- Мы воевали на всех фронтах, южных, северных, западных и восточных. Мы били велетов, бретонцев, нормандцев, кельтов и всех прочих. Даже присказка такая была в рядах, "Снаружи разно, внутри - одинаково!". Каждый раз, когда Император соблаговолял объявить очередную кампанию против врагов веры и Империи, мы точили штыки и знали, что будем первыми. Когда Его Сиятельство граф Конфланский ссорился со своим высокородным соседом Его Сиятельством графом Барселонским, мы чистили кирасы и торопились набить животы перед походом. А если Его Преосвященство епископ разоблачал воцарившуюся в землях графства ересь, мы проверяли сапоги и знали, что без нас не обойдется. Но и платили нам прилично… На войско граф денег никогда не жалел. Война была его развлечением вроде соколиной охоты. А развлечения всегда дорого стоят, и он это понимал. Командовал нами в ту пору один маркиз, которого я именовать не буду, хоть и помню прекрасно его имя и род. По имени у нас его и не называли, а за глаза называли по прозвищу - Упырь. Даже величали нас иногда так - Сотня Упыря, она же Вторая Конфланская.
- Милое прозвище. Уверена, это был добрый и отзывчивый человек с благородным сердцем.
- Его именем пугали непослушных детей. Да что детей, при упоминании о нем мог поседеть в считанные минуты взрослый мужчина. Память о нем была живучей в наших краях… Нет, он прославился везде, где побывал, но именно на родине, в Конфлане, его запомнили лучше всего. Он был… Он был солдат. Но не по профессии, а по духу. Он родился солдатом, и никакого иного ремесла ему дано не было. Бывают люди, которые рождаются только для чего-то одного, такая уж Господня воля. Вот и Упырь был рожден лишь для схваток и ни для чего больше. Время между схватками было для него потерянным, пустым, это время он не жил, а тянул, как тянут приступы зубной боли. Кто бы не встретил его в такой час, утверждал, что он выглядит подобно мертвецу - потухший взгляд, безвольное лицо… Только в бою он пробуждался для иной, настоящей жизни, ради которой и существовал. Он был старшим сыном своего отца, благородного маркиза, и мог унаследовать немалое состояние со временем. Но ему оно не требовалось. Его не интересовали балы в палаццо, высокородные любовницы, песьи охоты и мирская слава, Упырь знал только одно удовольствие и предавался ему при любой возможности. А возможностей на службе у графа Конфланского хватало… Когда я встретил его, Упырю было сто сорок шесть лет, и он был не более, чем человекоподобной машиной для убийств. В своем роде это была совершенная машина, хорошо налаженная, смертоносная и смертельно опасная. Ничего человеческого не видел я в нем, все это отмерло, как отмерли ненужные человеческие ткани, оставив только опаленную пламенем тысячи битв броню, подкожные стальные пластины и кибернетические импланты. Он не старел со временем и собирался прожить еще несколько веков. Мне хочется надеяться, что он не был создан Господом в милости своей, а являлся искусственным, выкованным где-то в адских кузнях големом, дыхание в которого вдохнул всепожирающий огонь недр. О, он не был просто бездумным рубакой, как многие, в бою его охватывало гениальное озарение сродни безумию, под действием которого он посылал нас вперед, в огонь и смерть. Почти все его тактические решения были блестящи, но даже это не снискало ему любви среди солдат. Однажды он отдал приказ атаковать в лоб укрепрайон кельтов, и три десятка отборных бойцов заживо сгорели, залитые зажигательной смесью в самоубийственной атаке, только лишь для того чтобы остальные могли обойти неприятеля с фланга. Ему было все равно, как к нему относятся. В те редкие моменты, когда не гремел бой, он был равнодушен, как старая картечница, глядящая дулом в небо. А еще он любил карательные операции. Если где-то в графстве намечался мятеж, например, какой-то городок начинал чадить, преступая узкие рамки положенных ему вольностей, туда первым делом отправляли Упыря с его сотней. То есть нас. Эту работу Упырь любил почти так же, как войну, для которой был создан. Мне посчастливилось не участвовать в той резне, которой он прославился, но и без того пришлось повидать более чем достаточно. Его излюбленным приемом в мятежных землях было окружить городок и объявить два часа на выдачу зачинщиков. Обычно это были какие-то сошки - мелкие городские аристократы, повздорившие друг с другом, зароптавшие на новые цены ремесленники, какой-нибудь городской юродивый или жалкие трактирные пьянчуги, недобрым словом помянувшие Его Сиятельство. Они считались мятежниками, и с ними Упырь расправлялся так жестоко, что его собственные люди потом просыпались по ночам от безумных кошмаров. Если мятежников не выдавали, Упырь был на вершине блаженства. Город был в полной его власти, особенные полномочия, данные графом, подтверждали это. И он начинал вершить там страшное правосудие, из-за которого и получил свое прозвище. В одной деревушке на юге графства он приказал отрубить правые руки всем взрослым мужчинам и юношам. В другой - собрать всех младенцев в одну огромную бочку на рыночной площади, которую забили, обвязали колючей проволокой и оставили на солнце. Три дня жители слушали, как умирают их дети.
Отец Гидеон рассказывал монотонно, без выражения, точно бубнил заученный текст молитвы. Но от его слов пробирала дрожь, горячая, как приступ лихорадки.
- В конце концов его начали ненавидеть настолько, что ему пришлось с этим считаться. Даже если ты не привык бояться смерти, сотни тысяч людей, мечтающих увидеть, как ты корчишься в предсмертных муках - это весомый довод подумать об охране. У Упыря она была - дюжина беззаветно верных валлийцев, следовавших за ним по пятам, как натасканные псы. Мимо них не могла пролететь даже луговая птица. Упырь никого не боялся, но он хотел чтобы его жизнь длилась как можно дольше, дюжину веков. А для этого нужны были предосторожности, особенно с его славой. Он не употреблял обычную пищу, его пищей были растворы в ампулах, если не считать криков умирающих на поле боя. Он не боялся яда - в его теле осталось настолько мало человеческого, что никакой яд не мог уязвить это закаленное в адском пламени железо. По этой же причине ему не могли навредить ножи наемных убийц и снайперские пули. Это чудовище собиралось жить еще долго, и даже мы, его сотня, с ужасом представляли, сколькими муками ознаменуется эта жизнь. Представляли - и слабовольно надеялись, что он найдет свой конец. Но это было тщетно. Он был неуязвим - и на поле боя, где его не брали ни боевые сервусы велетов, ни штыки нормандцев, и вне него. Одного наемного убийцу, проникнувшего в его шатер, чей отравленный стилет лишь скользнул по нагруднику, он приказал выпотрошить живьем и нафаршировать негашеной известью. Возможно, это укрепило ужас его врагов, но этого нельзя сказать о любви его солдат. Не знаю, как он закончил бы свои дни, если бы Господь не решил избавить мир от этого чудовища. Возможно, в конце концов он впал бы в немилость и был бы обезглавлен на центральной площади в Конфлане. Или утонул в холодном северном болоте. Может, рано или поздно под ним просто разверзлась бы земля чтобы принять его обратно в ад… Но вышло все так быстро и просто, что мало кто поначалу мог поверить.
- Значит, его все-таки убили? - уточнила я.
- Это сделала женщина.
- Врете! - вырвалось у меня.
- Это сущая правда. Мы стояли в одном тихом городке, душ с полмиллиона, не больше. Городок и в самом деле был тихим - в нем я не помнил ни одного серьезного волнения. Последний бунт здесь подавляли восемьдесят лет назад. Упырь повелел разбить лагерь и становиться на постой. Это был тихий уголок, в котором он рассчитывал встать на несколько дней с тем чтобы мы смогли привести себя в порядок и подлатать прорехи после предыдущих битв, а год выдался жарким, как никогда. В этих краях не слышали об Упыре, а точнее - не помнили, ибо последний мятеж случался при жизни их дедов. То ли Упырь расслабился, то ли ему самому понравилась мысль о том, что хоть где-то на этой разоренной войнами земле его могут привечать как защитника, а не как кровавого ублюдка, согласился принять дары от местного населения. Среди гостей была старуха, настолько древняя, что казалось чудом, как она способна ходить на своих двоих. Ей было лет девяносто. Валлийцам из охранения был неважен возраст, и при входе ее обыскали, как и всех прочих. Когда она оказалась в шатре Упыря и подошла к нему чтобы вручить дары от города, он лишь насмешливо цыкнул зубом и сказал что-то вроде "Это еще что за старая кляча?". А через секунду после этого он был уже мертв. В ее прическе была спрятана игла, длинная и тонкая, вроде тех, которыми шьют парусину у нас в Нанте. Старуха выхватила ее и ударила быстрее, чем хоть один из закаленных в боях наемников-валлийцев успел среагировать. Упырь не боялся пуль, ведь стали в его теле давным-давно было куда больше, чем плоти. Но та плоть, что осталась, все еще была уязвимой. И игла пронзила ее подобно остро отточенному стилету.
- Ого! Значит, он помер?
- На месте. Он путешествовал с собственной бригадой нейро-лекарей, знахарей-иммунологов и прочих служителей Гиппократа, но они ничего не могли поделать - к тому моменту мозг уже был непоправимо разрушен. И все это сделала одна старуха. Когда ее схватили наемники и допросили, оказалось, что она застала последнее волнение в этих краях, которое усмирял Упырь. И хорошо запомнила его сноровку. Из всей ее семьи лишь она одна пережила это усмирение.
- Но как у нее вышло это? Ведь она-то не была наемным убийцей?
- Не была, - согласился отец Гидеон, - Но это ей не помешало. Она тренировалась. Восемьдесят лет, изо дня в день. Тренировалась только одному - выхватывать иглу и бить в нужное место. У нее было много времени чтобы освоить прием. Эта запоздавшая месть длилась всю ее жизнь. У нее не было ни детства, ни молодости, ни зрелости, ни старости, только растянутое почти на век чувство ненависти. На следующий день ее казнили - разорвали на части. Но даже перед смертью она выглядела счастливой. Я же ощутил такую печаль, какой прежде не знал.
- Уж надо думать!
- Не из-за этих двух смертей. Я видел их столько, что мое сердце к тому моменту утратило способность переживать. И сам я убивал, и немало. Нет, Альберка, причина моей печали была в другом. Я все думал об этой несчастной женщине. Представьте только - эту ненависть она пронесла через всю жизнь. Бог мой, да вся ее жизнь и была одной лишь ненавистью. Какое это, должно быть, всеподчиняющее чувство, если оно может заставить человека пойти на такое. Это был настоящий подвиг - из ненависти. Настоящий гимн ей. И вдруг я понял, что все подвиги в этом мире совершаются из ненависти. Мы шли в безрассудную атаку на вражеские штыки и, в полном окружении, полууничтоженные и сметенные, одерживали победу - не из любви. Нас гнала вперед ненависть к врагу. И неважно, каким был враг, ненависть всегда была одинаковой. А враг героически сопротивлялся, сражаясь до последней капли крови - не от любви к своей земле, а от ненависти к нам. От этих мыслей мне стало горько, Альберка. Выходило так, что зло, как бы не говорили сытые румяные священники с амвонов, сильнее добра. Потому что добро не может подчинить себе человека без остатка, совершить настоящее чудо и сделать невозможное. А зло может. И самые великие подвиги всегда совершались во имя ненависти. Раз так, именно ненависть - самое живучее и, значит, самое сильное из человеческих чувств. А ненависть куется в аду.
Закончив рассказ, Отец Гидеон продолжил безучастно глядеть в сторону, словно в рассеянности сам не заметил этого. Наверно, сейчас передо мной сидела лишь его оболочка в чистой черной сутане, дух же путешествовал другими местами и в другом времени.
- Так вот почему вы решили стать священником, - сказала я чтобы растормошить его.
- А?.. - встрепенулся он, возвращаясь, - Да, наверно. Я просто увидел, сколько ненависти вокруг. И мне показалось несправедливым, что именно она так решительно и безнадежно перекраивает людские судьбы и души, добродетель же жмется в углу, как трусливый кот под лавкой. Через несколько дней после этого я оставил свой иззубренный скрептум, получил горсть монет и покинул графскую службу.
- Надеюсь, ваши успехи на этом поприще основательнее прежних.
- Мне тоже хочется в это верить, - он грустно улыбнулся, - Если бы за каждую проломленную в прошлом голову я мог бы сейчас спасать одну душу, это уже было бы недурным раскладом.
- Каждому свое, отче. Бальдульф после армии устроился в стражу и вполне сносно себя там чувствовал, не спасая ничьих душ.
- Верно. Каждому предначертан свой путь. И ваш путь, Альберка, когда-нибудь тоже приведет к Господу.
- Только не заводите эту песню вновь, святой отец. Не хочу об этом говорить.
- А о чем вы хотите говорить? - вежливо спросил отец Гидеон, - С удовольствием вас послушаю.
- Потрепать языком я и верно люблю, Бальдульф часто жалуется, что если уж я разошлась, то заткнуть меня невозможно. Болтать я могу часами. Вопрос в том, что вам хочется услышать. Например, я знаю недурной запас скабрезных анекдотов, но не думаю, что он вас развеселит.
- Я и не настаиваю. Расскажите то, что считаете нужным. Иные рассказы - как заноза в душе. Выскажешь - и сразу легче.
- Ваши душеспасительные беседы очень милы, святой отец, да только не пытайтесь ощипать ежа. Ну да ладно… Отчего не потешить вас историей. Честно говоря, не люблю я это дело, ну да раз вы поведали свою, теперь я в некотором роде вроде как в долгу, а? А долги я не люблю. Так что считайте, что счет я сровняла. Только вот что вы хотите услышать?.. Нет, не говорите. Я сносно читаю по глазам. Да, так как я лишена многих возможностей обычного человека, мне пришлось развивать свои собственные, и кое в чем я преуспела. Кажется, я знаю, что вы хотите услышать.
- Да?
- Ага. Вы хотите узнать, как я стала такой, как сейчас.
- О, что вы… Это было бы в высшей степени…
Я довольно рассмеялась, глядя на его смущенное лицо. Оказывается, чтобы смутить священника не обязательно даже прибегать к скабрезным анекдотам.
- Не переживайте, отче, вас выдали не глаза. Просто это первое, что обычно хотят спросить у парализованной девчонки. Просто некоторые стесняются, а некоторые нет. Клаудо, плесни-ка мне вина! Ну ладно, давайте уговор. Я вам рассказываю, как потеряла способность двигаться, а вы… вы выставляете мне стаканчик старого доброго "Бароло".
- Кажется, эта бутыль вам и верно приглянулась, - улыбнулся отец Гидеон.
- А то, отче! Я бы охотнее глотнула из нее, чем вы - из Святого Грааля!.. Ну же, признайтесь в своем любопытстве! Проявите человеческие черты!
- И не собираюсь. Я уже сказал - рассказывайте то, что пожелаете, дочь моя.
- А вы упрямы, как старый осел. Что ж, тогда я приступлю. И не забудьте о нашем уговоре!.. Итак, мой отец был простым вилланом Нантского графства, как и моя мать. Имен называть не буду - вам они все равно ни к чему, а я… Есть слова, которые я стараюсь не произносить. Знаете, путешествия в прошлое не только вам даются с трудом. У нас было небольшое хозяйство - крохотная гидропоническая ферма, на которой родители выращивали какие-то водоросли - хламинадию и эту… как ее… Забыла. Но до сих пор помню, как пахло от тех больших баков, в которых отец выращивал штаммы и культуры для прокормки этих водорослей. От них пахло морем. Тогда мы жили на севере, и я никогда не видела моря. В наших краях были только смрадные реки, из которых нельзя было даже пить - местные фабрики закапывали отходы в землю и грунтовые воды разносили их далеко вокруг. Даже в руку ее набрать было сложно, кожу начинало щипать. Соли тяжелых металлов, какие-то едкие химикалии и прочая дрянь. Еще у нас было озеро, но купаться в нем не рискнул бы даже самый последний дурак. Его обитатели, похожие на гигантских трилобитов, с одинаковым аппетитом уплетали что слепую пучеглазую рыбу, плававшую там, что случайных прохожих. А море я увидеть очень хотела. Мне почему-то казалось, что оно всегда теплое и очень ласковое. Что можно окунуться в полупрозрачную зеленоватую воду и бултыхаться в ней, и она никогда не даст тебе пойти ко дну. Я часто представляла себе море, но никогда его не видела в детстве - как я уже сказала, хозяйство у нас было совсем крохотное, и доход с него едва окупал ренту за землю в графский карман да церковную десятину. Даже на пропитание оставалось совсем немного, так что вояж к морю определенно не был тем подарком, который я могла получить на день рождения. Поэтому все, что мне оставалось делать - это приникать к раскаленной ржавой цистерне, внутри которой бродила какая-то слизкая протоплазма, и вдыхать запах, похожий на запах моря… Дьявол, это похоже на исповедь!
- Я не могу вас исповедать, дочь моя, - мягко сказал отец Гидеон, - Вы ведь не крещены.
- Все равно, это звучит как исповедь. Значит, вы не намерены отпустить мне грехи?
- Пока я бессилен это сделать.
- И ладно. В противном случае мне пришлось бы в срочном порядке нагрешить еще чтобы восполнить утраченный баланс, а Бальдульфу, видит Бог, и так нелегко приходится со мной… Итак, детство мое не особо отличалось от любого другого. И я наперед знала, какой будет моя юность, зрелость и старость. Мы ведь были привязаны к своему хозяйству, обычная вилланская доля. Я знала, что когда вырасту, продолжу дело своих родителей, зачну детей, и эти дети точно так же, как и я, будут вдыхать аромат несуществующего моря, а потом тоже примутся за работу. Мне всегда хотелось иметь трех детей. У своих родителей я была единственной - мать тяжело болела и не могла больше заводить детей - и временами мне было довольно скучно. Зато, когда мне исполнилось двенадцать, все резко переменилось. Вы еще хотите слушать?
- Да, конечно.
- Если вы думаете, что ваше внимание для меня благотворно и мне надо лишь выговориться, выдернуть, как вы выражаетесь, занозу, то вы заблуждаетесь, святой отец. Сейчас вы лишь удовлетворяете свое любопытство самым низменным образом. Насколько тяжел этот грех по вашей классификации?
- Я пообещал, что выслушаю вас, - спокойно ответил он, - И поверьте, это дается мне так же тяжело, как и вам. Вы ведь не представляете, что мне обычно приходится выслушивать на исповедях. Сколько сломанных жизней, разрушенных судеб, истоптанных надежд…