Тогда и вспомнили, что вдоль Карагача когда-то был зимник, по которому на быках вывозили сотни тысяч кубометров леса. Неужели при мощной тракторной технике не затащить в верховья драги, представляющие собой тот же плавучий земснаряд, смонтированный на понтоне? Почти заросшую дорогу отыскали, несколько расширили, кое-где срыли бульдозерами крутые спуски и, когда болота промерзли, а на многочисленных притоках Карагача встал прочный лед, драгу втащили на специальные сани и тихим ходом, без всяких приключений дотянули до заветных россыпей.
5
Проснулся Стас от того же громкого щебетанья ласточек, под которое заснул, и еще от яркого света солнца, встающего над свежей вырубкой. Лучи простреливали редкий кедровник на опушке и зеленовато-желтыми текучими пятнами плавили палаточный брезент. Он открыл глаза и тотчас зажмурился, ослепленный. И не увидел, а почувствовал руку Жени, безвольно лежащую на его бороде. Это был неожиданный знак полного доверия! Вероятно, еще с вечера, когда Рассохин уснул, ей захотелось прикоснуться к нему, а может, разбудить и что-то сказать. Она перевернулась на бок вместе со спальником, так что он щекой чувствовал тепло ее дыхания. И надо же, какая досада – спал так крепко после ночных бдений, что не услышал, не ощутил, хотя борода – штука чувствительная, а дыхание женщины – будоражащее.
А возможно, отроковица просыпалась уже засветло, и ей захотелось потрогать бороду. Запустила пальцы и уснула…
Опасаясь разбудить, он взял захолодевшую с тыльной стороны ладонь и только повернулся, как Женя отдернула руку и открыла глаза.
– Что?..
– Утро, – сказал Рассохин.
Мимолетный испуг в тот же миг растаял, расплавился вместе с текучим пятном солнца на ее лице.
– А я не выспалась, – хрипловато проронила она сонным голосом. – Нам пора вставать?
Это слово "нам" было самым добрым утренним знаком, и заспанные, пригашенные чувства враз обострились. Он прислушался на сей раз к тому, иному яркому пространству, что было за стенками палатки. Но пение ласточек предвещало покой и блаженство.
Женя слышала и чувствовала то же самое.
Сквозь птичьи голоса Стас услышал далекий рокот тракторов: звонкое, по-утреннему гулкое весеннее пространство доносило самые далекие звуки. Показалось даже, где-то токует глухарь – дробный раскат костяного щелканья…
– Надо вставать, – обреченно вымолвил он. – Труба зовет…
– Так не хочется! – почему-то восхищенно отозвалась Женя и тоже села вместе со спальником. – Сейчас начну чихать! Только не бойся, я чихаю очень громко.
И в самом деле чихнула так, что, казалось, хлопнули стенки палатки. Он нарочито заткнул уши.
– Богатырский чих!
– Прости, – повинилась она, выпрастывая руки. – Контраст температур…
И – еще раз громко и раскатисто, одновременно шаря рукой в поисках платочка. Нашла, прикрыла свой греческий нос.
– Будь здорова! – вспомнил Стас.
– Ой, спаси…
И опять, от души, со вкусом, не сдерживая голоса! В этот миг спальник свалился с плеч Жени, и Рассохин, узрев ее обнаженной до пояса, только сейчас, тугодум, сообразил, что отроковица всю ночь спала без одежды, сразу после купания забравшись в белый вкладыш.
Это запоздалое открытие смутило и вдохновило его одновременно. Подавляя в себе вороватое желание рассматривать и все же не в силах отвести глаз от тугой и манящей груди с коричневыми кружочками сосков, он приподнял вкладыш, закутал плечи практикантки и сверху накинул спальник.
– Замерзнешь, – вымолвил немеющими губами.
– Нет, – ожидая чиха, бросила Женя. – Сейчас… Выровняется температура… И пройдет.
Она и в самом деле чихнула еще трижды и рассмеялась.
– Вот и все! Обязательный утренний моцион… Ты сильно напугался?
И ничуть не стеснялась своей голой груди – напротив, показалось, заманивала, предлагала прикоснуться, и рука его была всего в трех сантиметрах…
– До сих пор дрожу, – и в самом деле подрагивая, вымолвил он. – Бульдозеристы тоже кричали тебе – будь здорова.
– Смеешься над бедной девушкой!.. Дома я встаю, и сразу под холодный душ. И не чихаю…
У нее еще свербило в носу и в глазах стояли слезы. Повинуясь внутреннему движению, Рассохин вытер их пальцами и неожиданно для себя поцеловал ее нос.
– Больше не будешь.
Она вдруг доверчиво уткнулась ему в плечо, и запах, исходящий от нее, на миг покачнул реальность. Рассохин так стиснул руками узкие плечи, что отчетливо услышал хруст.
– Сломаешь… – пощекотала губами ключицу. – Выйди, я оденусь…
Стас выпустил ее, по-медвежьи, на четвереньках, выполз из палатки и только здесь вдохнул первый раз. Низкое солнце плавило стволы кедров, и уже с утра было тепло, бежали ручьи и гомонили ласточки, сидя парами за неимением проводов, на сухой березе. Урчанье тракторов, скрежет бульдозерных лопат и хлопанье траков стало слышнее, хотя до пробного участка по прямой было километра три. Он сунул ноги в резиновые сапоги, побежал вниз к разливам и, счастливый, чуть только не скворчал по-птичьи, сдерживая рвущийся наружу восторг. Умыл лицо ледяной водой, но этого показалось мало, чтобы остудить жар, – сорвал майку и поплескал себе на торс, растерся полотенцем. И с радостью вспомнил, что впереди еще целых два дня и две ночи – бесконечный срок, пока они будут одни на этом диком берегу речки его имени!
Но в следующий миг ему словно под коленки ударили: заявление наверняка подписано, и быть ему здесь оставалось всего одиннадцать суток…
Подавленный этой мыслью Рассохин присел возле кострища и принялся разводить огонь. Женя вышла наконец-то из палатки какая-то легкая и тонкая, возможно, из-за спортивного, обтягивающего фигуру костюма, махнула ему рукой, засмеялась и побежала умываться. А он вслух подумал:
– Я уеду – она останется…
Потом посидел, глядя в огонь, и опять вслух подумал:
– Что за глупости? Возьму и останусь.
Он закурил трубку, включил приемник, отвлечься хотел – передавали утреннюю гимнастику. Отроковица вернулась с разлива и сразу заметила его состояние.
– Что-то молодец не весел, – и засмеялась дразняще, отчего Стасу стало еще горше. – Отдай сейчас же мои вещи.
– Какие веши? – спросил он.
– Кончай дурачиться, отдай. Он у меня единственный.
– Кто?
– Купальник. На растяжке висел… Ну, хочешь, осенью тебе подарю?
Он вскочил, огляделся.
– Я не брал… Женя, я не брал!
– Куда же он делся? – Отроковица подошла к палатке. – Здесь был, все обыскала…
– От палатки не отходи! – уже на бегу крикнул он.
Кедровник был вперемешку с пихтачем, солнце пробивало его, и видно было далеко. Нарезая полукруги, он обежал весь примыкающий к лагерю лес и наконец в глубине нашел снежное поле – осевшее, рыхлое, с проталинами вокруг деревьев, но миновать его, не оставив следов, было нельзя.
Сделал два полукруга, каждый раз выходя на опушки – ни единой вмятины, чистый, колючий от желтой хвои: если кто-то и приходил, то со стороны вырубки или от речных разливов, а на подстиле следа не остается…
Рассохин вернулся к стану, изобразил как мог непринужденный вид.
– От меня не отходить далее чем на пять шагов, – предупредил он.
Женя не скрывала беспокойства.
– Что-то случилось, Стас?..
– Нет, все в порядке, – бодро доложил он. – Техника безопасности при работе в таежных условиях. Где, кстати, обитают кержаки-погорельцы. Пьем чай – и на работу.
– Кто же украл купальник?
– Приискатели… Ночью шарахаются от безделья, шутники. Из зависти сперли…
И сам не верил в то, что говорил.
– Из зависти?..
– Они же видели – мы вдвоем… Ночью, в палатке. Ну и…
Отроковица погладила его бороду и опечалилась.
– Поймаю – убью! – добавил он.
Женя же торопливо вынула темные очки и спрятала глаза.
Скорее всего, наступил миг, когда надо было говорить какие-то важные слова, признаваться в чувствах, может, обещать немыслимое и даже клясться, но вместе с ночью ушел азарт, порыв, очарование целомудренной близости.
Было утро, яркое солнце, и следовало все начинать сначала…
Потом они шли на участок по вырубке, по мягкому и совершенно сухому кедровому подстилу среди поля пней, поваленных и изрезанных гусеницами деревьев, гор, сучьев и вершин, и тоскливый этот пейзаж разрушения лишь добавил печали.
На берегу речки уже работали бульдозеры, но пока что просто выковыривали пни и выгребали лесной мусор за пределы площадки величиной в два футбольных поля. Вскрыша россыпи – дело нудное и тонкое. Рудный пласт здесь напоминал кору головного мозга с извилинами: снимешь меньше – придется перемывать сотни лишних пустых кубометров, копнешь глубже – спихнешь золото в отвал. К тому же россыпь необычная, приискатели к таким не привыкли, тут геологический глаз да глаз нужен. Вроде бы и работы особенно никакой – ходить целый день за бульдозерами, пока бульдозеристы не привыкнут к месторождению и специфике месторождения и сами не научатся смотреть, что копают. И все равно надо присутствовать – хотя бы с удочкой на берегу, на песчаном пляже под солнцем…
В общем, работа для пенсионеров.
Однокурсница Аня работала тоже на золоте, в поисковом отряде, и с восторгом описывала Вилюй и тамошние места, где сохранились еще районы, куда не ступала нога геолога…
Приискатели уже настроили оборудование, выкусив ковшами шмат берега, и ждали команды – до Дня Победы оставалось трое суток. Пока бульдозеры срезали легкий, супесчанистый грунт, Рассохин с Женей сходили на драгу, где начальник в кожанке и с маузером на ремешке, увидев Женю, вдруг стал суетливым, даже угодливым, лично провел экскурсию, а потом еще стал потчевать завтраком в своей каюте буксира. И тут Рассохин узрел, как отроковица улыбается загадочно и переглядывается с начальником, ничуть не пряча своего завлекающего взора! Это как-то вмиг сначала поразило, а потом озлило Стаса, и пища в рот не полезла, поэтому он курил, пока Женя на пару с хозяином драги завтракала жареной в яйцах нельмой.
Когда они вернулись на участок, отроковица как ни в чем не бывало вдруг сняла очки, глянула на Стаса, прищурив все еще лукавые глаза.
– Зачем ты уезжаешь? Тебя здесь уважают…
– Я тут лишний, – обидчиво бросил он.
– Ты как-то неправильно все понимаешь, – попыталась оправдаться отроковица. – Ну какой ты лишний? Что придумал-то? Обидели тебя?
Его подмывало сейчас же, немедля и за три минуты рассказать, как его уважают – про отношение к нему начальства, неполученные премии, про пьющего с горя Юрку Зауэрвайна, про кражу монографии, но вовремя спохватился. Получилось бы – жалуется и признается, что уезжает от обиды и тоски, как в песне. А на самом деле он ехал за туманом, хотел туда, где не ступала нога геолога – в середине семидесятых об этом еще мечтали…
Рассохин колебался, Женя смотрела участливо и с любовью.
– Я подумаю. У меня есть время…
Она должна была услышать: "Ты мне нравишься, хочу быть с тобой".
И наверное, услышала, поскольку сразу же надела очки и спрятала глаза.
Именно в этот миг Стас почувствовал – сегодня должно случиться еще что-то очень важное, что повернет поток его жизни в новое русло, в прорву, и все будет иначе. А ее вольности с другими мужчинами можно не замечать или сразу прощать…
Что-то сегодня случится!
Примерно такое же предощущение было у него, когда они с Юркой Зауэрвайном протолкались мелководным безымянным притоком на это место и отшлиховали первую пробу…
Неужто еще раз поцелует богиня Удача?
Бульдозеристы были опытными, аккуратными, но жадными; они спали и видели себя с самородком в руках, поэтому, заметив подозрительный камень, вывалившийся из грунта, останавливались и бежали смотреть, невзирая на выступавшую из грунта воду и грязь. Подтрунивали друг над другом, однако же чем ближе был золотоносный горизонт, тем ярче в их глазах разгорался лихорадочный желтоватый блеск. К обеду они вскрыли россыпь, пока что узкой полосой, и Рассохин набрал мелкого галечника в лоток, отмыл до черного шлиха, который ссыпал в банку из-под сгущенки и отдал Жене.
– Это тебе, на память. Только никому не показывай, а то увидит охрана – отнимут.
А хотел сказать: "На обручальное колечко".
Она услышала, потому что, сняв очки, долго рассматривала черный песок с мелкими желтыми крупинками и вдруг сказала:
– На колечко не хватит! Разве что сделать его из тоненькой проволоки…
В это время бульдозерная лопата и вывалила из грунта странный валун слишком правильной геометрической формы, напоминающей бочку, и довольно легкий. Он катился впереди вала, наматывал на себя липкий суглинок, и еще бы минута – оказался зарытым, впечатанным во влажный земляной бурт вскрыши. Рассохин махнул рукой трактористу и, подбежав, откатил валун в сторону.
– Да это чурка какая-то! – крикнул тот из кабины.
– Сам ты чурка!
– Ну тогда самородок! Не забудь поделиться!
Захохотал и дал газу.
Стас отчистил геологическим молотком торец – черная, просмоленная древесина, слегка уже подопревшая от времени – натуральная бочка эдак литров на полтораста, деревянные обручи…
– Если бы мы нашли ее на Кавказе, – сказала Женя, – была бы с вином…
– В Сибири будет с золотом, – пообещал он и стал закатывать бочку на отвал. – Или с соболями… А скорее – вовсе пустая!
– Почему?
– Да легкая вроде…
– Не-ет, это чей-то клад! – засмеялась практикантка. – Мы клад нашли! Ура! Даже без волшебной ветки!
– Какой ветки?
– Ну той, которой ежиха вызволяет ежат! С ней же еще клады можно искать. Все открывается!
Рассохин закатил бочку на сухой и песчаный верх отвала, поставил на торец и обушком молотка разрубил первый обруч.
– Стой! – вдруг встрепенулась отроковица и схватила его за руки. – Надо загадать желание! Когда открывают клады, обязательно загадывают. И оно сбывается! Мы же сейчас прикасаемся к мистической тайне!
– А как загадывать? – спросил он.
– Ну, например, ты про себя говоришь, – стала учить, не отпуская рук. – Если в кладе то, что ты очень хочешь, о чем мечтал, то пусть мое желание сбудется! А если мура какая-нибудь, значит, нет.
– Какая мура?
– Что-нибудь ненужное тебе, ерунда всякая!
– А какое желание загадать?
– Это ты уж сам придумай, не маленький!
– Ладно, я загадал, – сказал Рассохин. – А ты?
– Разбивай!
Он разрубил второй обруч, затем третий – а их оказалось шесть, – бочка как-то по-человечески охнула, клепки у торца разошлись, и крышка провисла вниз. Женя дышала у самого уха, сгорая от любопытства.
– Ну, открывай!..
Стас подцепил крышку молотком, вытащил и увидел какое-то слежавшееся и влажноватое тряпье, хотя вода в бочку не проникала – скорее, содержимое попросту отпотело от перепада температур.
– Мура́, – сказал он. – Ветошь.
Отроковица не поверила, точнее, не хотела верить – потянула серую и еще крепкую холстину, и в ней оказалось что-то завернуто и пересыпано желтой трухой наподобие табака.
– Погоди! – вдохновилась. – А это что?.. Библия?
В ее руках оказалась черная от времени, необычно большая и толстая книга в кожаном переплете. Они полистали ее, с трудом разлепляя волглые страницы – написано по-церковному, непонятно, затем выгрузили из бочки еще тринадцать так же завернутых в полотенца и тряпки, пересыпанных измельченной травой книг разного размера. На самом дне оказалось несколько меднолитых позеленевших складней и тяжелый медный же крест.
Смотрели друг на друга, на клад, и никак не могли определиться, что это – драгоценности, сокровища, так нужные им обоим, и тогда желание сбудется, или в самом деле бесполезная мура? Тогдашние познания Рассохина в области богослужебных книг и древнерусской литературы вообще были нулевые, собирательством редкостей и всяческих раритетов он не увлекался, поэтому оценить, что попало в руки, не мог. Понятно, что вещи эти музейные, наверное, для кого-то очень дорогие, необходимые, но только не для геологов, мечтающих открывать месторождения полезных ископаемых, а не спрятанные кем-то старинные толстенные книжищи, которые даже прочитать невозможно.
– Клад мистический, – наконец-то заключила Женя, благоговейно разглядывая книги. – Ты знаешь, что это, например? Какие тайны и истины скрыты за древними письменами?
Ей очень хотелось, чтоб желание сбылось, поэтому она так говорила, убеждала себя.
– Библии какие-то, что еще? – отозвался Рассохин. – Конечно, интересно. Букинистам, например.
Отроковица не могла оторваться от клада, и изумление ее было неподдельным.
– А что, если здесь какая-нибудь рукопись, не известная миру? Вот бы научиться читать!.. Давай для начала их просушим!
Они расстелили холстинки, разложили книги, но Женя вдруг спохватилась:
– Быстро неси сюда ветки! Надо создать тень! Нельзя сушить на солнце!
– Почему? Скорее просохнут…
– Книги долго были во тьме, – загадочным голосом и нараспев проговорила она. – Они боятся яркого света. Они могут ослепнуть! Потому что книги, как люди…
Рассохин посмотрел на нее как на сумасшедшую, но посчитал это за игру, за блажь, пошел и наломал охапку кедровых веток, после чего навтыкал их в песок, соорудив навес. Было уже по-летнему жарко, поэтому он решил позагорать, тем паче на высоком месте ветерком сдувало гнус, разделся и лег на другой, солнечной стороне отвала. Но у Жени купальник украли, поэтому она сначала подвернула маечку, заголив живот, затем склонилась к Стасу и прошептала, как будто их могли услышать:
– Я сейчас разденусь, но ты не смотри на меня!
Она выбрала местечко чуть ниже и в стороне, чтоб он не видел, сняла спортивный костюм, оставшись в гипюровом лифчике и таких же трусиках – и в самом деле, на это лучше было не смотреть. Но легла на общее обозрение бульдозеристов, которые утюжили площадку, подъезжая ближе двадцати шагов.
Рассохин сел к ней спиной и стал перелистывать книги, чтоб скорее просыхало. Бульдозерист, что вырыл эту бочку, могучий, спортивный мужик лет сорока, словно почуял – не поленился, взбежал на отвал, но больше не на клад глазел, а на отроковицу, лежащую поодаль.
– Святые писания! – будто бы восхитился он. – Во повезло некоторым!
– Возьми, если надо, – предложил Рассохин, кивая на книги.
– Я бы взял, – с хитроватым намеком сказал он. – Да кто же даст?
– Это не ты украл у меня купальник? – как-то игриво спросила отроковица.
– Купальник? – ухмыльнулся тот. – С удовольствием бы украл, на память!
– Тогда возьми книгу, – вдруг зовущим, шелково-шелестящим голосом предложила отроковица, ничуть не стесняясь своего гипюрного вида. – Это ты откопал клад. Тебя как зовут, юноша?
Бульдозерист в один миг слова ее оценил, покосился на Рассохина и вдруг уселся рядом с Женей, пожирая глазами – только что слюни не потекли.
– Меня зовут просто Ваня!
– Как мило – Ваня… – Она погладила его мазутную руку.
И это внезапно взбесило Стаса.