Народу на ступенях толпится не меньше, чем в зале. На самом верху люди теснятся группками, как туристы на смотровой площадке. Они показывают на тех, кто внизу, будто узнают затылки знаменитостей, прически, солидные лысины. Женщина с ниткой жемчуга на шее перегибается через перила, фотографируя, несмотря на запрет. Я имею в виду, говорит она, почему они выбрали именно это время года? Разве нельзя сделать лето? У нас в Лондоне нет времен года, дорогая, говорит женщина рядом с ней. В Лондоне есть погода.
Где-то в дальних залах бьют часы - семь, восемь, девять… на час больше, чем ожидает Анна. Куда же делось время, думает она. Ничего не сделала, никого не встретила, кроме Теренса, Теренса Катлера, с которым предпочла бы вообще не встречаться.
Она отворачивается от лестничного колодца, опирается влажной ладонью на твердые перила за спиной. Только теперь она понимает дух этого дома: ощущение на краю сознания, незримый электрический рокот эндорфинов и адреналина.
Сердце бьется слишком часто, и она глубоко вздыхает, успокаивает его. Теплый воздух остужает лицо. Она вытирает щеки тыльной стороной ладони, мечтая где-нибудь найти зеркало. Две женщины, проходя мимо, улыбаются, идут дальше. За коридором она видит внутренние комнаты, огромные залы, как кабинет Джона, со стеклянными стенами. Толпы сталкиваются с пустотой, словно вот-вот провалятся в темноту…
Она видит Аннели. Та в стороне от гостей, прислушиваясь к разговорам, не вполне смеется в ответ. Ее волосы собраны наверх, в них бриллианты, даже через две комнаты Анна видит, как они сверкают, ярко, в соответствии со своими размерами. Она выглядит счастливой, кажется Анне. Но чем дольше она смотрит, тем двусмысленнее становится лицо Аннели, пока - если Анна представит, что у нее нет губ, - лицо не становится совершенно таким, как будто женщина вообще не улыбается. Что-то ударяет ее в бок. Рядом стоит Мюриет, смотрит сердито, искоса, в одной руке бокал, другая сжата в кулак.
- Это за что?
- Вы опоздали.
- К чему?
- Ко всему. - И, уже без осуждения, сочувственно: - Вы пропустили все самое вкусное. Натан ел горностая. Вы любите севиче?
- Нет, если ты собираешься меня им бить. Мюриет, ты видела отца Натана?
- А зачем он вам?
- Мне нужно ему кое-что отдать, - говорит она; один ответ из многих. Первый, что пришел в голову.
- Подарок?
- Да, - говорит она, - вроде подарка.
- Он был внутри, говорил про деньги, потом снаружи, говорил про снег, потом снаружи с Натаном. А дальше я не знаю. Ему не нравятся праздники. Натан говорит, раньше нравились, а теперь нет. Я вам оставила несколько севиче, - говорит она без всякой связи, будто продолжая приятную тему. - Натан сказал, оно похоже на рыбу. Почему вы так долго?
- Мне нужно было приготовиться.
- Сегодня вы лучше выглядите. - Она касается руки Анны. - Пойдемте погуляем? Я покажу вам что-то красивое.
- Хорошо.
- Здорово. Только не сейчас, - говорит Мюриет. - Сначала пойдем к Аннели. - И взяв Анну за руку, ведет ее сквозь толчею.
Они увидели друг друга раньше, чем смогли заговорить. На лице Аннели - радость, облегчение или смесь того и другого.
- Анна! - восклицает она, когда Анна и Мюриет подходят к ней, и гости оглядываются с принужденным вниманием, как потревоженные посетители в ресторане. - Я думала, вы не придете.
- Конечно, она пришла, - говорит женщина в багрово-красной парче. - А кто бы отказался?
- Анна работает в Налоговой, - говорит Аннели, словно это объясняет асоциальные наклонности, и затем, когда окружающие проявляют или симулируют различные степени интереса: - Анна, это Джон Тишьер, бывший министр обороны, его коллега Джейн - Джейн Лютер, экономист, Аслан Саад, математик. Профессор Саад только что спрашивал, как мы можем здесь жить.
Математик пожимает плечами без всякого смущения. Молодой, с тяжелой челюстью, весь в поту. Анна опускает глаза, представляя выражение лица Мюриет, желая повторить его, но девочка исчезла.
- Я задал приличный вопрос.
- Вы были невозможно грубы, - мягко говорит экс-министр обороны. - Как и всегда, впрочем. Это, должно быть, цифры виноваты, как вы думаете? Цифры и общество не сочетаются. Ваш муж тоже невозможно груб, миссис Лоу?
- Так груб, что его все потеряли.
Смех, скорее вежливый, чем искренний. Снова голос математика:
- Цифры всегда во всем виноваты. И в моей грубости. Как вы это называете.
- Как мы это называем? - Когда женщина в парче смеется, глаза ее превращаются в ласковые щелочки, будто она в компании старых друзей. В руке у нее сигарета, сгоревшая дотла в бараний рог пепла. - А как бы вы это назвали?
- Любопытство. Числа могут говорить. Например, известно количество людей, живущих в этом доме, и количество комнат, которые они занимают…
- Восемьдесят восемь, я где-то читал, - говорит экс-министр. - Правильно?
- Но какие великолепные комнаты! - Джейн прижимается к хозяйке. - Вы знаете, они всегда напоминают мне 1600, Пенсильвания-авеню…
- Кто-нибудь хочет еще выпить? Анна, выпьете или вы на службе? Джейн, что ты будешь?
- Луну, и звезды, и все, что между ними.
- Вот пока из того, что между ними?
- Мартини.
- Одинарный, двойной?
- На твое усмотрение. Люди в стеклянных домах…
- Восемьдесят восемь комнат, - повторяет Аслан Саад с тяжеловесным упорством. Блеск в его глазах наводит на мысль, что он уже не совсем безобидно пьян. - И всего три обитателя. Это математическое неравенство, если угодно.
- Здесь, разумеется, не только мы, - отвечает Аннели. Слишком быстро, нервно, акцент отчетливее. Бриллианты ослепительно сверкают, мерцают в волосах. - Здесь круглые сутки слуги, охрана, у всех есть комнаты, если надо; учителя живут здесь во время учебного года. Мы не живем здесь одни. Не одни. - Она поворачивается к Анне, содрогаясь для усиления эффекта: - Дома ведь не строят, чтобы жить в одиночку, правда? Мне кажется, дома одиночек немного страшные. Никогда не знаешь, что замышляют их владельцы.
Снова смех, столь же неловкий. Но я живу одна, думает Анна, но не говорит, решив, что Аннели в этом и не нуждается, Аннели сознает свою ошибку - это ясно по лицу, на мгновение, пока она не берет себя в руки. Аннели поворачивается к другим гостям.
- Простите. Я боюсь, мне нужно кое-что обсудить с Анной.
- Налоги? - жадно.
- Аслан, вы извините нас, пожалуйста, Джейн, это в интересах… Джон, простите…
- Я же тебе говорила…- слышит Анна, когда Джейн Лютер отворачивается, но что она говорила коллеге, Анна никогда не узнает, может только догадываться. Они уже исчезают, пропадают в толпе, и юный профессор тоже почти скрывается из виду, словно его здесь и не было, только рука его, как улыбка Чеширского Кота, еще видна - тянется к ближайшему подносу.
- Гад, - говорит Аннели ему вслед. Голос тих и сочится теплой злобой, она склоняет голову, и такая внезапная, наивная обида в этом жесте, что на секунду Анна думает, что ослышалась. Аннели вымученно улыбается, заметив ее удивление. - Так их называют Натан и Мюриет. Гады зашифрованные.
- Кто?
- Люди вроде Саада, которые присасываются к Джону. Я не знаю, как он попал сюда, его явно не приглашали. Наверное, нужно сказать Теренсу. Они всегда каким-то образом сюда проползают, и всегда такие таинственные. Можно подумать, знают что-то, чего не знаем мы. Так. Это шутка такая, - добавляет она, с рассеянной вежливостью, размешивая лед в высоком бокале. - Простите. Использовала вас, как предлог.
- Нет.
- Да! - говорит Аннели, обрушивает на нее извинения. - Потому что я всегда перед вами извиняюсь, разве нет? И прошу об одолжениях. Вы были очень добры в тот раз. Вам тут нравится?
- Очень. - говорит Анна - легкая ложь, ожидаемая, но Аннели качает головой.
- Вообще-то нет. Я не об этом.
- Тогда…
- О вашей работе. - Проницательная улыбка. - Я о вашей работе. Но я знаю, что на самом деле вам здесь не нравится. Вы просто делаете свою работу, не так ли?
- А. Но тут моя работа закончена. Я здесь не в качестве инспектора, я сама по себе, правда… Джон, должно быть, сказал вам… - начинает она, но Аннели отмахивается.
- Я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Это вопрос. Не возражаете?
- Нисколько.
- Жены всегда знают?
- Простите?
- Они знают? - Аннели снова говорит светским тоном, легким, привлекающим внимание, как танец, будто она ничего и не спрашивала. - Знают, когда их мужья лгут Налоговой? Когда вы встречаетесь с семьями ваших клиентов, с любимыми, с теми, кто им дорог, они тоже вам врут? Они знают, что должны врать? Мне кажется, это простой вопрос. Я спрашиваю, должна ли знать.
Свет гаснет без предупреждения. В тот же миг, словно по команде, за стеклами раздается взрыв. Небо светится золотой взвесью, она так высоко, что кажется сиянием в атмосфере. Вторая вспышка, третья; светящиеся кубы, сферы, пирамиды. Эхо взрывов отражается от земли. Фигуры медленно плывут на север над рекой, осыпаясь в собственные отражения.
Фейерверк, шепчет кто-то в темноте, словно говоря - все в порядке, ничего страшного. Спи. И все равно голоса приглушенные, одновременно бессвязные и выжидающие. Высоко над вспышками видны сигнальные огни дирижаблей, цеппелины висят высоко над морем, их очертания призрачны и воинственны в завесе дыма.
Она вспоминает, что держит в руке бокал. Сжимает его слишком сильно, высокий сосуд оставляет ребристые отпечатки на пальцах. Хрупкая опасность. Она расслабляет руку.
- Вы хотите сказать, что Джон мне солгал? - спрашивает она. И Аннели смеется, будто изящная темная фигура рядом с ней сказала что-то очаровательное, но смех схлопывается и не годится больше для светской беседы.
- Нет! Я оговариваю себе право лицемерить. Если бы я знала, что он лжет, - знала, как сформулировать свою ложь, - я бы вам солгала. Но я не лгу. Что-то не так, дело не только в нас, но я не могу… я редко вижу мужа в последнее время. Вот, теперь вы знаете. После вашего приезда все стало хуже. Я думала, он встречается с вами, но это не так, правда? Он работает день и ночь, но не хочет сказать мне, почему. Он говорит Натану. - Голос срывается. - Он говорит Натану. Но не говорит мне. И, понимаете, я просто хочу знать, знать…
- Аннели, - говорит Анна, и услышав свое имя, Аннели поднимает глаза. В огнях фейерверка ее лицо цвета неона. Первый раз, когда Анна видит ее саму, а не ее красоту. Аннели плачет, черты лица стерты страданием.
Толпа приглушенно рокочет. Что-то падает с дирижаблей, вращаясь в свете фейерверков, пока не заполняет небо целиком. Первые хлопья достигают стеклянных комнат и растворяются в пустоте. Ах - восклицает кто-то, как ребенок. Снег!
- Все в порядке.
- Вы уверены? - Они говорят шепотом, торопливо.
- Да.
- Вам нужно сесть. Я отведу вас…
- Нет. Ответьте мне.
- Я не могу вам помочь.
- Не можете, - говорит Аннели почти свирепо, - или не хотите?
- Не могу. Я не знаю, что он сделал.
- Честно?
- Честно.
- Ох. Хорошо. - Аннели вытирает слезы. - Как хорошо иногда разочароваться. Я не знаю, почему спросила вас. Потому что ничего нет страшнее, чем неизвестность, а вы похожи на того, кто знает. Потому что мне нравится говорить с вами. Вы слишком хороши для налогового инспектора. Вы так приятно слушаете, вы знаете об этом? Вам кто-нибудь говорил?
- Не трите глаза. Вот.
- Спасибо. - И затем, без всякой связи: - Мы больше не спим с Джоном. Уже несколько месяцев. Я подозреваю, это связано с деньгами. Все остальное тоже. Вы представляете, сколько денег он мог бы потерять за то время, пока занимается любовью?
- Нет. Но я могу посчитать для вас, если хотите.
- Господи, правда? - Она смеется. - Пожалуйста, не надо.
- Что вы говорили о Натане?
- Что?
- Что вы говорили…
Свет включается так же внезапно, как погас. Ночь отступает из стеклянных комнат. Снег падает на крышу, охлаждая теплый воздух. Раздаются нерешительные аплодисменты. Наиболее самоуверенные гости подходят к Аннели, касаются шеи, плеч, шепчут на ухо. Аннели непонимающе качает головой, глядя на Анну.
- Вы говорили, он рассказывает Натану?
- Конечно, потому что Натан понимает. У них в роду математика, вы разве не знаете? Я не говорила? - таким тоном, будто: Ну в самом деле, инспектор, неужто вы не слышали, что говорят люди? Вы что, совсем ничего не знаете!
- Как давно это происходит?
- Недавно, - рассеянно говорит Аннели, улыбаясь - да, слышу, - и Анна думает: совсем недавно, да, только с прошлого лета, но вслух не говорит.
Вместо этого она вспоминает мальчика, он выходит из озера ей навстречу. Капли стекают с тела. Взгляд, грубый, пробирающий до костей. Испуганный, как ей теперь кажется. Свирепый голос, похожий не на отца, а на мать.
Вы к отцу приехали, да? Вы знаете криптографию? Вы ничего не знаете.
- Можно мне с ним поговорить?
- Что?
Ей приходится повысить голос. Аннели уже почти ушла, толпа нетерпеливо топчется между ними.
- Вы не возражаете, если я поговорю с Натаном?
- Конечно, нет! Хотя, боюсь, он не захочет с вами разговаривать, - и мужчина с комплекцией оперного певца обнимает Аннели за плечи. Восхитительно! шепчет он, огонь и лед, лучшее от обоих миров, так похоже на вас двоих, - Анне остается только уйти, гости оттесняют ее, будто рады избавиться. Она ищет Мюриет, высматривает ее крохотную фигурку или узкое личико, берет еще один бокал с подноса, словно ей нужно за что-то держаться, но девочки не видно, и ей хочется дышать полной грудью, и вздох растет в груди, и наконец она не может больше оставаться в комнате.
Она идет к ближайшей двери. За дверью высокий холл без лестниц, стертая резьба по базальту. Она минует холл, и комнаты, где люди болтают о своей генеалогии, и любовных связях, и акульих зубах, и о том, что кого-то публично отвергли; комнаты, где говорят о бессмертных душах; комнаты, где танцуют в одиночку и парами; комнаты, где канделябры - словно охотничьи рога; комнаты со скульптурами в огнях иллюминации; комнату со скользящими дверями, неотличимыми от стекла вокруг, и за ними галерея с видом на гавань и реку, световые мозаики на воде, и ночной воздух пахнет порохом, который для Анны всегда был запахом перемен и листопада, переворота и падения, и после этой ночи навсегда им останется.
Дверь закрылась позади нее. Гомон мгновенно пропал. Словно толпа, сквозь которую Анна прошла, перестала существовать, словно зимний бал - это лишь акустика - смех, музыка и порочность, - и тишина может выключить его, как свет.
Глаза привыкают к темноте. Балконы, зиккурат террас, на всех ярусах каскады зелени. Каждая галерея обегает крыло и сворачивает к юго-востоку. По всей длине балконов ниши со скамейками, большинство пустые, только в самых уединенных темнеют фигуры. Негр в темном костюме стоит неподалеку в одиночестве, облокотившись на перила. Мигает огонек его сигареты или сигары. Она не видит Джона, если он вообще здесь.
Она закрывает глаза и глубоко вдыхает, будто вынырнув к воздуху. Снег уже перестал, призрачно-нереальный, но воздух холоднее после снегопада. Пол влажный от растаявших хлопьев.
- Как я выгляжу?
Она открывает глаза. Возле нее никого. Чревовещание какое-то. Негр стоит, смущая ее пристальным взглядом, не подавая вида, что разговаривал. Но других людей рядом нет. Или же этот кто-то наверху, или внизу, вне поля зрения.
- Простите, - говорит она мужчине у перил, - вы что-то сказали?
- Вы смотрели на меня. - На этот раз она замечает, как двигаются его губы. - И как я выгляжу? - Выговор густо-черный, лондонский, отточенный деньгами, образованием и чем-то африканским, остатками элегантности и богатства.
- С пьяных глаз симпатичный, - откровенно говорит она, поскольку все ее запасы вежливости истощились, и немедленно сожалеет, и благодарна мужчине, когда он улыбается и пьяно кивает.
- Моих пьяных или ваших?
- Я еще не пила, - лжет она.
- Значит, с моих, - говорит мужчина, и теперь, когда он повернулся к ней лицом, она может хорошенько его рассмотреть. Худой и нескладный, кожа очень темная. Волосы подсфижены чудно, неровно, торчат косматыми клочьями. Что-то в нем смутно знакомое, будто он из тех почти-знаменитостей. Под пристальным взглядом Анны он становится к ней одной щекой, потом другой, как во время бритья, и отворачивается.
- Хорошая ночь.
- Да.
- Может, тут все ночи хорошие.
- Может быть, - говорит Анна. Они стоят минуту - чужаки, вместе глядят ввысь, как туристы в кафедральном соборе. - Хотя я так не думаю.
- Чужой мед всегда слаще. Вы согласны? И звезды ярче. Знаете, - говорит он, - а я вас знаю.
- Неужели?
- Точно. Мы уже встречались.
- Вот как, - отвечает она, и он ухмыляется, мило флиртует.
- Думаете, не встречались?
- Простите, не…
- Не имели такого удовольствия?
- Да. - Теперь она тоже невольно улыбается. Он опирается на локоть и шарит в кармане пиджака.
- Вот, - говорит он, и Анна берет карточку, поворачивает медный прямоугольник к огням порта.
ТУНДЕ ФИНЧ ТРЭШ-ФЕЛЬДШЕР, СПЕЦИАЛИСТ ПО АНТИВИРУСАМ, КРИПТОГРАФ, ДИРЕКТОР ПОП
Мы работаем в темноте, мы даем то, что имеем,
Наши сомнения - наша страсть,
наша страсть - наша работа.
- Тунде Финч, - безразлично читает она.
- Тунде, пожалуйста.
- Тунде, - говорит она. - я слышала о вас.
- Хорошее, надеюсь?
- Мне говорили, вы искали меня.
- И вот я вас нашел, - отвечает он, - или мы нашли друг друга. В любом случае, лучше поздно, чем никогда. - Но Анна уже не слушает его. Она отматывает воспоминания далеко назад, потом вперед. Голос мужчины эхом возвращается к ней.
- Анна Мур, не так ли? Приятно познакомиться. Я прослушал, кого вы представляете…
- "СофтМарк", - говорит она, - октябрь.
- Точно.
- Вы были в зале - в зале, где деньги делаются без вмешательства человека, - на приеме для акционеров.
- И опять верно.
- Я не вспомнила вас, простите…
- Эй. Я привык. Но я вас помню.
- Вы работаете в "СофтМарк"?
- Нет! - Он смеется. - Я акционер, за грехи мои. Иногда это значит пробыть внутри хотя бы час, прежде чем меня проводят к дверям. Мое главное преимущество в том, что Лоу никогда не устраивают сцен, если могут их избежать. Если б они могли купить невидимость, вы знаете, я думаю, они бы так и поступили. Нет, я тот, кого вы назвали бы активистом.
- Вы говорили с Джоном. - Но Тунде смеется громче, заразительно, глубоким голосом, хаа-хаха.
- Нет, я никогда не разговаривал с мистером Лоу. Или, по крайней мере, он никогда не разговаривал со мной. Я с ним знакомился много раз, но нам все как-то не удавалось поговорить…
Его голос затихает. Тунде снова отворачивается от Анны, тревожно смотрит на освещенную гавань. Горячность не идет ему, хотя черты лица легко к ней приспосабливаются, словно тревога живет в нем долгие годы.