Я шел за ним до развилки на Верхнебережную улицу, вдоль которой префектура специально посадила тополя и какие-то кусты, которые слабо светились в сильные морозы и, тем самым, позволяли сэкономить на уличном освещении (что специально выделялось в предвыборной листовке одного из авторов этой идеи), после чего до самого дома почти никого не встретил. Попалась только какая-то старуха с костлявыми ногами, которая катила сумку-тележку с едва тлевшими на ее дне картофелинами и двумя трехлитровыми банками соленых огурцов, да припозднившуюся на "раздачу детей" из детского сада молодую мамашу с дочкой. Брючный костюм, просвечивавший сквозь не очень толстое пальто, подчеркивал изящную фигуру матери, а силуэт девочки напоминал Голема – толстого и круглого из-за вязаных рейтуз и пушистого свитера, обмотанных к тому же оренбургским платком…
Но мороз подарил ещё одно развлечение – на пути стояли несколько "крущёб", подобных той, с которой началась моя служба в "Ипотехе". Поскольку крущёбы появились на свет в те героические времена, когда лозунгом дня был "квадратный метр – мерило наших дел" и в "рапортах к съезду" всегда говорилось только о количестве новых квадратных метров на душу населения, но никогда – об их качестве, стены крущоб были изготовлены из довольно тонких панелей, которые промерзали довольно быстро.
И потому, проходя мимо них по улице в такой мороз, можно было видеть и горящие конфорки кухонных плит (их огонек мерцал отнюдь не в окне!), и сеть электропроводки, порой красно-оранжевую, а в отдельных местах и зеленеющую от перегрузки, и все радиаторы "парового" отопления с их системой подводящих и сливных труб, кое-где подтекающих, а потому порождающих "искорки" падающих куда-то в межэтажные перекрытия капелек темно-красной воды, все электронагреватели и коврики "доброго тепла".
Кое-где проглядывались и силуэты обитателей этих крущёб – сидящие за столами, лежащие в ванных где-нибудь на уровне третьего этажа у тебя над головой, и даже – не могу молчать, скрывая правду жизни! – сидящие на стульчаках ватерклозетов.
Таковы были простые и наивные, порой грубоватые и даже неприличные, но вполне естественные шутки сегодняшнего мороза. Конечно, ничего особенного в этом не было – что может быть особенного в картинке, повторявшейся за хорошую зиму не один десяток раз! – но всегда, когда это случалось, люди со злостью поминали "этого Круща-овощевода", который дал добро на строительство этих "зимних аквариумов".
При виде современных "крущоб" мне припомнилось, что Илья Стефанович недавно рассказывал об исследованиях историков и социологов группы Артема Гуларяна, которые установили любопытную взаимосвязь зимних зрительных восприятий с формированием нашего менталитета.
Дело в том, что в старину стены бедных крестьянских домишек становились прозрачными зимой. Это наложило свой отпечаток на "рассейский" национальный характер, воспитав в народе коллективистские представления. Ведь человек постоянно чувствовал себя частью большого коллектива – общины. Летом – потому что работали вместе. Зимой – потому что жизнь каждого была открыта соседям.
Это, в свою очередь, тормозило развитие индивидуальности, личностных черт "рассейского" крестьянина (как и всех северных народов, в отличие от итальянцев и французов). Зажиточный хозяин, прежде всего, ставил новый теплый дом с толстыми стенами, и этим самым отделялся от общины. Такое поведение порицалось, и зажиточных крестьян стали называть… "черными" или "чернож…ми". Естественно – ведь у них афедрон не светится. Ну а дворяне, разумеется, издревле использовали преимущества теплых хором.
Обитатели более старых "архитектурных излишеств", строившихся еще при великом предшественнике "овощевода" тайно радовались в такие вечера своей пусть частичной, но уподобленности старому дворянству. А именно тому, что благодаря стратегическому гению лучшего друга пионеров, артиллеристов и архитекторов могли не опасаться оказаться буквально "с голой ж…." на публике, отправляясь в туалет своей квартиры, расположенный за выходящей на людную улицу стеной своего дома.
Но и протечки их канализации (с более, конечно, тусклыми по сравнению с крущебными искорками-каплями) легко в такие вечера могли быть обнаружены местными сантехниками.
Могли-то, оно конечно, и могли, но реально это происходило, разумеется, крайне редко и всегда "за умеренную дополнительную плату", определяемую и интенсивностью капели и степенью сухости во рту того "Родионыча", который обслуживал данный дом.
Гораздо чаще падающие искры-капельки сбивали с толка пролетающих мимо ворон и голубей, принимавших их за животворный источник и разочарованно стучавших клювами по облицовочной плитке или штукатурке, промерзшей настолько, что становилась прозрачной, как глаза холодного убийцы, стекленеющие от стенаний своей жертвы…
Я зашел в магазин и купил громадный грейпфрут. Нателла очень их любит, а я люблю доставлять ей маленькие удовольствия. К тому же и в культовом нашем фильме о подвиге настоящего разведчика сказано – "неудобно идти без подарка".
И вот я подхожу к дому. Наш дом – это уже "послекрущёвская" постройка, архитекторы которой, вероятно, памятуя о заветах своего лучшего друга, учли кое-что из печального опыта эксплуатации крущёб, но, все-таки, далеко не всё. Для того чтобы учесть всё, нужно было те нефтелолларды, которые текли розовой рекой в страну в то время, полностью направить тогдашним строителям домов и архитекторам, но в этом случае на какие "шиши" мы строили бы ракеты с ядреными боеголовками, которые сегодня тысячами уничтожаем? (А история, как будто издеваясь над нами, опять открыла шлюзы на нефтелоллардовой реке! Но мы, конечно, не повторяем прошлых ошибок и ракет больше не строим – старых ещё полно! – а сливаем этот поток в специальные банки. Правда, банки эти не очень прочные, не научились мы пока прочные банки делать, они регулярно лопаются и их содержимое исчезает вообще "черт его знает куда").
Вот почему и наш дом в такие зимние вечера добавляет яркие краски в нелаковскую картину "Мороз с огнеметом дозором обходит владенья свои". Ярко светящаяся полоса, тянущаяся по земле от подъезда к красновато-светящемуся строению "сарайного типа", где сквозь тонкие стены просвечивают могучие штурвалы задвижек и прочей запорно-распределительной арматуры, выдает расположение теплотрассы любому террористу лучше, чем самая секретная официальная схема (тоже, конечно, не за семью печатями для толстого кошелька).
Ведь схему составляли лет тридцать назад, когда строили дом, а теплотрассу латали-перелатывали раз десять за это время. При этом всякий раз клали трубы новые, но со старым браком – такими же, как у старых, раковинами в стенках из-за плохой прокатки и микротрещинами из-за неправильного отжига.
Стоя над теплотрассой я просто невооруженным глазом видел, что, например, одна нитка сильно "газит" на изгибе, распространяя в промерзлой земле отсвечивающее желтым цветом облако пара, которое, расползаясь, "проявило" корневую систему стоящей у подъезда березы.
Получалось очень красиво – из пушистого, почти прозрачного снега, возносилась стройная колонна ее ствола, а под землей распласталась паутина корней, обтекаемая желто-оранжевыми волнами пара…
Красиво-то оно, конечно, красиво, но вот как прорвет трубу окончательно – уже не оранжевый пар, а ярко-красный кипяток начнет подмывать фундамент!
К желтеющему пятну спланировали две больших коричневых вороны. Но, видимо, быстро поняли, что приняли это облако подземного пара за нечто другое, во всяком случае, едва коснувшись снега лапками, оставившими на поверхности полупрозрачного сугроба характерные следы-крестики, они принялись о чем-то кричать друг другу и, сделав несколько скачков, поднялись и улетели.
И я снова стою у той самой двери, которая выпустила меня в мир сегодня утром. Круг сегодняшнего дня провернулся уже на три четверти…
Часть 2
Глава 15
...
О собачьих нежностях, теленовостях, положении в "либерально-демократическом лагере", окончании истории пропавшего винтика, пробуждении моего компьютера, а также об аналогиях поведения в системах "человек-машина". Первый морок.
Какой приятный глас музыки
Внезапну слух мой поразил.
Какие радостные клики
Мой тёмный разум ощутил!
Джим, ткнувшийся было в ноги с требованием оглаживания и почесывания, с собачьей проницательностью понял, что мне не до него, и, взглянув на меня с укоризной, отправился к Нателле, которая уютно устроилась в "большой комнате" в кресле с книжкой в руках. Она не оттолкнула, как я, песью морду, а принялась чесать ему за ухом, приговаривая: "Хороший пес, добрый Джим…".
Пришел я к Нателле с вопросом – не видела ли она моих запасных очков? Она, естественно, спросила – а куда я подевал те, которые постоянно ношу? Хотя более естественной, как мне кажется, была бы иная формулировка того же по сути вопроса – что случилось с моими постоянными очками?
Именно на него я и ответил, рассказав историю потери винтика. Нателла сказала, что, по ее сведениям, полученным из заслуживающих доверия источников, мои запасные лежат в той сумке, с которой я постоянно езжу в командировки, и нажала кнопку пульта дистанционного управления телевизором.
Телевизор мгновенно откликнулся на это голосом Аримы Халявиной: "… и тем нанес ущерб владельцам акций "Юкоси" на сумму…", потом как будто икнул (это Нателла переключила канал) и запел сладким и сильным голосом Николая Ласкова: "Са-а-а-нта Лю-чи-и-ия…" – какой приятный "глас музыки!"
Я успел понять, что Халявина говорила не об амгарских проблемах с сернистой нефтью, а о ходе аппеляционного разбирательства скандального во всех отношениях дела бывшего владельца "Юкоси", который вот уже который год (из тех двадцати девяти, которые "впаял" ему "самый независимый от здравого смысла суд в мире") сидел в тюрьме, а вся "демократическая общественность" и в стране, и за рубежом, с напряженным вниманием следила за тем, как власти собираются выпутываться из этой ситуации в канун президентских выборов.
Замечу, кстати, что отечественная "демократическая общественность" следила за этим из окон своих "ледяных избушек", громко называемых "партиями", в которых безвылазно сидела отдельными "семьями" в течение всей последней политической зимы. И продолжает сидеть даже в преддверии жаркой поры президентских выборов, неизбежно расплавящих самые толстые ледяные крыши. И потекут они "красной водичкой" по нашим городам и весям!
И, кстати, самый предусмотрительный и "непотопляемый" из "либералов" и "демократов" тоже ведь поплывет! Его избушку, сколоченную еще "демократической весной" из очень долговечных, но второсортных материалов, интеллигенты за ее горластое, с претензией на мещанскую пышность, "население", прозвали "Люмпенбургом" И ведь поплывут "люмпенбуржцы" вслед за всеми остальными, захлебываясь этой "красной водичкой" на обломках своей избушки, может быть, лишь чуть более плавучих, чем у других.
Но никакая община демократов не желала вступать в "колхоз "Объединенной либеральной оппозиции"", поскольку главы этих семей (особенно патриарх либерализма Григорий Петрович Мессеинский, имевший устойчивое прозвище "Тот-ещё-Фруктов", да и неизменный "мэр Люмпенбурга" Вольф Ширинковский, по партийной кличке "Незаконный сын Фемиды") прозорливо предвидели – в этом случае им одним, без помощников, придется окучивать старые посадки в своих огородах. Молодежь ведь побежит на общее, "колхозное" поле…
Утешало в этот момент то, что политический ажиотаж вытеснил с экрана экономическую информацию и – по крайней мере тем из наших конкурентов, которые ещё ничего не знали о технологических проблемах АМЗ – ничего не сказали об этом с экрана телевизора.
Я вернулся в свою комнату, закрыл дверь, достал из бокового кармана своей "командировочной сумки" запасные очки, поправил отвалившуюся "седалищную плоскость" компьютерного кресла, сел, и нажал левую клавишу мыши…
Что-то тихонько, как пробный звук мастерского ударника оркестра "Kremlin", клацнуло внутри стоявшего под ногами короба системного блока, он едва слышно запел, беря при этом все более высокие ноты, быстро вышедшие за диапазон Ласкова и – через несколько мгновений – вообще ушедших за границу области звукового восприятия, и на экране появилась заставка "Mycrosoft". Она быстро сменилась картинкой деревенской идиллии, которую я поставил для рабочего стола.
Но я знал, что некоторое время (минуту-другую) уже всплывшие на экране иконки не будут работоспособны – у компьютера есть свой "внутренний оператор", который подключает программы и их блоки в какой-то, одному ему ведомой, последовательности. И в течение необходимого для этого времени мой компьютер будет "просыпаться", и, как я сам по утрам, соображать – где он и что от него хотят?
Процесс этот, конечно, более быстрый, чем у меня (его "коммуникативные сети" все-таки основаны на настоящих проводниках, а не на водянистых нейронах, как у меня в мозгу), но, полагаю, не менее для него болезненный. Если в этот период я нетерпеливо о чем-то его спрашивал, нажимая на клавишу и понуждая начать работу, он либо молча саботировал мое бесцеремонное поведение, либо вообще зависал и становился абсолютно глухим к любым обращениям, кроме, разумеется, кинжальной кнопки "Reset".
Вероятно, это соответствовало тому ступору, который обездвиживает и меня по утрам, когда я, подчиняясь какой-то подсознательной программе, шагаю как робот или "функциональный дубль" на кухню, чтобы включить чайник, и вдруг слышу вполне разумный и простой для меня при других обстоятельствах вопрос, озвученный слегка раздраженным из-за утренней спешки тоном:
– А где у нас квитанция за телефон? Я тебе ее давала в прошлый раз… Ты заплатил? А то ведь отключат телефон!
Компьютер все еще никак не мог проснуться, я сидел перед иконкой рабочего стола и ждал, когда же, наконец, смогу приступить к работе.
Вдруг дверь открылась и в комнату вошла Нателла, держа что-то в зажатом кулаке, с рассерженным и удивленным выражением на лице.
– Ты что, меня разыгрывал? Так это глупо! А из-за твоей шутки я себе чуть зуб не сломала!
В полном недоумении я спросил:
– Что случилось?
По моему виду и тону она, вероятно, поняла, что я вряд ли причастен к ее неприятности, а потому не стала развивать тему моей глупости, а рассказала следующее.
После новостей она пошла на кухню "побаловать себя". Для этого взяла принесенный мною грейпфрут, срезала его верхний сегмент, насыпала на открывшуюся мякоть ложку сахарного песка, зачерпнула той же ложкой терпкой кашицы и отправила ее в рот. И через мгновение ощутила между зубами что-то твердое. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что едва не сломавший ей зуб предмет, оказался…
Тут она разжала кулак, и уже у меня "глаза полезли на лоб"! У нее на ладони лежал… маленький винтик от дужки очков!
Винтик оказался "тем самым", или уж очень на него похожим, ибо встал на свое место с первой моей попытки.
…После совместного "гадания на кофейной гуще" мы пришли к выводу, что винтик, выпав из очков, запутался в ворсинках нитки, которой была пришита рукавная пуговица моего пиджака, после чего от тряски оторвался от этой нитки в момент покупки мною грейпфрута, попал в трещинку кожуры, расположенную в районе 60-й параллели его "глобуса", оказался на грани среза, сделанного Нателлой, в процессе зачерпывания чайной ложкой терпкой мякоти переместился в отторженный от плода кусочек, и вместе с крупицами сахарного песка попал в рот к Нателле!
Ничего более простого и логичного мы не придумали, а это объяснение позволило нам охранить свой здравый смысл от покусительств на него сомнительного "Принципа Амакко", о котором я узнал из своих блужданий по Интернету.
Это нас успокоило, и Нателла ушла растолковывать Джиму, недоуменно скребшемуся под дверью, результаты нашего анализа, а я вернулся к компьютеру, который уже проснулся окончательно, и подмигивал мне какой-то фиолетовой лампочкой, сигнализируя, что он полностью готов к работе и ожидает моих команд.
Сидя перед экраном монитора я, как всегда, решал извечный вопрос рассейской интеллигенции: "С чего начать?". Памятуя о том, что я неожиданно лишаюсь сетевого общения на неделю, я решил закончить уже почти готовую статью для сайта "Альтеративная История", обещанную мною его редактору, Андрею Склярову, ещё две недели назад. Нужный файл хранился в папке "Мои статьи", иконка которой стояла на рабочем столе, и я решительно направил курсор в ее сторону…
Однако дневная усталость, обильный ужин и, вероятно, инфразвуковые акустические колебания плоскости монитора оказались в такой суперпозиции, что, как мне показалось, на мгновение я "выпал из действительности". И в голове ясно проявилась такая картинка.
Какая-то не очень опрятная комната. Старый канцелярский стол, накрытый листом пожелтевшего и растрескавшегося от времени плексиглаза, дешевенький китайский телефон на нем, который начинает тренькать и попискивать, как паровозик игрушечной железной дороги из моего детства. Медленно тянущаяся к нему рука и вдруг хорошо слышимый голос из грязно-коричневой трубки: