- Извини! Накатило… Все не могу забыть этих девочек на видеозаписи. Они же в храм пришли, к Богу… С раскрытой душой и сердцем… А их - под этих кабанов! И в столицу - на панель! Особое послушание… Деньги на храм зарабатывать. А потом еще - плеткой! Гниды! Ну, напишу я статью, - мстительно вымолвила она. - С продолжением! Я вам устрою особое послушание… Знаешь, всякое в жизни случалось, но чтобы я кого-нибудь так ненавидела…
- Надо было Дуне позвонить, - сказал я, когда она замолчала, - сказать, что мы уехали по делам. Не то будет волноваться.
- Виталик позвонит, - ответила Рита. - Думаешь, он не понял, зачем ты у него дорогу к Прилеповке выспрашивал?
* * *
Заблудившись на безымянных проселках, не обозначенных на изданной в столице карте, мы въехали в прилепившуюся к реке деревню уже в сумерках. Рита, прочитав долгожданный указатель на обочине, устало рассматривала проплывавшие мимо обветшавшие дома с позеленевшими от гнили заборами, покосившиеся ворота и состарившиеся яблони в садах, сплошь усыпанные мелкими плодами. Прилеповка, как эти яблони, еще пыталась выглядеть полезной людям, только ее тишина и вечерняя умиротворенность уже не были нужны, как и яблоки, зелено-красным ковром лежавшие на траве под кронами. Долгая дорога притушила запал, с которым мы покидали Горку, и я не представлял, что и как мы будем искать в этой полумертвой деревне, главная улица которой так же была пустынна, как пляж среди зимы.
У одного из домов Рита сделала знак, и я свернул к калитке. На покосившейся лавочке сидела пожилая женщина, с любопытством рассматривавшая незнакомую машину. Она не встала нам навстречу.
- Рано приехали, - замахала она руками, когда мы вышли наружу и поздоровались. - Пенсия только через неделю, не за что куплять.
- Мы ничего не продаем, - сказала Рита.
- Да? - удивилась она. - То-то смотрю: на цыган не похожи. Но и у нас купить рано: кабан еще совсем молодой, а гуси жира не набрали. В ноябре приезжайте! Тогда сразу ко мне. У меня лучшие гуси в Прилеповке! - с жаром сказала она и зачастила: - Толстые, мягкие, каждый в пять - семь кило! Таких ни у кого нет. Вам тут будут говорить, не слухайте: все знают - лучшие у меня!
- Мы не покупаем гусей, - улыбнулась Рита.
- Да? - снова удивилась гусиная хозяйка. - Тогда… Ищите кого?
- Не ищем. Вас как зовут?
- Екатерина Степановна, - отозвалась аборигенка.
- Меня - Рита. Его - Аким. Мы заблудились, Екатерина Степановна, проголодались. У нас есть еда, бутылка…
- Так бы и сказали!
Степановна поднялась и, ковыляя на искалеченных варикозом ногах, заспешила к воротам.
- Загоняйте машину! Нечего соседям видеть…
Стол Степановна накрыла мгновенно. Распихав ветчину и колбасу из наших пакетов по щербатым тарелкам, она, оценив привезенную закуску, мгновенно соорудила яичницу, толщиною в два пальца. Шлепнув скворчащую сковороду на подставку посреди стола, она расставила стаканы и вопросительно глянула на меня. Я налил ей и Рите.
- А сам?
- За рулем.
- А то за рулем не пьют! - возмутилась Степановна. - Да и куда поедете, на ночь глядя? Постелю вам на диване - спите. Вы не думайте, что я деревенская, у меня простыни чистые. А какая перина с подушками? Чистый гусиный пух! Давай Аким, не кидай баб одних!
Рита хихикнула, и я булькнул себе…
Через полчаса раскрасневшаяся хозяйка нырнула в шкаф и вытащила бутылку с подозрительно желтой жидкостью. Я с сомнением покрутил ее в руках.
- Это не самогонка! - обиделась Степановна. - Настойка боярышника. Чистейший продукт! Для сердца - лучше не надо. И шестьдесят градусов. Из аптеки - я там сорок лет санитаркой проработала…
После водки настойка боярышника пошла удивительно хорошо. Даже Рита, вначале морщившаяся, охотно придвинула свой стакан, когда я вновь взялся за бутылку.
- Хорошие люди сюда редко заглядывают, - гремела Степановна, налегая на привезенные закуски и полностью игнорируя свое роскошное блюдо из гусиных яиц. - Дети поразъезжались, внуки - тоже, одни старики… - она высморкалась в подол видавшего виды цветного халата. - Поговорить не с кем…
- Зато в люди выбились, - возразила Рита, подмигнув мне.
- И то правда, - согласилась хозяйка. - Не гнить же им тут.
- Священник Жиров в Горке тоже отсюда?
- Знаете? - приосанилась Степановна. - Наш! Племянник мой. Двоюродный. Но в деревне это, считай, как родной.
- И попадья его?
- Райка?
Степановна с отвращением сплюнула прямо на пол.
- Шалава! Она из Софьевки - это за горой. Но считается - из Прилеповки. После войны нас вместе стали писать. Раньше Софьевка сама по себе была. А потом решили, что надо вместе…
Степановна явно собиралась посвятить нас в особенности местного административного деления, но Рита, потихоньку достав из сумочки крохотный цифровой диктофон, перебила:
- А почему эта… шалава?
- Б… потому что! - снова сплюнула хозяйка. - С восьмого класса аборты лупить начала! Я аптеке всю жизнь, бабы из больницы все свои, знаю. Ее в этой Софьевке только лодырь в кусты не тягал! Бульбу школьники собирают, смотришь - уже побежала с кем-то в лесок! Шкура рыжая… Горело у нее там все.
- А Константин?
- Костик такой мальчик хороший был! - всхлипнула хозяйка. - Уважительный к старшим, послушный. В школе хорошо учился, потом в институте на бухгалтера… Когда мать узнала, на ком женится, неделю плакала. Что ж ты, дитятко родное, робишь… Кого ты в хату свою ведешь…
Степановна всхлипнула и пригорюнилась.
- Любовь…
- Какая любовь?! - вскипела Степановна. - Подсунула она ему дурню, а потом сказала, что беременна. Какая беременность? У нее после всех этих абортов никогда детей не будет, мне бабы из больницы сказали. А он, поверил… Я вам вот что скажу, - наклонилась Степановна к нам через стол. - Райка эта из дурной семьи, у них у всех глаз нехороший, а бабка ее вообще ведьма была. И она - вся в них!
- Да ну? - подзудила Рита.
- Точно! Вы меня послухайте. Родня Костика, как узнала, на ком он женится, Райку эту… Не хотели с ней знаться. Особенно брат Кости, старший, Иван. А она, конечно, злобу затаила. Тут была у нас свадьба: сестра матери Кости дочку замуж выдавала. Давно было, тогда еще все на свадьбы приезжали. Народу собралось много: и близкие, и дальние. Пришел дед один старый из Софьевки, колдун. У них там всегда колдуны жили. Один такой до революции был, все кругом боялись. А как помер - ох, как он тяжко помирал, потому что силу свою никому не передал - так по ночам стал ходить…
- Еретник?
- Во! И люди так говорили, а я забыла. Ходит, нечистик, зубами скрежещет, а поймает кого - так сразу грызть! Люди, как стемнеет, из хат не выходили. Мужики хотели на кладбище пойти, откопать - и осиновый кол ему в сердце! Кинулись - а гроба нет! Выкопали…
- Кто?
- Родня его из Софьевки, - махнула рукой хозяйка. - Кто ж еще? Перехоронили тайком. После этого их все колдунами и начали звать. Раньше наши хлопцы никогда девок из Софьевки замуж не брали, а наши девки за ихних не шли. Это уже после войны выбирать некого стало…
- А что с колдуном?
- Пропал разом! - сказала Степановна. - Одни говорят, после того как бабы в полночь деревню опахали, другие - что священник какой-то еретника этого святой водой окропил. Нечистик, значит, от этого зашипел и разом помер. Во второй раз… Никто толком не знает, как было. Но в Софьевке все равно колдовская порода осталась. И рыжая - из них!
- Тоже по ночам людей грызла?
- Ты не смейся! - обиженно посмотрела на меня хозяйка. - Я ж вам не досказала… Короче, пришел этот старый колдун на свадьбу. И после того, как люди выпили, стал предлагать свою силу передать. То одному мужику скажет, то другому… Все над ним смеются. А эта рыжая как услышала, так вцепилась в него, как клещ. Люди и не заметили, как они оба ушли. Костик хватился: где? Кто-то видел, куда они пошли, он - следом… Но, видно, опоздал, успела, лярва!
Степановна ловким движением опрокинула в рот заботливо пополненный мной стакан и грустно подперла подбородок кулаком.
- Как в солдаты меня мать провожала… - затянула она.
- Что дальше было, Екатерина Степановна, - поспешно прервала ее Рита. - Интересно.
- Что там интересного? - вздохнула хозяйка. - Сгубила дитенка, паскуда. Иван, брат Костика, с женой и дочкой на свадьбу приехал. Дочка уже в десятый класс перешла, большая была. После свадьбы полегли спать, кто где, девочка просыпается ночью, а эта рыжая стоит над ней, руки раскинув. Вот так!
Степановна попыталась изобразить, как стояла Райка, но чуть не грохнулась с табурета. Я торопливо подхватил и усадил обратно.
- Стоит, значит, - продолжила хозяйка, как ни в чем ни бывало, - и что-то шепчет. Чего ты, спрашивается, над дитенком шепчешь?! - грохнула она кулаком по столу. - А? Лярва ты рыжая… - Степановна всхлипнула. - Девочка наутро никому не сказала, потом только вспомнила. Заболела она в городе. Мерещиться ей что-то начало ночами, вены себе пыталась резать… Родители ее и по докторам водили, и по знахарям. Без толку. Тогда они в Сибирь уехали, на нефтепромыслы. Какой-то знахарь умный им посоветовал. И девочка отошла. Закончила школу, в институт поступила… Надо было не возвращаться сюда, говорил им тот знахарь. Не послушались. И в первый же день, как вернулись, девочка с балкона девятого этажа и спрыгнула. Насмерть…
Степановна замолчала, грустно глядя на растерзанный стол, и я торопливо плеснул ей в стакан. Она, не глядя, схватила его и вылила желтую жидкость в рот. Вздохнула.
- Иван, брат Костика, - продолжила она, - после всего совсем перестал с ним знаться. Сказал: ты мне не брат, я тебя знать не хочу! Но Костик свою рыжую все равно не бросил. Присушила она его, это точно. Она ж от него прямо не отходила. Все увивалась: "Костя, Костя…" Когда его за растрату на "химию" отправили, поехала следом, жила там, чтобы, значит, не передумал и другую не выбрал. У, лярва! - попыталась пригрозить кулаком Степановна, но кулак только приподнялся над столом. - Из-за этого, когда Костик в священники пошел, они в Горку и переехали. Здесь все об этой рыжей знали, никто бы в храм не пошел…
- Сюда Константин давно приезжал? - спросила Рита.
- Сюда? - удивилась Степановна. - Уже и забыли, когда видели.
- А жена его?
- Пусть бы только показалась! Здесь народ ее помнит…
- А может они были в своей Софьевке, а вы и не знаете?
- Я? - Степановна хотела обидеться, но на это у нее уже не оставалось сил. - Вы завтра уедете, а тут все будут знать, что у меня гости были. Пусть знают. К ним не ездят, а ко мне - пожалуйста…
- А собака у Кости и его жена есть? - спросил я, вспомнив разговор с Виталиком.
- Нет у них никакой собаки, - удивилась Степановна. - И не было никогда. Райка их очень не любила - покусали ее в детстве. След на ноге остался… - хозяйка хотела показать, где был след, но вовремя передумала. - Зачем ей собака? Она сама собака…
- Вот что, - она привстала, и я подскочил на помощь. - Пойду я спать. Вы тут сами. Перина, подушки - все в шкафу. Диван разложите…
Я довел ее к кровати, где Степановна, едва упав на под снятое мной покрывало, могуче захрапела. Я прикрыл ее и вернулся к Рите.
- Давай приберем! - засуетилась она, и я без слов стал помогать. Разговаривать не хотелось. Мы приехали в Прилеповку зря. Никто не привозил сюда золотых апостолов…
6
- Ну и перина! Я провалилась в нее, как в сугроб.
- Неужели?
- Аким! Убери руки!
- Где ты видишь руки?
- Я не вижу, я их ощущаю.
- Чувства тебя обманывают.
- Счас как дам в глаз!
- И не будет жалко?
- Ни капельки! Врежу так, что завоешь!
- Степановна проснется.
- Ее из пушки сейчас не разбудишь. Слышишь, как храпит?
- Как тигр рычит… Никогда не думал, что женщины так могут.
- Могут. Я вот тоже постарею…
- Ты? Никогда!
- Так… Где тут ручки наши шаловливые? Вот им! Вот!
- Больно!
- А ты не распускай. Я спать легла!
- Причем прямо в колготках. Ты б еще бронежилет надела!
- Если б был, - надела! Раз по-другому от тебя защититься нельзя. Ты всегда берешь женщин штурмом?
- Планомерной осадой. Я все-таки сын полковника и внук генерала.
- Да ну? Вместо того чтоб приставать, рассказал бы лучше…
- Я не пристаю, я выказываю свое расположение и симпатию.
- И многим ты ее уже выказывал?
- Только тебе одной.
- Я, конечно, сразу же поверила. Обрыдалась тут от счастья. Можно подумать, у тебя до сих пор ни одной девушки не было.
- Это все не серьезно.
- А сейчас серьезно?
- Чрезвычайно. Хочешь, я тебя с моими родителями познакомлю? Хоть завтра? Бросим эту чертову Горку и поедем?..
- Набросались мы… Ну, познакомишь… Что из того? Ты, наверное, уже с десяток кандидаток на смотрины приводил.
- Никого.
- Врешь!
- Ей богу, Рита! Мать на меня даже ругается: "Хоть бы посмотреть, кто у тебя бывает? Может, мужики голубые…". Она уже лет пять пытается меня женить. Ты им понравишься, обещаю.
- Почему у тебя до смотрин не доходило? Плохие встречались?
- Разные. Были и очень хорошие. В принципе. Только душа не лежала.
- А ко мне, значит, лежит?
- Еще как!
- Так… Руки!
- Уже убрал.
- То - то! Значит, бросал девушек?
- Расставался… От некоторых, правда, убегал.
- От меня бы не сбежал…
- Я и не хочу!
- Опять руки… Связать их тебе, что ли? Еще раз распустишь, будешь спать в машине!
- Что ты! Мне там будет холодно и одиноко. Страшно.
- Сейчас я тебя пожалею, бедненького, и возьму на ручки… Аким, я замужем.
- Неправда.
- Это почему?
- Нет обручального кольца.
- Может, я просто не ношу?
- Женщины всегда носят.
- Ладно, формально я не замужем. Но фактически - да!
- Тогда ты его бросай и уходи ко мне. Раз он тебя обижает.
- Ты, конечно же, обижать не будешь?
- Никогда!
- Все вы так обещаете. Знаю!
- Злая ты!
- Извини… Это я не на тебя злюсь - на себя. О таком парне, как ты, я всю жизнь мечтала. Высокий, красивый, умный, добрый… Вот он, рядом, даже как бы в невесты зовет, а я…
- Что ты, Рита!
- Не обращай внимания…
- Не плачь! Не надо, ей богу! Что ж он за птица такая, чтобы из-за него плакать?
- Это я птица. Он - пчела.
- В смысле - жалит?
- Да нет… Его предок - наполеоновский солдат, попавший в плен в войну 1812 года и оставшийся в России. Фамилия предка была Абей, что в переводе с французского - пчела.
- Так он Абей?
- Его фамилия - Телюк.
- Еще лучше! И этот Телюк позволяет себе… Он что, бьет тебя, обзывает?
- Что ты! Он обо мне заботится. Сам делает все по дому, даже еду готовит. Он ласковый, покупает мне подарки. Прямо как отец…
- Тогда почему ты плачешь?
- Я его люблю. Если б ты только знал как!.. Как последняя дура, наверное. Вот сейчас лежу рядом с тобой, а думаю о нем: где он? С кем?
- Он тебя бросил?
- Просто уехал на неделю. Неожиданно, не предупредив заранее.
- По-свински.
- Вот именно!
- Уходи ко мне.
- Я же его люблю!
- Разлюбишь. И полюбишь меня.
- А если нет?
- Я буду стараться.
- Ты как ребенок. Большой, сильный, но ребенок. Я же не кукла, которую можно отнять у другого и забрать себе. Я - живая.
- А я? Что, по-твоему, я делаю в Горке и этой Прилеповке? Командировка давно закончилась, ситуация с привидением выяснилась…
- Так ты из-за меня? Господи! Я думала: Дуня…
- Она же малолетка!
- Я бы не сказала. Это еще та малолеточка! Характерец у нее…
- Ее будущему мужу придется объясняться в любви, стоя на коленях, а потом ходить по струнке.
- Заметил?
- Я не слепой. Хотя она замечательная девушка. Искренняя, чистая… Только маленькая еще.
- Вот и полюбил ее!
- Мне нравишься ты.
- И ты мне нравишься. Но что делать, если мы встретились чуть позже, чем следовало?
- Ничего еще не поздно.
- Если бы… Расскажи мне что-нибудь о себе. А то уже несколько дней вместе, такое пережили, а по сути - ничего, кроме имени…
- Нечего рассказывать. Изменил семейной традиции: вместо офицера стал историком. Работаю в государственном архиве.
- Зарплата, конечно, не очень?
- Я подрабатываю. Не волнуйся, нам будет на что жить.
- Не волнуюсь. Я по деньгам парней себе никогда не выбирала. Родители у тебя работают?
- Отец - военный пенсионер, но трудится в каком-то оборонном обществе. Мама - учительница. До пенсии ей пару лет.
- Живут отдельно?
- Мы двадцать лет по гарнизонам скитались - отца все переводили, а потом приехали в столицу и стали жить у дедушки в его генеральской квартире. Дедушка с бабушкой умерли, а квартиру родители разменяли. Она была большая и в престижном доме, поэтому нам за нее без всякой доплаты дали две двухкомнатных.
- Какой завидный жених!
- Не издевайся.
- Я вправду! И как это тебя до сих пор не охомутали?
- Пытались. Но я не лошадь, чтобы позволить надеть хомут.
- Зато сейчас шею вытягиваешь.
- Из твоих рук - хоть ярмо!
- Начинается… Молчи уж, богатый женишок! Мы вот с отцом всю жизнь в однокомнатной квартире… Папа сам перегородку в ней сделал - и все. Правда, сейчас в этой квартире никто не живет.
- Почему?
- У папы есть женщина, он - у нее. А я - у Кузьмы.
- Так он еще и Кузьма!
- Перестань! Он умный, смелый, честный. Он мне жизнь спас. Во Франции, когда за нами на машине гнались, стреляли… Он сбил их в пропасть.
- Читал в твоей газете. Как я понимаю, он вместе с тобой в той машине был? Себя тоже спасал?
- Какой ты!
- А разве не так? Мне не нравится, что он тебя обижает.
- Он не обижает.
- Тогда почему ты плачешь?
- Я… Мы прожили вместе полгода, а я до сих пор не знаю, кто я ему. У него ко мне - серьезно или так… Он, когда мы познакомились, долго рассказывал мне, как любил свою первую жену, а мне ни разу не сказал, что любит. Хоть бы намекнул.
- Он был женат?
- Пятнадцать лет. Потом жена его нашла немца, он у нас филиал фирмы возглавлял, и уехала с ним с Германию. Ребенка родила. А старшая девочка, Вика, осталась с отцом. Ей тринадцать, она сейчас в летнем лагере.
- Вы с ней ладите?
- Замечательно. Когда переехала, больше всего ее боялась. Что скажет, как посмотрит… Оказалась, умная девочка. Разбалованная немножко, но добрая. Мы с ней как сестры. Она мне говорит: "Не обижайся на папу. Он и маме, пока вместе жили, ни разу не говорил, что любит. Та на него даже ругалась: "У, бирюк!" Ты оставайся с нами насовсем…"
- Ну вот, опять… Захлюпала.
- Прости.
- Не за что прощать. Хочу тебя пожалеть, но боюсь, что будешь по рукам бить.
- Не буду. Я тебе голову на плечо положу, можно?
- Конечно!
- Хорошо, если б ты был моим братом!