ответа она лишь вскинула глаза. Стас налил полную кружку, опустил туда горсть рафинада, после чего отрезал большой кусок хлеба и, подумав, оставил булку и нож.
– Только вы не смотрите, – попросила спасенная, принимая кружку. – Я так хлеба хочу…
– Ешь на здоровье, – он встал. – И ложись спать в мою лодку. Там постелено.
Она тут же его огорошила:
– А ты? Ты не хочешь спать со мной? Мы станем заниматься только тантрическим сексом, без совокупления.
– Мне нельзя даже тантрическим, – серьезно проговорил он. – У меня траур.
Блаженная понимающе скорчила горестную физиономию.
Он прихватил пакет с архивными бумагами, фонарь и пошел на дальний конец соры, где над водой нависал огромный кедр, когда-то упавший в реку и до блеска отшлифованный водой и льдом. Там нашел подходящее место, где ствол расходился на три отростка, устроился между ними и стал набивать трубку…
11
Оставшись без оружия, карты и, в общем-то, без продуктов – три банки тушенки да полкило галет, на следующий день Рассохин все же вернулся на ленточные болота, где по ошибке был схвачен парашютистами, и уже в сумерках пробрался на первую гриву. Ночь он просидел без огня, затаясь на валежине возле выворотня, и хорошо в рюкзаке был накомарник: ночью с разопревших на солнце марей поднялся гнус, и воздух приходилось цедить сквозь сетку, чтоб дышать. День он проспал на сухом торфянике в болоте, где гулял ветер и сдувал гнус, и следующую ночь отдежурил на второй гриве, но погруженные в трясину древние барханы оставались безлюдными, как в пустыне. Со следующего утра Стас начал обследовать их сначала по периметру, дабы отыскать хоть малейшие следы человеческого пребывания, однако нашел лишь отпечатки яловых сапогов десантуры, которые протопали, словно лошади, да множество свежих сохачьих следов – лосихи приходили на гривы для растела.
Между ленточных болот были такие же ленточные боры, уходящие на северо-восток, где превращались в отдельные островки, называемые урманами. Сосны на них стояли могучие, перезрелые, сюда никогда не ступала нога лесоруба, и поэтому гривы остались в первозданном виде, и все здесь было естественно: деревья умирали от старости и на корню, потом еще по многу лет стояли голыми и черными, прежде чем рухнуть наземь. Старым замшелым и свежим, кондовым валежником барханы были искрещены вдоль и поперек, стволы сосен достигали до полутора метров в толщину у комля, выворотни вообще поднимались метра на три в вышину. Пройти здесь незамеченным можно было очень просто и даже не оставлять следов, если ходить по ветровалу, впрочем, как и устроить подземное жилище. Или даже наземное, если подыскать хорошую дуплистую валежину и выбрать оттуда гниль – по крайней мере, получится теплая и сухая нора, где можно передвигаться на четвереньках.
Такую нору Рассохин и устроил себе на северной оконечности первого бархана, однако спал там немного и только днем, причем просыпался всегда в поту, хотя вроде бы и нежарко было, решил – от духоты такая потливость. Все остальное время сидел на наблюдательном посту или, обвязав сапоги кусками парусины, чтобы не нарушать мохового покрова, тщательно, метр за метром, исхаживал гривы и урманы. Через неделю он уже научился искать следы, оставленные погорельцами: они маскировали пни каждого спиленного или срубленного дерева, на месте оставался едва заметный мшистый бугорок, внутри которого оказывался довольно свежий срез да сосновая хвоя. Все остальное – ствол, сучья, вершина и мелкие ветви – выносилось или разбрасывалось по лесу, и поди разбери сразу, ветром наломало или человек руку приложил. На обеих гривах Стас нашел полтора десятка подобных спрятанных пней и несколько явно изрубленных на дрова смолистых валежин, от которых даже корней и щепок не осталось. Место выворотня есть, яма хоть и подернулась мхом, но не заросла, не сгладилась, а дерева нет!
Эти следы доказывали, что жилье на барханах есть, и принадлежит оно погорельцам – кто еще будет так маскировать свои следы? И дело времени его найти, однако к концу второй недели Стас доел последнюю галету и, окончательно ослабев на голодной диете, ушел с барханов к залому, чтобы оттуда сплавиться на плоту на стан своего бывшего родного отряда или на прииск и украсть продуктов. Ушел в полной уверенности, что теперь-то уж точно найдет кержаков незримого и неуловимого толка и с осознанным ощущением собственного дичания: скрытная жизнь, постоянное состояние поиска, бдение в засадах и полное отсутствие людей сделали свое дело. Умом Рассохин понимал, что бывшие соратники по отряду, сам Репа и приискатели не желают ему зла и наверняка дадут тушенки с сухарями или даже хлеба, поскольку его теперь пекут на камбузе буксира, но он не хотел ни с кем встречаться. Непонятная и обозленная обида, зароненная в тот миг, когда Гузь отнял лодку, оружие и карты, от одиночества лишь обострилась, и еще добавилось горечи от того, что за две прошедших недели никто даже не попытался прийти к нему, узнать, как дела и жив ли вообще. Чувство брошенности и ненужности иногда приходило даже во сне, и он просыпался со слезами на глазах. Самолеты и вертолеты над головой летали не раз, должно быть, розыски Жени Семеновой продолжались, но по земле никто не пришел, ничего не спросил…
А ведь три года изо дня в день и бок о бок проработали! Сколько разговоров переговорили, сколько дум передумали вместе, даже буриме сочиняли всем отрядом, когда шли дожди и нельзя было выходить в поле – какую бы тему ни задавали, все равно получалась поэма о любви и дружбе…
С гребня залома Рассохин вывернул три сухих бревна, спустил на воду и переплел их жгутами из скрученных таловых виц. Срубил сухостойную елку на шест, забрался на плот и оттолкнулся от берега – все не пешком. Уровень воды в реке сильно упал, обнажились белые пески на поворотах, еще сырые, но уже зеленые берега, и каждый был памятным: здесь ночевали, там рыбачили, а за следующей песчаной косой, такой же почти белой, ночью Юрка Зауэрвайн сапог утопил…
В четвертом часу утра Стас причалил возле невысокого красноватого яра, разрубил вицы и оттолкнул бревна, и сделал это не думая, чтоб не оставлять следов. Отсюда напрямую до лагеря отряда было километра три сухим беломошным бором, а потом кедровником – тоже все знакомо, исхожено. По логу, где он засек первые следы бродней погорельцев, бежал ручей и густо росла молодая медвежья пучка вперемешку с черемшой, которыми он в основном питался в последние дни. Не утерпел, сорвал несколько побегов, очистил и съел на ходу: неизвестно еще, удастся ли добыть продуктов, а сил уже нет, ноги подламываются, сердце выскакивает и от пота штормовка мокрая.
На стане в этот сезон поставили шесть палаток, и сразу видно – рядом богатые приискатели: под каждую соорудили дощатые помосты, сколотили новый строганый стол с лавками и тесовый навес. А обычно все убогое, из жердей, из бересты, из еловой коры. И ни одной собаки не взяли, что значит – расслабились от близости охраняемой караулом драги. Раньше перед заброской в поле прикармливали в поселке пару бродячих псов, которые потом верно служили весь сезон, проявляя невиданные сторожевые и охотничьи качества. Обратно собак не вывозили, поскольку в отряде всегда оказывалось два-три любителя собачатинки из поселковых бичей, нанятых шурфовщиками или маршрутниками. Но иногда попадались такие умницы, что за неделю до конца сезона откормленные и облюбованные псы внезапно пропадали и объявлялись в поселке уже по снегу.
Рассохин высмотрел складскую палатку, прежде чем приблизиться к лагерю, и даже вынюхал пищу: в ведре над погасшим костром, кажется, была картошка с мясом и луком. Он хорошо знал распорядок жизни лагеря, поэтому не скрываясь вышел из кедрача, взял чистую миску, ложку и снял крышку с ведра – голодный нюх не подвел. Картошки с мясом навалил с горкой, а она холодная еще вкуснее, сел за стол и преспокойно стал есть. Если кто и проснется, услышит бряканье посуды, подумает, что встал дежурный по костру, то есть по кухне. Предутренний сон самый сладкий, а ночь хоть и белая да прохладная, никому не захочется вылезать из нагретого спальника.
После плотного и сверхраннего завтрака Стас сунул в рюкзак три буханки свежего хлеба, завернутого в бересту, чтоб не черствел, после чего открыл складскую палатку и сразу же отметил про себя, что правильно прежде поесть и только потом идти на воровское дело. Иначе бы жадность сгубила, потому что от нынешнего обилия и разнообразия продуктов голодные глаза разбегаются. Он набрал из ящиков пятнадцать банок свиной "Китайской стены", десяток со сгущенкой, пачку соли, галет, чайной заварки и сигарет "Прима" – вполне скромно, но уже килограммов за двадцать тянет. Лагерь спал без задних ног, хоть бы кто ворохнулся, и храпели всего двое – Репа и Галя. Муха почему-то молчал, верно, спал на левом боку…