Он перелил его из закопченной джезвы в блестящую, затем снова в закопченную и снова в блестящую. Дал осесть кофейной гуще. Наконец он забил отверстие блестящей джезвы кусочком конопляной пеньки, для того чтобы отфильтровать кофе.
- Иль хамду лиллах! - сказал он. - Хвала Аллаху. - Он вынул три чашечки.
Я взял одну.
- Пусть вечно длится твой пир, о шейх, - сказал я.
Он наполнил мою чашечку, затем поднял взгляд.
- Ибрагим бен-Мусаид! - позвал он. - Иди пить кофе!
Бен-Мусаид повернулся и посмотрел на нас. Судя по лицу, он не понимал, что делает шейх. Он медленно подошел к нам.
- О шейх, - с подозрением спросил он, - у тебя что, нет более важных дел?
Хассанейн пожал плечами:
- Всему свое время. Бани Салим не торопятся. Сейчас время пить кофе. Освежись! - Он протянул одну из чашечек молодому человеку.
Мы выпили по чашечке, затем еще по одной. Хассанейн лениво болтал о своей любимой верблюдице, которая поранила ногу и, возможно, не сможет везти его через покрытые гравием равнины на юг.
По обычаю арабы выпивают три чашечки кофе, затем, покачивая чашечкой, дают понять, что хватит. После третьей чашечки Хассанейн выпрямился и посмотрел на бен-Мусаида. Молчание стало почти осязаемым и угрожающим. Наконец бен-Мусаид громко рассмеялся:
- Здесь какой-то подвох, о шейх. Ты надеешься устыдить меня своим кофе и своим радушием. Ты думаешь, что я обниму твои колени и буду просить прощения у Аллаха. Ты думаешь, что это я убил Нуру.
Он встал и гневно швырнул свою чашку оземь. Чашка раскололась на мелкие кусочки. Хассанейн поморщился.
- Я ничего такого не говорил, - сказал он.
- Ищи своего убийцу где-нибудь в другом месте, - с яростью сказал бен-Мусаид. - Посмотри на своего гостя, на этого неверного из города! Может, правду знают только он да Аллах!
Он отвернулся и, пройдя через лагерь, скрылся в шатре.
Я ждал, что скажет Хассанейн. Прошло несколько минут, а он все сидел с кислой миной на лице, словно съел что-то гнилое. Затем, когда мое терпение было на исходе, он тяжело вздохнул.
- Мы ничего не узнали, - печально сказал он. - Ровным счетом ничего. Нужно начать снова.
Он медленно встал, я следом. Мы пошли туда, где Хиляль и бен-Турки копали могилу.
- Чуть поглубже, о замечательные, - сказал Хассанейн. - Когда выроете могилу, не опускайте туда бедную девочку.
- Но мы должны скорее похоронить ее, - сказал, подняв взгляд и прикрыв рукой глаза от солнца, бен-Турки. - Благородный Коран…
Хассанейн кивнул:
- Мы положим ее в могилу до заката, как предписывает Мудрое Слово Аллаха. Но не опускайте ее в могилу, пока я вам не скажу.
- Да, о шейх, - сказал Хиляль. Он посмотрел на бен-Турки. Тот лишь плечами пожал. Никто из нас не понимал, что у Хассанейна на уме.
- В Хадрамауте, в шейхстве, что находится на пятке Аравийского "сапожка", - сказал Хассанейн, - убийцу порой подвергают испытанию огнем. Конечно, все это предрассудки, и смысл испытания только в том, что в его силу верят.
Я увидел, что он ведет меня из лагеря к верблюжьему стаду. Мальчишки залезали на деревья гаф , что росли в узких долинах между дюнами. Они срезали верхушки деревьев, и верблюды с удовольствием жевали их.
Хассанейн продолжил свой рассказ о правосудии в Хадрамауте:
- Церемонию проводят утром, после молитвы. Руководитель испытания собирает вместе обвиняемого, свидетелей, семью жертвы и всех заинтересованных лиц. Раскаляет на огне нож. Когда он решает, что нож достаточно горяч, он заставляет обвиняемого открыть рот и высунуть язык. Сам он оборачивает руку кафией и прикладывает нож к языку обвиняемого сначала одной стороной, затем другой.
- И в чем заключается смысл испытания? - спросил я.
Хассанейн подошел к своей любимой верблюдице и потрепал ее по шее.
- Если человек невиновен, он может сплюнуть прямо сразу и на месте. Тем не менее руководитель дает ему пару часов. Затем язык обвиняемого внимательно рассматривают. Если он выглядит обожженным, обвиняемого признают виновным. Его казнят сразу же, если только семейство жертвы не согласится на разумную плату за кровь.
Если же признаков ожога нет или есть только небольшое обесцвечивание, то человека объявляют невиновным и отпускают на свободу.
Я не понимал, чего хочет шейх. Он положил свою верблюдицу и принялся ее седлать.
- А у Бани Салим разве нет такого обычая?
Хассанейн рассмеялся:
- Мы не так суеверны, как дикари Хадрамаута.
Я думал, что у Бани Салим хватает своих предрассудков, но решил, что не стоит говорить об этом вслух.
- Ты собираешься в путь? - спросил я.
- Нет, - ответил Хассанейн.
Он положил верблюдице на спину пару набитых пальмовым волокном подушек, а поверх установил деревянное седло. Он крепко привязал седло над холкой, перед горбом. Затем положил подушку из пальмового волокна на деревянную раму седла, приладил ее позади горба и привязал веревкой. Эта подушка поднималась высоко над крупом и создавала что-то вроде неудобной спинки. Затем Хассанейн набросил на подушку одеяло, а поверх него тяжелую овчину. Все это он крепко привязал шерстяными веревками.
- Хорошо, - сказал он, отступив назад и осматривая свою работу. Он взял верблюдицу за повод, поднял ее и повел в лагерь.
- Ты знаешь, кто убийца, о шейх? - спросил я.
- Еще нет, но скоро узнаю, - ответил он. - Однажды в Салале я слышал рассказ одного человека о том, как ловят и наказывают преступников в других странах. - Он печально покачал головой. - Не думал, что нам когда-нибудь придется воспользоваться одним из этих способов.
- Ты собираешься использовать эту верблюдицу?
Он кивнул.
- Ты ведь знаешь, среди народов света не только арабы проницательны и умны. Иногда я думаю, что мы можем гордиться тем, что способны усваивать нечто полезное.
Он привел верблюдицу прямо к краю лагеря, где выбирались из ямы Хиляль и бен-Турки.
- Мне нужна помощь всех троих, - сказал шейх, снова укладывая верблюдицу. Он указал на закутанное тело Нуры.
- Ты хочешь посадить ее в седло? - спросил Хиляль.
- Да, - ответил Хассанейн.
Мы переглянулись, затем посмотрели на шейха, однако помогли ему поднять девушку. Несколькими веревками он привязал тело покрепче, так чтобы она не упала на землю, когда верблюд будет стоять. Я не понимал, что он собирается делать, но мне все это показалось чрезвычайно странным.
- Вставай, Ата Аллах, - пробормотал Хассанейн. Его верблюдицу звали Дар Аллаха. Он потянул ее, она недовольно заворчала, но медленно поднялась. Шейх потянул ее за узду и повел по широкому кругу, охватывая лагерь и все его шатры.
Мы с Хилялем и бен-Турки изумленно смотрели на него.
- Это что, обычай Бани Салим? - спросил я. - Труп возят, а родственники стоят на месте?
- Нет, - нахмурившись, сказал бен-Турки. - Я никогда раньше не видел, чтобы шейх делал такое. Может, он помешался из-за смерти племянницы?
- А что, у бедуинов часто убивают? - спросил я.
Молодые люди переглянулись и пожали плечами.
- Да наверное, как и везде, - сказал бен-Турки. - Одно племя нападает на другое, и тогда гибнут мужчины. За кровь надо мстить, и начинается вражда. Иногда вражда длится годами, десятилетиями, даже поколениями.
- Но убийство внутри племени случается редко, - сказал Хиляль. - Это противоестественно.
Хассанейн крикнул через плечо:
- Иди сюда, шейх Марид, иди со мной!
- Не понимаю, что он делает, - сказал Хиляль.
- Мне кажется, он пытается таким образом разоблачить убийцу, - сказал я. - Но как - не понимаю.
Я поспешил за Ата Аллах и ее ужасной ношей.
Теперь многие Бани Салим вышли из своих шатров и стояли, показывая на Хассанейна и его верблюдицу.
- Мое дитя! Мое дитя! - кричала мать Нуры.
Женщина вырвалась из рук мужа и, спотыкаясь, побежала вслед за верблюдом. Она выкрикивала молитвы и проклятия, пока в слезах не упала на землю. Нашиб подошел, чтобы помочь ей встать, но она не могла утешиться. Отец Нуры тупо смотрел на жену, затем поднял глаза на привязанное, как тюк, тело своей дочери. Казалось, он не понимает, что происходит.
Сулейман бен-Шариф прошел через лагерь и остановил нас.
- Что ты делаешь? Это непристойно! - сказал он.
- Прошу, о превосходный, - сказал Хассанейн, - доверься мне.
- Скажи мне, что ты делаешь, - потребовал бен-Шариф.
- Я хочу удостовериться, что все знают о том, что произошло с Нурой, светочем дней наших.
- Но разве есть в племени хоть кто-нибудь, кто не слышал об этом? - спросил бен-Турки.
- Слышать - это одно. Видеть - другое.
Бен-Шариф вскинул руки от возмущения, затем отпустил верблюдицу шейха, и она снова пошла по кругу.
Мы подошли к шатру Умм Рашид, но старуха только трясла головой. Ее муж, действительно слишком старый, чтобы заигрывать с женщинами, высунул из шатра голову и захныкал, прося еды. Умм Рашид одними губами проговорила молитву вслед Нуре, затем ушла в шатер.
Когда мы прошли три четверти круга, я увидел Ибрагима бен-Мусаида, который смотрел на нас с выражением полнейшей ненависти. Он стоял словно вырезанная из песчаника статуя и лишь немного повернул голову, когда мы приблизились. Он ничего не сказал, когда мы прошли мимо него и снова подошли к могиле, которую выкопали Хиляль и бен-Турки.
- Не пора ли похоронить ее, о шейх? - спросил я.
- Смотри и внимай, - ответил Хассанейн.
Вместо того чтобы остановиться, он повел Ата Аллах мимо могилы и начал обходить лагерь по второму кругу. У всех Бани Салим, что смотрели на нас, вырвался громкий вздох. Они были сбиты с толку так же, как и я.
Мать Нуры встала у нас на пути. Она кричала и посылала проклятия.
- Сын собаки! - кричала она, бросая в Хассанейна песком. - Чтобы дом твой обрушился! Почему ты не даешь моей дочери упокоиться с миром?
Мне стало ее жаль, но Хассанейн шел вперед, и лицо его было бесстрастным. Яне знал, что он задумал, но мне казалось, что он поступает неоправданно жестоко. Нашиб по-прежнему молча стоял рядом с женой. Казалось, теперь он лучше понимает, что творится кругом.
Бен-Шариф успел немного пораздумывать над тем, что делает Хассанейн. Гнев его немного улегся.
- Ты мудр, о шейх, - сказал он. - Ты доказал свою мудрость за те годы, что вел Бани Салим твердой и справедливой рукой. Полагаюсь на твои знания и опыт, но все же я думаю, что то, что ты делаешь, оскорбляет умершую.
Хассанейн остановился и подошел к бен-Шарифу. Он положил руку на плечо молодого человека.
- Может, когда-нибудь ты станешь шейхом этого племени, - сказал он. - Тогда ты поймешь, как тяжело быть предводителем. Ты прав. Я поступаю дурно по отношению к моей племяннице, но так надо. Хам китаб .
Что означало: "Так записано". Это ничего не объясняло, но бен-Шариф перестал спорить. Он только посмотрел шейху в глаза и наконец потупил взгляд. Когда мы снова двинулись, я увидел, как молодой человек задумчиво шел к своему шатру. Мы с ним почти не говорили, но мне показалось, что он - умный и серьезный молодой человек. Если Хассанейн не ошибается и бен-Шариф когда-нибудь станет на его место, то Бани Салим останутся в хороших руках.
Я смотрел вперед. Оттого, что я тоже шествовал в этой странной процессии, мне было несколько неуютно. День был самым обычным для Пустой четверти, и горячий ветер бросал мне в лицо песок, а я ворчал себе под нос. Я был сыт всем этим по горло, и, что бы там ни думал Фридландер-Бей, жизнь бедуинов вовсе не казалась мне романтичной. Она была тяжелой и грязной и, насколько я видел, вовсе лишенной удовольствий. Я молился, чтобы Аллах поскорее помог мне вернуться в город. Мне стало совершенно ясно, что хорошего кочевника из меня не выйдет никогда.
Пока мы завершали круг, бен-Мусаид, набычившись, смотрел на нас. Он стоял там же, где и прежде, скрестив на груди руки. Он не сказал ни слова и не сдвинулся ни на дюйм. Я так и видел, как его трясет от усилия сдержать себя. Казалось, он вот-вот взорвется. Не хотел бы я в это время оказаться рядом с ним.
- Довольно, о шейх? - спросил бен-Турки, когда мы подошли к могиле. Ее уже начал засыпать песок, наносимый пустынным ветром.
Хассанейн покачал головой.
- Еще круг, - сказал он.
У меня упало сердце.
- Может, ты объяснишь, о шейх? - спросил я.
Хассанейн посмотрел в мою сторону, но поверх моей головы - куда-то вдаль.
- Жили-были люди на обратной стороне мира, - устало сказал он. - Такие же бедные, как и мы. Они тоже кочевали и жили среди лишений. Когда одного из их племени убили, старейшие пять-шесть раз провезли тело вокруг лагеря. На первый раз все в племени побросали свои дела, чтобы посмотреть, и все вместе оплакивали несчастную жертву. На второй раз смотрела только половина племени. На третий раз остались несколько человек. На пятый или шестой раз остался только один, ему было все еще интересно смотреть на то, как везут тело, это и был убийца.
Я окинул взглядом лагерь и увидел, что почти все разошлись. Да, нынешним утром погибла любимая племенем молодая женщина, но все равно надо было исполнять обычную тяжелую работу, иначе не будет ни еды, ни воды для Бани Салим и их животных.
Мы медленно вели Ата Аллах по кругу, и только бен-Мусаид и еще несколько человек смотрели на нас. Отец Нуры искал взглядом жену, но та уже давно ушла в свой шатер. Нашиб опирался на туго натянутую веревку и провожал нас пустым взглядом.
Когда мы приблизились к бен-Мусаиду, он заступил нам дорогу.
- Да отравит за это ваши жизни Аллах! - прорычал он с потемневшим от гнева лицом. Затем и он ушел в шатер.
Когда мы на сей раз приблизились к двум молодым людям, Хассанейн дал им поручение:
- Вы должны разыскать орудие убийства, - сказал он. - Нож. Хиляль, ты ищи его там, где шейх Mapид обнаружил тело Нуры. Бен-Турки, поищи в палатке ее родителей.
Мы прошли мимо могилы и начали последний круг. Как и предсказывал Хассанейн, теперь остался только один человек, и был это Нашиб, его брат. Отец Нуры. Прежде чем мы дошли до него, к нам с криком подбежал Хиляль.
- Я нашел его! - кричал он. - Я нашел нож!
Хассанейн взял нож и быстро осмотрел. Показал его мне.
- Видишь? - сказал он. - Это метка Нашиба.
- Ее собственный отец?
Я был поражен. Я готов был поспорить, что Нуру Убил бен-Мусаид. Хассанейн кивнул:
- Я подозревал, что он начнет беспокоиться,
не имеют ли под собой оснований все эти слухи и пересуды. Если Нура опозорена, он никогда не получит выкуп за невесту. Возможно, он убил ее, надеясь, что обвинят кого-то другого - моего племянника Ибрагима или старуху Умм Рашид - и он, по крайней мере, получит деньги за кровь.
Я взглянул на Нашиба, который все еще стоял с пустым лицом у своего шатра. Меня ужаснуло то, что человек может из-за таких пустяков убить собственную дочь.
Бедуинское правосудие просто и прямо. У шейха Хассанейна было все, чтобы указать преступника, и все же он давал Нашибу возможность опровергнуть очевидное. Когда мы остановились возле него, остальные Бани Салим поняли, что мы нашли убийцу, вышли из своих шатров и столпились поблизости, чтобы увидеть, что будет дальше.
- Нашиб, сын моего отца, - сказал Хассанейн, - ты убил собственную дочь, плоть от плоти твоей и душу души твоей. "Не убивайте детей ваших, страшась впасть в нищету, - говорит благородный Коран. - Мы прокормим и вас и их. Внемлите же! Убийство - великий грех".
Нашиб слушал его, опустив голову. Казалось, он осознает происходящее очень смутно. Его жена упала на землю, рыдая и призывая Аллаха, и несколько женщин бросились к ней. Бен-Мусаид отвернулся, плечи его вздрагивали. Бен-Шариф ошарашенно смотрел на Нашиба.
- Станешь ли ты опровергать это обвинение? - спросил Хассанейн. - Если желаешь, можешь поклясться в невиновности у великой гробницы шейха Исмаила бен-Насра. Вспомни - год назад Али бен-Сахиб дал ложную клятву у этой гробницы, и через неделю умер от укуса змеи.
И тот же самый шейх Хассанейн ранее уверял меня в том, что Бани Салим не суеверны! Мне было любопытно, насколько он верит в эти клятвы на могилах, и чем это поможет несчастному Нашибу.
Убийца, отец Нуры, заговорил так тихо, что только мы с Хассанейном расслышали его.
- Я не буду клясться, - сказал он.
Это было признание вины. Хассанейн кивнул.
- Тогда приготовим Нуру к отдыху до Судного дня, - сказал он. - Завтра на рассвете, Нашиб, ты сможешь помолиться о ее душе. А затем я сделаю то, что должен, иншалла .
Нашиб только закрыл глаза. Я никогда раньше не видел такой боли на лице мужчины. Мне показалось, что он прямо здесь упадет в обморок.
Мы отнесли Нуру к могиле. Две женщины принесли белую простыню и завернули в нее Нуру, как в саван. Они оплакивали ее и молились. Хассанейн и Абу Ибрагим, дядья Нуры, опустили ее в могилу, и шейх помолился за нее. Теперь оставалось только засыпать могилу и отметить место несколькими камнями.
Мы с Хассанейном смотрели, как Хиляль и бен-Турки заканчивают работу. Никто из нас не произнес ни слова. Я не знал, о чем думает шейх, но спрашивал себя, почему так много людей видят в убийстве способ решения проблем? Неужели в густонаселенном городе или в пустыне жизнь стала такой невыносимой, что чья-то смерть может сделать ее лучше? Или где-то в глубине души мы уверены, что ничья жизнь не стоит столько, сколько наша собственная?
Когда два молодых человека закончили свое печальное дело, к нам подошел Фридландер-Бей.
- Да будет с ней мир и благословение Аллаха, - сказал он. - Шейх Хассанейн, твой брат бежал.
Хассанейн пожал плечами, словно он предвидел, что это случится.
- Он хочет умереть в пустыне, а не от моего меча. - Он потянулся и вздохнул. - И все равно мы должны его выследить и привести назад, ежели будет на то воля Аллаха. Трагедия еще не окончена.
Глава 8
Хотя мне и не хочется этого признавать, но время, что я прожил среди Бани Салим, изменило мою жизнь. Я был почти уверен в этом. В полудреме покачиваясь в седле Фатмы, я думал о том, как все будет, когда я вернусь в город. Особенно мне нравилось воображать, как я ворвусь к Реда Абу Адилю и горячо поцелую его, так, как сицилийские отцы отмечают поцелуем жертву. Затем я непомнил себе, что Абу Адиля трогать нельзя, и стал думать о другом.
Кому мне больше всего хочется свернуть шею? Хаджару? Это вне всякого сомнения, но просто прикончить лейтенанта не доставит мне настоящего удовольствия. Я уверен, Фридландер-Бей ждет, что я буду целить выше.
Муха села мне на лицо, и я в раздражении смахнул ее. Потом открыл глаза: посмотреть, не изменилось ли чего, но все было как прежде. Мы все так же медленно, вперевалку ехали по песчаным горам, называемым Урук-аш-Шайба. Это и вправду были горы, а не просто холмы. Я представить себе не мог, что дюны могут быть такими высокими. Песчаные пики Урук-аш-Шайбы вздымались на шесть сотен футов и тянулись до восточного края горизонта, как застывшие волны солнечного света.