Реминисценция - смутное воспоминание, отголосок, обычно результат невольного заимствования автором чужого образа, мотива, стилистического приема. Иногда сознательный прием, рассчитанный на память и ассоциативное восприятие читателя.
Саддукей - представитель религиозно-политической группировки в Иудее, объединяющей высшее жречество, землевладельческую и служилую знать.
Свалить (блатн. жаргон) - совершить побег.
Свояк (блатн. жаргон) - кандидат в воры в законе.
Сенат - выборный Совет старейшин в Риме, высший орган власти.
Серы - (греч., лат.) шелковые люди (китайцы).
Сикомор - дерево из рода фикус, семейства тутовых (библейская смоковница).
Следить за метлой (блатн. жаргон) - не допускать в разговоре оскорбительных, неуважительных выражений.
Стадий - мера длины (600 футов).
Стратум - мостовая.
Сухарь (блатн. жаргон) - заключенный, выдающий себя за блатного или вора.
Тепидарий - теплая баня.
Термы - горячие бани в Риме.
Тибия - римский духовой инструмент.
Тихарь (блатн. жаргон) - заключенный из хозобслуги.
Тога - верхняя римская одежда, кусок шерстяной, как правило, белой, ткани, драпировавшейся вокруг тела.
Триба - сословие граждан Рима.
Трибун - высшее выборное лицо из плебеев.
Трибут - налог.
Триклиний - столовая комната.
Триумф - торжественное вступление в столицу полководца-победителя в Риме.
Трюмануть (блатн. жаргон) - водворить в ШИЗО (штрафной изолятор).
Туника - римская одежда с короткими рукавами, носилась под тогой.
Турма - отряд из тридцати конных воинов.
Тянуть отвес (блатн. жаргон) - отбывать срок.
Угловой (блатн. жаргон) - неформальный лидер в камере, секции, бараке.
УЛИТЛ - Управление лесных исправительно-трудовых лагерей.
Фарисей - представитель религиозно-политической группировки в Иудее, выражавшей интересы средних слоев населения.
Фасция - связанный пучок прутьев с воткнутым в него топориком (знак власти в Риме).
Фибула - застежка, пряжка для скрепления одежды.
Фраер (блатн. жаргон) - человек, не принадлежащий к воровскому миру.
Фрак (блатн. жаргон) - пиджак.
Фракия - историческая область на востоке Балканского полуострова.
Фуфло (блатн. жаргон) - ложь.
Хата (блатн. жаргон) - камера.
Хитон - льняная или шерстяная подпоясанная рубаха.
Хламида - плащ, обычно надевающийся поверх хитона.
Хозяин (блатн. жаргон) - начальник ИТУ, тюрьмы.
Хребиловка (блатн. жаргон) - несерьезно, детство.
Цветной (блатн. жаргон) - вор в законе, урка (в 30-50-е годы).
Цезарь (кесарь) - титул римского императора.
Целла - помещение в здании.
Центурия - войсковая единица, состоящая из ста воинов.
Цеховик (блатн. жаргон) - хозяйственник, арестованный за расхищение социалистической собственности.
Цирик (блатн. жаргон) - конвойный.
Черная Маруся (блатн. жаргон) - закрытый фургон с одиночной клеткой для перевозки осужденных к смертной казни.
Шерстяной (блатн. жаргон) - заключенный, выдающий себя за блатного.
Шконка (блатн. жаргон) - койка.
Шмон (блатн. жаргон) - обыск.
Щука (блатн. жаргон) - опытный, проницательный следователь.
Эдикт - указ.
Эдил - римское должностное лицо городского магистрата, занимавшееся управленческой деятельностью в определенной области.
Эллинисты - приверженцы синтеза греческой и восточной религий.
Эпистула - письмо.
Эрарий - римская государственная казна.
МИФ, СВИДЕТЕЛЬСТВО И ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
Роман В. Иванова-Смоленского "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер"
…Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
Б. Пастернак. Гефсиманский сад
Художественная рецепция этико-эстетических ценностей, переживших столетия и даже тысячелетия, иными словами - мифологии и литературной классики, предпринималась на всех этапах развития мирового искусства слова, включая ХХ век. Что касается рубежа ХХ-ХХI столетий, названная тенденция, очевидно, не только не утрачивает своего значения, но и становится одной из определяющих слагаемых творчества многих конкретных писателей разных стран и литературного процесса в целом. Причин тому немало; среди существеннейших из них следует выделить потребность человека, переживающего ситуацию безусловного мировоззренческого кризиса и рушащейся ценностной иерархии, в некой более или менее прочной нравственно-философской опоре, своего рода гаранте стабильности. Таковым сегодня, как и прежде, справедливо видится духовное наследие - живое воплощение связи времен и поколений.
Разумеется, в ряду разнообразных мотивов обращения современных авторов к культурной традиции чрезвычайно важны и мотивы собственно эстетические, поиски новых художественных возможностей изображения человека и мира. Ведь всякое талантливое, творческое освоение наследия сулит новые открытия - не только и не столько даже в самом наследии, сколько в современной писателю действительности.
Вряд ли необходимо доказывать, что особенно притягательными для художников слова были и остаются произведения литературы, в той или иной степени основанные на материале Книги книг. "Библия - бесконечность", - очень точно сказал в свое время российский философ В. Розанов; посредством содержащихся в ней образов и сюжетов все новые авторы стремятся придать своим повествованиям обобщеннно-символический, предупредительно-прогностический смысл, пытаются помочь современникам сопоставить личный духовный опыт с общечеловеческим, с праопытом.
Именно в русле художественного осмысления русской классики создал свою новую книгу белорусский русскоязычный писатель Валерий Иванов-Смоленский.
В. Иванов-Смоленский, член Союза писателей Беларуси (его настоящее имя - Валерий Григорьевич Иванов; по роду деятельности - юрист-практик с более чем 30-летним опытом работы в органах прокуратуры, коллеги отзываются о нем как о профессионале высочайшего класса), достаточно хорошо известен отечественному и российскому читателю своими остросюжетными книгами "www. оборотень. ru", "Записки кладоискателя", "36 часов из жизни прокурора", "Капкан для оборотня" о содержании которых говорят сами названия. Новый роман В. Иванова-Смоленского "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер" (2007) представляет собой художественную интерпретацию "Мастера и Маргариты" Михаила Булгакова - книги, которая не только во многом основана на мифе, но и сама давно стала своеобразным мифом, полным тайн и загадок.
Как известно, над романом "Мастер и Маргарита" М. Булгаков работал с 1928 по 1940 г., то есть до конца своих дней. Работал, находясь в тяжелейшем моральном, физическом и материальном состоянии, обусловленном многими факторами - разлукой с братьями, "сердечной тоской" по ним; смертью писателей Е. Замятина и И. Ильфа, принадлежавших к не слишком широкому кругу его друзей; беспросветным одиночеством и элементарной нищетой; главное же - запретом на публикации и постановки (игрались только "Дни Турбиных"), чудовищной травлей, обвинениями в "реакционности", "бездарности", "убогости", "посягательстве на советский строй". 27 марта 1929 г. Е. С. Булгакова делает в дневнике запись: "Положение наше страшно", а спустя ровно год, 28 марта 1930 г., М. Булгаков в адресованном правительству страны письме, помимо прочего, с горечью констатирует: "…я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных - было 3, враждебно-ругательных 298". Семью годами позже он напишет: "Сейчас сижу и ищу выхода, и никакого выхода у меня, по-видимому, нет… За семь последних лет я сделал шестнадцать вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно, и в доме у нас полная беспроглядность и мрак". Вопреки неимоверным усилиям писателя ("Дописать раньше, чем умереть"), роман остался незавершенным. 26 лет хранился он в бумагах М. Булгакова, прежде чем в 1966–1967 гг. был опубликован журналом "Москва" в сопровождении статей К. Симонова и А. Вулиса.
Книга В. Иванова-Смоленского "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер" и выросла, по собственному признанию автора, из желания попытаться проникнуть в тайну замысла великого предшественника и, в связи с этим, "построить несколько иную версию изложения евангельских списков". То, что именно библейская, евангельская линия булгаковского произведения увлекла нашего современника, - неудивительно, поскольку, по мнению большинства литературоведов и писателей, исследователей и почитателей творчества М. Булгакова, как раз она является самой яркой, самой впечатляющей частью незаконченного, во многом несовершенного, неотшлифованного, но при этом гениального романа "Мастер и Маргарита". Об этом, в частности, писал о. Иоанн Шаховской в своем предисловии к первому русскому изданию книги в Париже (1967); высоко оценивая эпику ее "современных", "московских" страниц, он тем не менее замечает: эта книга - "не только обличение бесчеловечия обывательского. В центре ее встает очистительная гроза над Голгофой, входящая на ее страницы внутренней повестью о Римском Прокураторе Иудеи, Понтии Пилате". Об этом же, несколько сдержанно, писал и К. Симонов: "…Если говорить об истории Христа и Пилата, то это вообще одни из лучших страниц русской литературы 20-х годов".
Спустя ровно сорок лет им вторит В. Аксенов: "А самое гениальное в этом романе - именно история Пилата… Поразительное проникновение в эту историю в Иерусалиме!.. Да-да, как будто он сам там сидел, подсматривал и все детально описал - и Пилата, и как хрустел песок под ногами у легата, и грозу… В Иерусалиме до сих пор говорят: "Посмотрите, какой сегодня закат булгаковский!""
В. Иванов-Смоленский тоже считает, что, хоть замысел Булгакова доподлинно и неизвестен, "главными героями его романа были не Мастер и Маргарита". Не являются они главными персонажами и его книги, хотя их имена - с переменой мест - фигурируют в ее подзаголовке.
В сущности, начиная с подзаголовка, В. Иванов-Смоленский сознательно отказывается от суверенности своего произведения и затем последовательно, практически на всех художественных уровнях, придерживается принципа интерпретации знаменитой булгаковской книги. На уровне поэтики, отсылающей, условно говоря, к булгаковскому совмещению несовместимого, немыслимому сведению в единой повествовательной плоскости конкретно-земного, даже банального, с инфернально-условным. На уровне творческого метода, который (по отношению к роману М. Булгакова), думается, удачнее всего был определен о. И. Шаховским как "метафизический реализм". На уровне композиции, едва ли не симметричной булгаковской: "Мастер и Маргарита" состоит из двюх частей, в целом включающих 32 главы и эпилог; книга-интерпретация содержит заметку "От автора", 36 глав и глоссарий, включающий пояснения некоторых слов, использованных в произведении. Наконец, на уровне жанровой модификации, которая, согласно авторским определениям, синтезирует в себе приключенческий роман и реминисценцию.
Определение жанровой формы "Последнего искушения дьявола" как реминисценции особенно показательно и изначально предполагает его прочтение и восприятие в свете романа-предшественника. В общем-то, реминисценция в своей содержательной сути нередко используется в литературной практике; разница в том, что в данном случае сам автор изначально, как уже было сказано, декларирует "привязанность" своей книги к произведению-первоисточнику. Впрочем, четкой дифференциации понятия "реминисценция" (как и многих других, если не большинства, литературоведческих терминов) в науке об искусстве слова до сих пор не существует.
Так, автор-составитель "Словаря литературоведческих терминов" (2006) С. П. Белокурова раскрывает содержание этого понятия следующим образом: "Реминисценция (позднелат. reminisc;ntia - воспоминание) - неявная отсылка к другому тексту, наводящая на воспоминание о нем и рассчитанная на ассоциации читателей; воспроизведение автором в художественном тексте отдельных элементов своего более раннего (автореминисценция) или чужого произведения при помощи цитат (часто скрытых), заимствования образов, ритмико-синтаксических ходов и т. д.". Очевидно, по многим параметрам роман В. Иванова-Смоленского соответствует определению "реминисценция", хотя о неявности отсылок к тексту-предшественнику здесь говорить не приходится; наоборот, писатель делает все возможное (в том числе снабжает книгу специальным вступлением "От автора"), чтобы их акцентировать.
В связи с этим уместно привести из того же словаря определение аллюзии (франц. allusion - намек): "художественный прием, сознательный авторский намек на общеизвестный литературный или исторический факт, а также известное художественное произведение. А. всегда шире конкретной фразы, цитаты, того узкого контекста, в который она заключена, и, как правило, заставляет соотнести цитирующее и цитируемое произведения в целом (выделено мною. - Е. Л.), обнаружить их общую направленность (или полемичность)". Ясно, что при таком понимании реминисценции и аллюзии книга В. Иванова-Смоленского в гораздо большей степени подпадает под определение аллюзии.
Впрочем, состояние науки о литературе на сегодня таково, что один термин достаточно легко опровергнуть другим; например, известный российский литературовед В. Е. Хализев определяет ту же аллюзию иначе - как разновидность недомолвок, как намеки "на реалии современной общественно-политической жизни, делаемые, как правило, в произведениях об историческом прошлом". В любом случае, литературовед, имеющий дело с книгой "Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер" найдет благодатную почву для размышлений о ее жанре. Тем более что последний, как уже говорилось, осложнен и определением произведения как приключенческого романа - думается, своего рода авторской "наживкой" для массовой читательской аудитории, которой слово "приключения" говорит гораздо больше, чем ремисценция и аллюзия, вместе взятые. Говорю это не в упрек и не в обиду автору; в конце концов, это тоже способ привлечь внимание широкого читателя к серьезному произведению, каковым книга В. Иванова-Смоленского, безусловно, является. Кстати говоря, способ, давно и с успехом применяемый писателями-постмодернистами, - будь то Умберто Эко или Милорад Павич, Курт Воннегут или некто другой, не менее известный, для кого "засыпать рвы, уничтожать границы" между массовым читателям и эрудитом является делом принципа.
К слову, сама по себе жанровая неоднозначность новой книги тоже представляется своеобразной аналогией к роману "Мастер и Маргарита", палитра жанровых дефиниций которого, принадлежащих критикам и ученым, чрезвычайно широка: интеллектуальный роман, роман-миф, роман-пародия, мистерия, меннипея, неомифологический роман, роман-сказка, философский роман, сатирический и проч. - при том что каждое из этих определений имеет под собой основания, каждое дополняет читательское восприятие произведения новыми смысловыми параметрами.
Что касается системы персонажей в романе В. Иванова-Смоленского, то здесь наблюдаются существенные смещения акцентов. У М. Булгакова Маргарита - идеал истинной и жертвенной любви, любви прежде всего женщины к мужчине, но также и к человеку вообще, в особенности человеку обиженному, страдающему. В сравнении с Мастером, не случайно предпочевшим житейский покой и бытийное умиротворение, она более деятельна, пережитое вселяет в нее неистовство, страсть к разрушительству. Достаточно вспомнить разгром в доме Драмлита, когда досталось не только действительным гонителям Мастера, но и людям, случайно подвернувшимся под руку, не причинившим ему никакого зла. Затем, что важно, наступает отрезвление.
В романе В. Иванова-Смоленского душевное состояние и поведение Маргариты сохраняют конфликтную напряженность двух начал - женственного, мирополагающего, с одной стороны, и бесовского, влекомого искушением, с другой. Второе, однако, одерживает верх; отдавшая, причем по собственному настоянию, Воланду душу взамен сладкого чувства и необъятных возможностей неограниченной свободы, Маргарита становится не просто воительницей, но - частью мира Воланда, мира тьмы. В некотором смысле на ней тоже лежит вина за судьбу Мастера, понявшего, но не принявшего перевоплощения возлюбленной, не вынесшего своего одиночества, оставленности ею, своим последним ангелом: отчаявшись, он все же сжигает свою рукопись и, по сути, кончает самоубийством, задохнувшись в ядовитом дыму прежде, чем до его тела доберется огонь.
Двойственное впечатление (как и при чтении романа-предшественника) производит знаменитая троица подручных Воланда - Фагот, Азазелло и Бегемот; остающиеся у В. Иванова-Смоленского, в продолжение булгаковской традиции, своего рода персонажами-трансформерами, призрачными и одновременно убедительными, они стараются добросовестно - посредством всевозможных проделок и провокаций - выполнить поручение повелителя: убрать из мироздания Иисуса Христа, окончательно его уничтожить, привести Зло к необратимому торжеству. В некотором смысле они, хотя и "расчеловечившиеся" (о. И. Шаховской), иногда выглядят человечнее людей, даже обнаруживают сочувствие к Христу, оставленному учениками, презираемому народом, еще вчера с признанием и восторгом преклонявшимся перед ним, устилавшим ему путь пальмовыми ветвями и своими одеждами. "Увы, с горечью произносит Азазелло, - такова природа человеческая… Природная подлость заставляет их сначала сотворить себе кумира, а затем безжалостно низвергнуть его". "Похоже, он знает это и прощает их всех, - едва слышно добавил кот…" И мрачно заключил: "Чего не стало - того и не было".
Несмотря на хитроумность, неимоверную замысловатость и даже "изящность" сценариев уничтожения Христа, все усилия Воланда и его подручных оказываются напрасными: многовековая история противостояния Князя Тьмы с Иисусом Христом давно убедила первого, что избавиться от Христа можно только в строгом соответствии с законами, установленными людьми, то есть теми, за кого он страдал и боролся, кого простил за предательство и чьи грехи взял на себя, взойдя на Голгофу; в противном случае казнь Христа будет неправосудной и неизбежно обернется его воскресением. Дьявол способен на многое, кроме одного, - придать преступлению не вид, но суть законности и справедливости, ибо это невозможно по определению. Именно поэтому вновь и вновь воскресает Христос - и после Голгофы, и в Москве 1936 года, куда он перемещен благодаря стараниям мессира и где должна была осуществиться вторая попытка его уничтожения, на этот раз - посредством советской репрессивной системы ("Там есть наш человек, он вам известен…") (две эти попытки и составляют основу сюжета новой книги).
Следует заметить, что Воланд в новом романе, по сравнению со своим булгаковским прототипом, еще более фантомен, и не только по той простой причине, что он существует вне времени; по сути, он лишь отдает распоряжения, вносит коррективы, подводит итоги, но сам почти не действует.