– Тот самый, геолог…
– Чуть коньки не отбросил, – расслабившись, пожаловался вдруг моторист. – Жрать дайте…
– Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?
– Полкана самого чуть… – Скуратенко выматерился. – Из-за него и меня приговорили.
– Кто? Погорельцы?
– Сорокинские, твари…
Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:
– Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?
– Ты мент, а не знаешь! – возмутился моторист. – За что тебе только зарплату дают?!
– Ты короче, без комментариев!
– Четверо на "Прогрессе", баба с ними, молодая, красивая, зараза… – Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. – Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…
– Куда?
– Вверх пошли…
– Чем они тут занимаются? Копают клады?
– Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.
– Как – лечат?
– Мозги лечат. Полкана воспитывать увезли. А я, видно, конченый для них… Но я не в претензии! Заявления писать не буду.
– Почему?
– Не хочу!
На стане Скуратенко положили на расстеленную палатку, и Гохман принялся его потчевать: сначала напоил яблочным соком, а потом разогрел тушенку и стал кормить бульоном, с ложечки, как ребенка. Тем временем Рассохин массировал его руки, онемевшие от веревок: правая уже чуть шевелилась, но левая, синюшная, висела плетью.
– Его надо в больницу, – сказал Стас. – У него явная пневмония, воспаление легких. Вон какие хрипы, и потный… На сырой земле лежал.
– Ты что, доктор? – между делом спросил Гохман.
– Это мы проходили…
– Не поеду, – захлебываясь от жадности, заявил моторист. – Пока их, сволочей, не грохну. А бабу эту, стерву, на кукан насажу!
– Они траншей нарыли?
– Ну да. И снова копать приехали, с лопатами. А тут мы…
– Говоришь, они только мозги лечат?
– Они не золото ищут – книги…
– Какие книги?
– С какими-то знаниями, древними. По медицине, что ли, я не понял. А полкан понял, сука…
– На Коренной Соре вы с полковником копали? – вдруг спросил Рассохин, чем вызвал недовольство.
– Мы, а что тебе-то? Ты вообще откуда взялся на Карагаче?
Участковый заткнул ему рот ложкой.
– С ученым повежливей надо, Миша…
– Носит вас! – с трудом проглотив бульон, сказал тот. – Полковники, ученые! И эти еще, лекаря, мать их… И все лечат!
Стас достал из рюкзака фляжку, налил глоток водки в стаканчик и поднес ко рту Скуратенко.
– Выпей, может, подобреешь…
Тот выпил и на самом деле слегка подобрел, даже пальцы левой руки зашевелились. Правой же попытался сам взять ложку. Рассохин не отступал.
– Клад с полковником поделили?
– Поделили, – не сразу признался моторист. – Он себе больше взял, волчара… Налей еще?
– Что хоть было? – Стас выпоил еще стаканчик.
– Книги кержацкие. Иконы медные, кресты…
– А золото?
– Не было там золота! Один крест только серебряный, килограмма на полтора. И еще корка от книги, тяжелая. Но полкан все себе взял!
– А тебе зачем книги и иконы? Ты что, верующий?
Скуратенко с двух глотков водки начал пьянеть и оживать:
– Да он сказал, продать можно, за большие деньги. А если за границу увезти, то вообще… Помочь обещал, падла…
– Здесь тоже хотели копать?
– Видал, сколь тут нарыто? Сорокинские, паскудники, успели…
– Они и клад у вас отняли?
– Полкан сдал! Указал, где нашли!.. Они говорят, Коренная Сора – наша земля. И все, что в ней находится… Все забрали – мотор, бензин, карабин… Всех замочу!
Рассохин налил ему еще глоток, Гохман дал закусить.
– Где у сорокинских людей база?
Моторист воспрял еще больше:
– Где-то в верхах… Или на Гнилой, или на Зажирной. Упоминали… Телефон этот… забрали, космический. Еще у полкана карту какую-то нашли. Баба обрадовалась… Она у них вроде начальника, всех лечит… Коза драная… Это она мне казнь придумала. Говорит, по старому сибирскому обычаю… Спасешься – значит, на то воля бога Кедра… Через две недели приедем, посмотрим…
– Какого бога? – запоздало переспросил Стас.
– Они же полудурки! За бога тайги дерево считают, кедру…
– Сектанты, что ли?
– Да чокнутые! И выходит, я спасся, а полкана эта баба к распятию приговорила. То есть оболочку его, будто… У человека несколько оболочек, как на капусте… Сегодня какое число?
– Вроде шестнадцатое…
– Завтра две недели будет, как распяли. Обещали приехать и снять, если выживу. Суки! Все равно выжил – траву ел, мох жевал… Приедут, а меня тут хрен!
И вдруг уснул, хватая воздух открытым ртом. Рассохин пощупал слабый пульс.
– Вези его в больницу пока светло, а то помрет. Я останусь здесь.
По космической связи он дозвонился до начальника поселкового отделения и дал трубку участковому. Тот объяснил ситуацию и, видимо, все-таки напугал свое руководство похищением полковника и бандой Сорокина, по крайней мере, обещали прислать машину на Карагач, забрать больного Скуратенко и дать оперуполномоченного с милиционером.
– Двоих не увезу! – закричал Гохман. – Со мной же еще Рассохин!
– Может, в областное УВД позвонить? – спросил Стас. – Здесь без ОМОНа не обойтись.
Тот замахал руками:
– Ты что? Меня с дерьмом съедят! Конечно, что мы с опером сделаем, если их целая банда? И еще вооруженные!.. Доложу начальнику, пусть сам…
На палатке, как на носилках, они спустили моториста к лодке и там уложили на пол, подогнув колени – от транца до носовой банки во весь рост не входил. Гохман сел было за румпель, но призадумался.
– На Красной Прорве оставлять тебя опасно, – вдруг заявил он. – Могут сюда нагрянуть. Что у них на уме?
– Ничего, я спрячусь!
– Пожалуй, оставлю на другом острове. Там опасный прижим, его стороной объезжают. Искать не станут, и вся река как на ладони. Садись!
Рассохин погрузил свои вещи и забрался в лодку, встав на колени рядом со Скуратенко. Участковый выехал через озера и протоки на Карагач, а там повернул против течения. Через два поворота по правому берегу показалась новая сора, которой прежде здесь не было: большую часть залома вынесло в пойму и на прижиме усадило на береговой вал, а потом еще замыло песком. Получился деревянный остров, больше похожий на разрушенную крепость, которая прежде всего защищала от размыва пойменный берег – иначе бы река давно образовала в этом месте прорву.
Гохман причалил, опасно лавируя между коряг в бурной воде.
– Только сиди тихо, не высовывайся, – предупредил он. – И слушай. Загудит мотор – костер туши. Автомат оставить не могу. Очень хочется до пенсии доработать.
Оставил на берегу канистры с бензином, свой рюкзак, чтоб максимально облегчить и так легкую посудинку, подумал и выбросил на берег резиновую лодку в чехле.
– На всякий пожарный. Спустишься вниз, если что. А то скажут – оставил ученого в опасности, без плавсредства, как Робинзона…
– Мотора не жалей, гони, – посоветовал Рассохин.
– Завтра к обеду вернусь! Если ОМОН дадут, значит и вертолет будет!..
Дернул ручку стартера, ткнул передачу и, развернувшись на одном месте, умчался, едва касаясь воды, – солнце уже висело над горизонтом и садилось в тучу, что говорило о смене погоды.
Стас поднялся на этот ощетинившийся топляком, как противотанковыми ежами, островок, нашел ровную площадку и стал устраивать ночлег. Отсюда и в самом деле река просматривалась километра на полтора в обе стороны, а вдали, за пойменным хвойником на том берегу, виднелась стена подсвеченного заходящим солнцем реликтового бора Красной Прорвы. Вид был завораживающий и отчего-то пугающий, тревожный, к тому же весенняя река, разгоняясь на прямом отрезке, била в сору прямо под ноги, прижималась, вспучивалась и, закручиваясь в цепь глубоких воронок, нехотя поворачивала почти под прямым углом, образуя широкую заводь до середины реки. Взирая на все это, Рассохин внезапно подумал, что, в общем-то, легкомысленно, спонтанно задуманный поход за кержацкими кладами на Карагач уже не состоится и можно давать отбой Бурнашеву с Колюжным. Их опередил некий бывший канадский гражданин, который явно приехал сюда с той же целью и у которого теперь даже карта есть с отметками всех сселенных старообрядческих скитов и становищ. Судя по тому, как сорокинские расправились с Галицыным и мотористом, люди они жесткие, да и неизвестно, сколько их, где базируются. Конкурировать с ними невозможно, не используя их же методы, а на местную милицию надежды никакой, если даже своего полковника искать не хотят…
Но вместе с мыслями обреченности все равно теплилась одна, эгоистичная: если даже экспедиция не получится, то все равно это время прожито не зря – счастье уже в том, что побывал на Карагаче, снова увидел стихию таинственной жизни реки и словно не было прошедших трех десятков лет. Да и получил подтверждение: Женя Семенова жива, раз прислала письмо. Найти и выручить Галицына, потом отроковицу, которой поди, уже за шестьдесят перевалило, и наплевать на экспедицию…
Он развел костерок, поставил разогревать тушенку и накачал лодку: лучшего способа ночевать без палатки было не придумать – тепло, мягко, и если ночью дождь, перевернул вверх дном, вот тебе и крыша. Солнце село, но вечера как-то по-летнему были долгими, светлыми, а одиночество желанным, поэтому, наскоро перекусив, Стас заварил крепкого чаю, погасил костер, чтоб не обнаруживать себя, опрыскал лицо спреем от гнуса и устроился в лодке с фонариком и бумагами, утаенными Галицыным.
Поблекший от воды текст копий в косом свете читался довольно легко и вроде бы увлекательно, чувствовалось, что жандарм Сорокин имел хорошее образование, каллиграфический почерк, способности к аналитике и еще обладал творческим даром – писал легко, образно и одновременно лаконично. Он доносил своему петербургскому генералу корпуса Муромцеву, что семнадцатого числа августа месяца его филеры задержали на реке Чилим близ устья Карагача странника именем Анкудин, в котомке которого обнаружилось четыре старинных пергаментных свитка и книга на греческом языке, писанные в ветхие времена, поэтому для их перевода и изучения требуется переслать в Академию словесности либо кому-то из бывших насельников Афонского монастыря – никто больше прочесть и оценить отнятые свитки и книгу не в состоянии. Однако сам он, будучи знакомым с кушанским письмом, совершенно определенно может заключить, что эти рукописи к Стовесту отношения не имеют. Сам арестованный Анкудин происхождения их не знает, от кого получил и кому несет, говорить отказывается.
Еще бросилась в глаза несуразица: все составленные Сорокиным документы адресованы питерскому начальнику, но до адресата не дошли, ибо не имеют виз, и обнаружены почему-то в Омском архиве.
Когда вчера разлепляли бумаги, все листы перепутали, и продолжение приходилось отыскивать по нумерации страниц или по смыслу, и это занимало много времени. И вот, перебирая копии, Рассохин сначала потерял к ним интерес, ловя себя на мысли, что все время прислушивается к окружающему пространству и отвлекается на всякий громкий всплеск воды или звуки, доносящиеся из поймы. Стас понимал, что они никак не связаны с человеком, что это бьют хвостами бобры возле берегов, плещется на мелководье нерестящаяся рыба, но с сумерками все сильнее ощущал, как подступает неясная тревога, какое-то неудобство и ожидание чего-то неприятного. Он не чувствовал опасности или угрозы на этом островке: открытый со всех сторон водный простор исключал возможность кому-либо подобраться незамеченным, но все равно выключал фонарик и слушал, как бурлит прижим внизу и несомые стремниной топляки глухо стукаются о деревянный берег.
И вдруг подумал, что причина этой настороженности – нервы, и что уже никогда не будет, как тридцать лет назад, когда после пешего маршрута он за три минуты ставил палатку и уже на четвертой засыпал, невзирая ни на шорохи, ни на треск среди деревьев – явный признак бродящего неподалеку зверя. Рассохин налил из фляжки немного водки, выпил без закуски и закурил трубку: надо пересилить себя, успокоиться и позвонить Лизе.
Он набрал питерский номер и сразу же услышал ее голос – ждала.
– Ничего не узнал о маме? – с надеждой и сразу же спросила она.
Рассохин поведал, как они с Гохманом ездили на Мотофлот, где оказалась совсем другая Евгения Семенова.
– Ты уверен, что другая? – усомнилась Лиза. – Может, не узнал? Столько времени прошло…
– Я тебя помню!
– Точно помнишь?
– Она совсем не похожа на Афродиту. Хотя в Усть-Карагач тоже попала студенткой.
– Я должна сама ее увидеть! И поговорить.
– Там нечего смотреть – старая толстая тетка. Да и призналась бы, если написала письмо. Нет, это не она!
– Жаль, а то бы я могла поехать уже сейчас… А ты где?
– На необитаемом острове, – сказал то, о чем подумал. – С мыслями Робинзона…
За двое суток, проведенных вместе, Лиза не позволяла себе ни единого вольного, с безобидным намеком слова; напротив, была все время в напряжении, возможно, вызванном воспоминаниями и мыслями о матери, говорила сдержанно и только единожды расслабилась, когда рассказывала историю о зимующей ласточке.
И совсем иначе общалась по телефону.
– Хочу сейчас быть твоим Пятницей, – многообещающе проговорила Лиза. – Сидеть у костра и гладить твою ершистую голову. Когда ты меня позовешь?
Он почему-то опасался этой ее смелости и неких намеков.
Темный предмет на белесой воде он принял сначала за топляк, который часто проносило по реке, но приглядевшись, заметил в его очертании что-то напоминающее человека на плоту.
– Уже скоро, – пообещал он, не желая рассказывать всего, что творится на Карагаче.
– Если не возьмешь в экспедицию, – пригрозила она шутливо, – сама приеду, с Дворецким. Михаил Михайлович приглашал!
– Куда приглашал?
– В путешествие по старообрядческим скитам!
Рассохин попросил Лизу присматривать за профессором. После их первой встречи ученый проникся журналисткой, которая вела с ним соглашательскую политику, поддакивала, обещала написать о всех оригинальных версиях Дворецкого и теперь время от времени наведывалась к нему в университет. Она опасалась, что обман раскроется, или придется и впрямь что-то писать, чего фотокорреспондентка глянца делать не умела. И еще хуже, если профессор узнает, с чьей подачи и с какой целью его опекают… Но кажется, интриган затеял свою игру и намеревался использовать журналистку, чтобы добиться признания. Он настойчиво подталкивал Лизу, чтобы она как представитель прессы, но человек сторонний помогла ему сформировать общественное мнение в Академии наук. Мол, никто не заподозрит сговора, а я в долгу не останусь…
– Он что, собирается на Карагач? – спросил Рассохин.
– Выдал предписание губернатору – реакции нет. Так что поедет сам, на разборки.
– И этот на разборки!
– А кто еще?
– Да это я так… – Теперь он отчетливо видел человека, плывущего в резиновой лодке. – Ну ладно, до завтра!
– Что такое? У тебя что-то случилось?
– Нет, все в порядке!
– Тогда поговори еще со мной? – капризно попросила Лиза.
– Побережем аккумулятор. Здесь, на острове, электричества нет.
Он отключил телефон и вынул из рюкзака бинокль: вдоль затопленного пойменного берега несло одноместную резиновую лодку, причем человек сидел лицом вперед и не греб, а лишь подправлял движение. Такое плавание, да еще в половодье и сумерках, было не просто рискованным – безрассудным: пропороть резинку можно о любую корягу, кругом ледяная вода, в которой продержишься десять минут, не больше.
Лодку несло к прижиму, и гребец поздновато заметил это, налег на весла, но столкновение с колючим плавником соры было неминуемо. Рассохин спустился к воде и опоздал на несколько секунд. Лодка с гулким звуком стукнулась о сучкастую лесину, отскочила и завертелась вдоль берега, человек в сетчатом накомарнике бил веслами, но лишь усугублял положение.
– Хватайся за корягу! – крикнул Стас.
Вероятно, гребец только сейчас увидел его, но совету не последовал, напротив, оттолкнулся от нависшего над водой дерева, и чудом уцелевшую лодку понесло в заводь, на новый круг. Человек же вертел головой, верно, был напуган или потерял ориентацию, потому что стал выгребать не поперек течения, к противоположному берегу, где было затишье, а против.
– Не греби! – еще раз крикнул Рассохин. – Поднесет – поймаю!
И услышал напряженный, вызывающий и какой-то старушечий голос:
– Ты кто? Что надо?
– Причаливай!
– Ты огнепальный?
Ему показалось, ослышался, но соображать, что сказала женщина, было некогда, впрочем, как и переспрашивать.
– Огнепальный! – подтвердил он. – Не бойся!
Лодку обернуло в заводи по кругу, вновь подхватило течением основного потока и понесло к прижиму. Все-таки пробоина была – корма и нос задирались, середина проваливалась и вроде где-то шипело. Едва она ткнулась в бревно, Рассохин схватил за весло, потом за резиновую уключину, подтянул и сам чуть не улетел в пучину, подскользнувшись на мокрой лесине.
В лодке и впрямь оказалась женщина, лица которой было не рассмотреть сквозь сетку накомарника, да и некогда рассматривать: напор воды в прижиме и вес человека уже складывали резинку пополам. Рассохин схватил женщину за шиворот и буквально выволок на сору. Но она присутствия духа не теряла: в свою очередь, поймала лодку за веревку и потянула за собой. Отяжелевшая, та не поддавалась, да тут еще всплывшая котомка чуть не вывалилась в реку. Стас поймал ее, рывком опрокинул обвявшую резинку и вылил воду. В голове вертелась фраза, которую обычно говорят в таких случаях – он ее и произнес:
– Тебе что, жить надоело?
– Бог меня хранит, – самоуверенно отозвалась женщина и сдернула накомарник. – Не первый раз. Заклею, обсушусь и дальше…
На вид ей было под сорок, хотя настоящий возраст скрывался за бродяжьей неряшливостью: перехваченные тесьмой грязные волосы слиплись в сосульки, усталое тонкое лицо, руки в цыпках, неуловимый, самоуглубленный взгляд, а голос – изнеможденный или простуженный, от того старчески хриплый.
– Ну раз так, пойдем, – предложил Рассохин.
– А ты… Ты обманул меня! – осматривая его, вдруг заявила женщина. – Ты зачем заманил меня? Ты кто?
– Я не заманивал. Я спасал, ты же пробила лодку, чуть не утонула…
– Зачем сказал – огнепальный?
– Не знаю, – обескураженно произнес он. – Ты спросила, я сказал…
– Ты не огнепальный!
– Нет, я просто человек…
Она вдруг разволновалась и стала по-обезьяньи гримасничать, скалясь и вытягивая губы трубочкой. И только сейчас Стас узрел ее блуждающий, нездоровый взгляд.
– Ты кто? – спросила уже испуганно. – Почему здесь?