Заведующая, пусть это звучит и странно, с некоторым удовольствием рассказывает об ужасах, в буквальном смысле свалившихся на детский сад с неба. Мы часто слышим рассказы о кошмарах этой войны. Мы представляем благотворительную организацию. Мы оказываем гуманитарную помощь тем, кто в ней нуждается. Люди любят нам жаловаться. Мы всегда слушаем внимательно. Это наша работа.
Сейчас мы слушаем рассказ о том страшном дне. Очи заведующей и в спокойном состоянии круглы, но теперь… Из широких черных пропастей ее зрачков на нас выскакивают образы переживаний, способные вывести из равновесия даже самых матерых. Она говорит, изредка останавливаясь, повторяясь. В особо напряженные моменты глаза отрешенно замирают на одной точке. Она сейчас тогда:
– Это все из-за них. Аэродром очень близко к нашему садику. Они постоянно пускали свои "Точки" в сторону схизматов. И штаб ихний там находится. Вот и получили в ответ. Накрыли их смерчами. А мы-то тут причем? Вы можете себе представить, когда у вас под окнами взрываются бомбы? Много бомб. А тут детки: и маленькие совсем, и постарше. Мы с ними занимались. Мы их учили, как себя вести. В игры играли. Чтобы они не боялись. Чтобы даже бомбежку воспринимали, как игру. Если воспитатель говорит: гром гремит – мышки прячутся в норку, все лезут пот столики и кроватки. Детки быстро научились. Они же все чувствуют! Вот смотрите, что к нам прилетело.
Заведующая извлекает на свет пакет с железными фрагментами. Высыпает на стол. Мы внимательно разглядываем небольшие цилиндрики и осколки рваного листового металла. Высказываем свои впечатления. Даем обратную связь. Рассказчица, переполняемая эмоциями, продолжает:
– Это детки понаходили. Везде. И на втором этаже, и на первом. На полу, под столами, под кроватками. В деревянных дверях. В стенах. У нас теперь окна все в таких дырочках. Слава Богу – на улице никого не было. Одна группа как раз только вернулась, а вторая собиралась. Мне даже представить страшно, что могло бы произойти. Я бы не пережила.
Зрачки увлажняются. От блеска становятся еще шире и глубже. Страшный рассказ продолжается:
– Ведь в прошлом году, летом. Двадцать второго июня, представляете? Нас же тоже обстреляли. Нарочно такого не придумаешь, как в фильмах про Великую Отечественную. Вот тогда для нас началась эта война. Воспитатель один погиб во дворе. Как мы все плакали. С тех пор – как на иголках. Постоянно ждем угрозы.
Миша не хочет идти. Он боится. Очень боится. Знает – мир опасен. Люди опасны. Не все. Есть люди безопасные. Таких он не боится. Воспитатели, которых он знает, безопасны. Дети в группе безопасны. Прежде, чем убедиться в этом, он долго наблюдал. Несколько дней. Это оказались очень тяжелые дни. Было страшно, холодно и одиноко.
Теперь Мишу опять ведут в неизвестность. Он вяло упирается. Дышит тяжело. Расширенные зрачки, сливающиеся с темно-коричневой радужкой, недвижно смотрят в ближайшее будущее. Мышцы на бледном, болезненном лице немеют. Ноги немного дрожат и плохо держат. Вспотевшая рука норовит выскочить из теплой и мягкой обычно, но жесткой сейчас, ладони конвоира. Сил не хватает.
Вот закрытая дверь. Что за ней? Кто там? Дверь открывается. Там светлее, чем в коридоре. Яркий свет бьет в глаза. Узкий проход между большим окном справа и полками, уставленными книгами, слева. Там кто-то есть. Там разговаривают и чем-то шелестят. Чужие люди смотрят на него. Чужие дети сидят за столом и рисуют. Чужая обстановка кабинета давит. Он хочет вернуться в группу. Не получается.
Миша знает – мальчики не плачут. Плакать это девчачье дело. Но сейчас на глаза наворачиваются слезы. Миша кричит:
– Нет! Я не хочу!
Один из тех чужих, что внимательно смотрел, бросается и приседает перед ним. Что-то говорит, но Миша не слышит. В горле и груди сильно шумит и давит. И видит он сейчас плохо. Почти плачет. Лихорадочно повторяет про себя, что это девочки плачут, но слезы не слушаются. Конвоир уступает. Уводит его к двери и садит на стул. Остается рядом. Гладит по горячей голове. Нашептывает. Дышать становится легче. Миша осматривается. Привыкает к яркому свету. К новым звукам и стенам.
Опять приходит тот чужой. Опять садится рядом и протягивает Мише две вещи. Бумагу и карандаши. Спрашивает, будет ли Миша рисовать, и какой карандаш ему нравится больше всего. Миша смотрит на толстые разноцветные палочки. Гладит их влажным пальчиком. Выбирает холодный фиолетовый. Ему нравится этот цвет. На него приятно смотреть. Не хочется отрывать глаз от него. В голове что-то течет от этого цвета, плавится. Становится легче. Чужой предлагает выбрать еще один. Миша берет черный. Он тяжелый и пустой. Мише часто хочется накрыться тяжелой пустотой. Чтобы не слышать, не видеть и ничего не чувствовать. Он устал от этого непредсказуемого яркого мира. Но мир держит. Миша увяз в нем, как муравей в сладком сиропе.
Чужой предлагает сесть за стол с другими детьми. Миша соглашается. Он уже попробовал провести мягким жирным карандашом по белому листу. Это приятно. Это очень приятно. Такое чувство, словно веревка, опутавшая тебя изнутри, разматывается в жирную фиолетовую линию. В груди становится щекотно. Миша позволяет отвести себя. Садится на стул. Замирает над листом. Чужой спрашивает, что Миша будет рисовать. Отвечает коротко:
– Войну.
Чужие переглядываются. Хвалят выбор и оставляют в покое. Миша начинает разматывать веревки из своей груди. Сначала фиолетовую, потом черную. Мягкий масляный карандаш мажется, еле прилипая. Веревки вьются по белому листу. Как же это приятно. Фиолетовая, черная. Черная, фиолетовая. Первый танк готов. Гусеницы, башня, ствол. Неуклюжий фиолетовый танкист смотрит слева в центр листа огромными черными глазами. Веревки вьются дальше. Справа на страницу въезжает второй танк. На нем танкиста не будет. Сидит внутри. Это враг. Он хочет убить первого. Хочет разрушить все, что тот имеет. Миша ненавидит его. Он бы разорвал его на части, но не знает как. Становится холодно. Зябко. Миша отодвигает лист с танками в сторону. Водит пальцем по столу.
Чужой замечает это и подходит. Внимательно смотрит на интенсивно закрашенный лист. Различает на нем танки. Спрашивает. Миша односложно отвечает. Ему уже не так страшно, но он не хочет говорить. Чужой не отстает. Предлагает поиграть в интересную игру. Кладет перед Мишей картинку. Просит сказать, что на ней нарисовано.
Сначала Миша не может понять. Он смотрит. Внимательно вглядывается. Не может понять. Потом вдруг понимает – это рисунок большого жука. Не пугается. Жуки ему нравятся. Он любит рассматривать, как те, перебирая быстрыми лапками, носятся по земле. Твердые, гладкие, блестящие. Сообщает чужому. То хвалит и кладет вторую картинку. Миша опять находит на ней жука. Сообщает. Получает третью. То же. На пятой сразу видит бабочку. Все остальные картинки – бабочки или жуки. После последней, чужой хвалит и предлагает поиграть в еще одну интересную игру. Переворачивает Мишин рисунок и раскладывает на нем восемь цветных карточек. Просит выбрать ту, что нравится больше всего. Миша выбирает фиолетовую. Чужой кивает, хвалит, просит взять еще одну. Миша берет черную. Отдает, затем выбирает коричневую. Немного думает, берет синюю. Затем следуют зеленая и серая. На просьбу выбрать из оставшихся красной и желтой, Миша безоговорочно заявляет:
– Это девчачьи цвета. Я их брать не буду.
Чужой извиняется. Забирает карточки. Дает лист бумаги и предлагает порисовать еще. Миша уже почти не боится. Он начинает чувствовать – опасность ему здесь не угрожает.
Воспитательница – женщина внимательная и уставшая, рада людям, готовым слушать о ее проблемах. Спешит выложить все подробности:
– Миша у нас уже три месяца. И за эти три месяца он меня вымотал. Это настоящий ад! Сначала, как только пришел, неделю ходил как тень. С детьми даже не играл, не шумел. Только по сторонам смотрел, приглядывался. Потом, вроде бы, освоился. Друга себе нашел – Дениса. И тут началось.
Такое впечатление, что у него внутри переключатель щелкает. То сидит на занятии, внимательно слушает. Смотрит своими темными глазками. Потом, вдруг, ни с того ни с сего, встанет и начнет по полу ползать между столиками или под ними. И ничего поделать невозможно. На слова не реагирует никак. Детки на него смотрят. Одни пугаются, а другие тоже начинают порядок нарушать. Мне и жалко его. Они же из зоны АТО приехали. Из-под бомбежек. Я терплю, но ведь есть же и пределы.
А то на прогулке залезет по лестнице на самый верх и сидит там. Снять его не можем. Нам уже в помещение пора идти – прогулка закончилась. А он сидит там и смотрит своими глазенками темными. И не понятно, что делать. Начнешь его снимать – может грохнуться. И оставить его там без присмотра невозможно. Я уже вся как на иголках. Я когда в его глаза смотрю, мне кажется: там не один Миша, а как минимум два. Кстати, вот смотрите.
Воспитательница отрывает от груди книжку-раскраску, показывает первую страницу. Передает Насте. Та начинает внимательно листать. Рассказчица продолжает:
– Видите, как аккуратно все раскрашено! Грибочки, машинки, животные. Все точно, линия в линию. А прописи у него какие! Палочка в палочку. Как напечатано. А теперь здесь посмотрите!
Помогает Насте раскрыть нужную страницу. Грибочков и машинок нет. Здесь есть только бесформенные фиолетовые клубки. Закрашено нетерпеливо, с нажимом, с агрессией. Вертикальные линии плотно накрывают горизонтальные. Так продолжается много страниц. Прописи тоже удивляют. Страница с ровными закорючками вряд сменяется страницей, исписанной странными, замысловатыми иероглифами.
– Как будто переключается что-то, – продолжает причитать воспитательница. – И каждый раз боишься, что произойдет что-то страшное.
– Скажите, может быть есть цикличность в его поведении? Или закономерность? – пытается направить рассказчицу в нужное русло Никон. – Может быть, что-то щелкает его переключателем? Какие-то внешние события.
– Я следила, но не заметила, – задумывается воспитательница. – Невозможно предсказать его поведение. Это, наверное, внутри. Вот, например, когда нас бомбили. Все детки спрятались под столики. Да и взрослые тоже перепугались и под столы полезли. А у него переключатель щелкнул. Подскочил к окну и стал орать: "Сволочи. Террористы проклятые. Всех убью. Кишки ваши по асфальту размажу!". Глазенки круглые, бегают. Пальчики скрючил. Он и так странный, но такого я еще не видела. Вот тогда мне стало вообще страшно от того, что у него в голове творится.
Подвижные черные глаза не могут стоять на месте.
Бегают из стороны в сторону. Иногда вращаются. Миша очень похож на маму. Нет, не внешне. Черты лица вроде бы и другие. Необычность, что читается во взгляде, чувствуется похожей. Тянет холодком, как из погреба. Холодный жесткий голос нарезает эфир:
– Раньше такого не было. Болел, конечно. С почками проблемы. Там у него какие-то сосуды слишком длинные. Мы с ним каждые полгода в Ценоде лежали в нефрологии. Но до того, как они разбили Лабед и мы переехали сюда, он вел себя нормально. Потом как что-то переломилось. Нас тут к психиатру отправляли. Тот сказал – все в норме. Перерастет. Дома каждый вечер смотрит телевизор. Кричит, когда в новостях рассказывают, что схизматы обстреляли город. Клянется всех убить, когда вырастет. Я ему сказала, чтобы в саду вел себя нормально. Пугаю, что выгонят. Тут немного осталось до школы. Надо дотерпеть.
Никон ловит небольшую паузу и спрашивает невзначай:
– А отец, здесь, с вами живет?
Пауза продлевается. Мама смотрит по сторонам. Влево, вверх, вправо. Думает.
– Мы с ним развелись пару лет назад. Он к нам приходил до войны. С Мишей поиграть. Потом, когда все началось, перестал. Миша думает – его взяли в плен схизматы.
– А на самом деле?
– Слышала, что он воевать пошел. Только вы тут никому не говорите, что я вам рассказываю. Мы с Мишей за единую и независимую.
– Все конфиденциально, – спешно заверяет Никон. – Информация будет использована только для того, чтобы разобраться в проблеме и найти решение.
Миша, уже привыкший к новым людям, пытается объяснить, что нарисовано в его каракулях. Показывает на танк с желто-голубым флагом. Тихо говорит:
– Это наши!
– А это? – Никон указывает в сторону танка с красным флагом.
– А это – схизматы проклятые.
Сидящий неподалеку Максим настораживается. Влезает в беседу:
– Ты что дурак? Это наши! А это, – тыкает в сине-желтый танк, – проклятые мутены.
– Это ты дурак! – огрызается Миша и добавляет: – и схизмат проклятый.
– Все. Я тебя в группе закопаю, мутена – обещает Максим.
Переключается на свой рисунок.
Настя приводит еще троих детей. Воспитатели отобрали самых неспокойных и неадекватных, по их мнению. Собирается группа из семи. Настя предлагает поиграть в игру, которую она проводила в лагере разведчиков. Каждый должен разрисовать красками ладошку, поставить на большом ватмане отпечаток и потом дорисовать руку до картинки. Дети с интересом включаются. Пачкают руки в краске. Локти и лица тоже. Хаотично марают ватман красным, фиолетовым и черным. Максим пытается ухватить Мишу за нос черной ладонью. Миша отмахивается красной. Схизмат и мутена пачкают друг друга с ненавистью. Разгорается битва не на жизнь, а насмерть. Кто-то из детей уже полез пачкать все под стол. Кто-то продолжает уродовать ватман. Воцаряется хаос. Как раз во время апогея заходит старший воспитатель. Злится. Интересуется целью проводимого мероприятия. Недавняя выпускница не может адекватно аргументировать. Никон чешет затылок. Стыдно.
Выйдя из здания садика, спрашивает:
– А действительно, зачем мы собрали самых девиантных, не знакомых между собой детей в одну группу и дали им задачу на совместную деятельность? Как ты думаешь, для какого этапа групповой динамики эта игра?
– В лагере разведчиков все нормально было. Здесь дети какие-то не такие. Это вообще ты виноват. Не можешь контролировать.
Настя отмахивается длинной массивной рукой. Закуривает. Замечает:
– А Миша, конечно молодец. Патриот. Остальные – личинки зомби.
– Я бы сказал что все, кто ретранслирует пропаганду – личинки зомби, – бросает Никон. – Тем более, дети, которые своего мнения обосновать не могут.
– Не съезжай. На таких как ты диктатура и держалась, – прищуривается Настя.
Спорить с членом Всемирной организации разведческого движения, который принимал активное участие в событиях на буйной площади, бесполезно. Тем более, если он уже уверен, что зима близко и серые ватники перевалили через забор. И в словах твоих выискивает их заявления. Никон пытается съехать:
– Я имел в виду, что это сильно вредит его психическому здоровью. Детский невроз – это очень страшно. А тут все только подогревается.
– Ой, только не надо твоих диагнозов. Катрин, насколько я помню, это запретила. Все нормально у пацана. Наше дело людей успокаивать, а не психоанализ им проводить.
Большой овальный стол. В центре, навалившись вперед, восседает координатор проекта – Андреас. Массивный, бородатый македонец, с большим носом и кучерявым хвостом. У себя на родине – известный рок-музыкант. Вокруг расселись сотрудники.
Английская речь, повторяемая русским эхом, звучит предельно серьезно. Формат общения задает такой тон.
– Что у нас с безопасностью?
– Ночью обстреляли Волрог и Лабед, – сообщают привычную фразу хором несколько сотрудников.
– As usual. Nothing new.
Обсуждение, приевшихся уже, новостей о плотных бомбежках одних тех же городов, которые, и так слышны из-за горизонта круглые сутки, завершается вопросом:
– Ok. Mental health supervisor!?
Катрин опять немного притормаживает, роется в блокноте, пытаясь найти расписание на сегодняшний день. Наконец, сообщает. Выслушав, Андреас продолжает:
– Хочу еще раз заметить: кроме нас в этом регионе действуют и другие гуманитарные игроки. В некоторых вопросах мы с ними сотрудничаем. Есть ситуации, когда мы можем перенаправить людей к ним. В некоторых областях они наши конкуренты. Это средства массовой информации. Люди должны знать – мы работаем лучше и качественнее. Соревноваться с другими гуманитарными игроками в качестве оказанной помощи нам помогает одна отличительная черта. Мы реагируем на запросы быстро. Намного быстрее, чем они. И мы должны стараться реагировать еще быстрее. Поставлять медикаменты и одеяла в больницы. Оказывать психологическую поддержку. Подумайте как ускорить нашу работу.
Сегодня к нам приезжает репортер. Его зовут Джеффри. Необходимо подобрать такое место расселения вынужденных переселенцев, репортаж из которого растрогает сердца наших европейских спонсоров. Они должны видеть: мы действительно работаем здесь в очень суровых условиях. Помогаем людям, пострадавшим от военных действий и подвергаемся опасности сами.
Катрин строчит в блокнот, активно кивает, всем существом своим, выражая готовность трудиться, ради важного общего дела.
Под оббитой штукатуркой видны ромбики дранки. Дверной проем раскурочен и оттого более кругл, чем прямоуголен. Трубы не просто выглядывают, а торчат из стен, по причине известной лишь одному пьяному водопроводчику. За занавеской в общем зале гудят стиральные машины. На многочисленных, хаотично натянутых веревках, развешаны трусы, носки и пеленки. По сдвинутым вместе столам бегают чумазые дети поменьше. Вокруг сидят мрачные, замученные обстоятельствами взрослые и слушают рассказ Никона и Насти о реакции на травматический стресс. Женам шахтеров не очень интересно, они думают о том, чем сегодня накормить детей. Но комендант поселения сказала, что эта международная организация, кроме промывания мозгов, раздает еще и гуманитарную помощь.
Джеффри, вместе с делегацией хорошо одетых иностранцев и переводчиком, снимает. Местные рады такому вниманию. Готовы рассказать на камеру о своих потерях в этой страшной, никому не нужной войне. Никон все удивляется: почему иностранцы вызывают у этих людей такое доверие и уважение?
Настя берет на руки двухлетнюю Соню, которая уже держит в руках красный фломастер. Воодушевленно рассказывает Джеффри через переводчика о страшных бедствиях, что обрушились на мирных жителей региона и о том, как много работы обрушилось на нее. Рядом сидит Сонина тетя и кивает. Видно – она больше склонна растворять свои переживания в спирте, нежели переваривать их с чьей-то помощью. Джеффри кажется – это добавляет картине красочности и трагичности. Соня начинает разрисовывать Настю. Ей разрешают. Это так трогательно.
Джеффри постарался. Смонтировано качественно. Жалостливая музыка. Жалкие, уставшие лица туземцев на фоне ужасных обдолбаных стен и чумазых детей, играющих в пыли. Спонсоры понимают, что платят не зря. Настя рада десяткам тысяч просмотров и лайкам друзей с буйной площади. Только туземцы никак не могут понять: когда же будет обещанная гуманитарная помощь.
– Как ты думаешь, где граница, которую мы не имеем права переступать?
– Ха-ха. Рассмешил. На самом деле, братец, мы участвуем не столько в кризисной, сколько в гуманитарной интервенции. Так что не парься.
– Что ты имеешь в виду?