- "Вы ошибаетесь", - процитировала леди Эвелин, кивая проходившей мимо знакомой. - В смысле, не вы… то есть, вы, но… К Пеху все! Я от вас заразилась, или здесь действительно появляется какой-то смысл?
- Сейчас проверим. Как только найдем последний ингредиент.
Они обошли сад дважды. Прошли по каждой тропинке, осмотрели все растения, однако Эйзенхарт утверждал, что не видит нужного. К началу второго часа леди Эвелин заявила, что, как бы ей не нравилась прогулка в обществе детектива Эйзенхарта, она отказывается повторять маршрут, и взмолилась о пощаде.
- Может быть, вы сможете описать, что вам нужно? Только получше, чем в прошлый раз.
- У меня есть другая идея, - обрадовался Эйзенхарт, пытаясь найти что-то в карманах. - Я нашел у Шона рисунок…
- И вы молчали?!
- Возможно, мне тоже была приятна ваша компания, - галантно предположил детектив.
Леди Эвелин встретила его взглядом исподлобья.
- Скажите уж честно, что вы про него забыли. Давайте сюда, - она развернула сложенный вчетверо листок и пробежалась по нему глазами.
- А это черновик протокола допроса, который вам необязательно читать… Да-да, спасибо… С другой стороны…
- Шон - это ваш сержант верно? - спросила леди, разглядывая выполненный с фотографической точностью рисунок. - У него талант.
- К сожалению, да, - подтвердил Эйзенхарт не без гордости. - Так как, узнаете, что это?
Она неуверенно покачала головой.
- Я могу ошибаться… скорее всего, я ошибаюсь. Но… вы когда-нибудь были на море, детектив?
- Я редко выбираюсь за город, - отрицательно покачал он головой. - Все никак не нахожу время на отпуск.
- Мне это напоминает один кустарник, который растет на дюнах. Тамариск.
- Могу я?.. - Эйзенхарт указал на книгу.
- Пожалуйста. Она же теперь ваша.
Перелистывая страницы, он быстро дошел до нужной. Напротив названия стояло всего одно слово, произведшее эффект взорвавшейся бомбы.
- "Преступление".
Небольшое кафе у входа в ботанический сад размещалась большей частью на улице, однако леди Эведин была уже рада возможности хотя бы погреть руки о чашку с горячим кофе. Они пришли минут десять назад, и за все это время Эйзенхарт не сказал ни слова. Вместо этого он сидел, вперив взор в словарь языка цветов, будто в надежде, что книга таит в себе ответы на все его вопросы.
- Итак, что мы имеем, - резюмировал он. - "У меня есть для вас послание: вы ошибаетесь. Это преступление". Не слишком похоже на совпадение.
- Нет, - вынуждена была признать она.
- Вопрос только в том, о каком преступлении идет речь.
- О смерти Хэрриет? - предположила леди Эвелин. - Вы получили это сообщение в день, когда она отравилась.
- Спасибо, но мы уже догадались, что это преступление. Можно было не тратить силы.
- Только после смерти Лакруа, - возразила леди Эвелин. - До того вы считали ее смерть самоубийством.
Признавая свой промах, Эйзенхарт насупился и замолчал.
- Кстати, о Лакруа, - хватило его, впрочем, ненадолго. - Что насчет второго букета? "Ненастоящая любовь"? Причем здесь это?
- Это просто. Если вспомнить мистера Грея, - выражение лица леди Эвелин подсказывало, что лучше этого не делать, - то можно предположить, что отправитель пытался сказать, что на самом деле мисс Лакруа его не любила.
- А она его любила?
- Не знаю, - пожала плечами леди. - В любом случае, она честно любила его подарки и деньги.
Эйзенхарт допил кофе одним глотком и мрачно уставился в дно чашки.
- Все равно ничего не сходится.
Следовало признать, что версия с языком цветов, казавшаяся еще сегодня утром весьма привлекательной (за неимением других) привела в тупик. Либо неизвестный отправитель букетов любил сообщать очевидное, либо… либо после проработки всех связанных с личностью и деятельностью мистера Александра Грея ниточек Эйзенхарту предстояло путешествие в полицейский архив. Где его и так не любили - за излишнее, по мнению архивариусов, трудолюбие.
Леди Эвелин посмотрела на стоявшие у входа в сад солнечные часы и сверила их показания со своими.
- Уже два! - удивленно воскликнула она. - Ладно, детектив, было приятно, но мне пора.
- Мне тоже, - кисло подтвердил Эйзенхарт. - Спасибо за помощь. И за книгу.
Напоминание о времени еще больше ухудшило его настроение: он сообразил, что сегодня четверг, и перед посещением архива ему предстоит нанести визит в еще одно место: родительский дом, где леди Эйзенхарт ждала сына к обязательному семейному обеду.
* * *
Я заглянул в библиотеку всего на минуту, чтобы забрать некоторые из книг, которые я оставлял на хранение в доме четы Эйзенхартов. Свернул, чтобы по боковой лестнице быстрее вернуться в гостиную, но в итоге только задержался у группового портрета, висевшего в галерее второго этажа.
Их было три сестры. Младшая, яркая и смешливая Свиристель, вышла замуж за такого же яркого гвардейского капитана из Вейда. Он был красив, остроумен и подавал большие надежды - пока не дезертировал из армии, бросив семью. Его жена умерла вскоре поле предательства супруга, а сына Эйзенхарты нашли только много лет спустя в подростковой банде.
Старшая, сладкоголосая Канарейка, выбрала себе в мужья человека гораздо старше себя, властного и деспотичного. В детстве я часто спрашивал себя, что она могла найти в отце. Он был немолод, когда решил жениться. Он мог дать ей деньги, положение, стабильность. Но стоило ли все это его характера? Или она, подобно многим влюбленным женщинам, считала, что сможет его изменить? Лишь много позже я понял, что отец давал ей нечто гораздо более ценное: свою любовь, какой бы извращенной она не была.
Я всегда молчу, когда рядом заходит речь о детстве как о самой счастливой и светлой поре жизни.
Еще старательнее я молчу, когда слышу, как люди ставят знак равенства между любовью и счастьем.
Брак моих родителей был благословлен Духами. Друг в друге они нашли свою судьбу. Казалось бы, величайший дар, который способна дать Вирд - или величайшее проклятие. Любовь к моей матери лишала отца контроля над его Даром, темным и опасным, не зря в армии его прозвали Чумой. Он любил ее - но и ненавидел за это. Как ненавидел и меня, унаследовавшего его способность, но в силу возраста неспособного ее контролировать. Я мало помню мать: только голубые глаза и мягкий бархат голоса иногда проскальзывают в воспоминаниях. Она была почти всегда больна, и отца, наблюдавшего, как медленно угасает единственный любимый им человек в этом мире, это приводило в еще большее исступление. Их жизни оборвались внезапно, в пожаре, неожиданно возникнувшем сразу во всех углах дома. И я никогда не признавал этого, но в глубине души я был рад такому концу. Для меня семья означала страдания, от которых смерть их освободила.
Я никогда не верил в семью. Брак моих родителей с точки зрения общества был благополучным. То, что я видел перед своими глазами в детстве считалось счастьем - и от этого я боялся даже предположить, как выглядит менее удачный союз. Нет, я не верил в семью и никогда не мечтал быть ее частью. Пока не приехал в Гетценбург.
Среднюю из сестер, ровно как и ее патрона, Мэри-Голубку, не отличала выдающаяся красота. Зато у нее был спокойный, добрый нрав и здравый смысл. Не гонясь за званиями и чинами, она приняла предложение провинциального полицейского, грубоватого и некрасивого, зато обладавшего таким же большим сердцем. И она не прогадала. Со временем детектив стал начальником полиции Лемман-Клива, но спустя тридцать лет оставался все так же влюбленным в свою жену. Их семья была похожа на иллюстрацию к детской книжке: горящий камин, радостные лица, стая умильно виляющих хвостом псов вокруг. Причем, добавляя к этому впечатлению, даже собаки были не породистые, купленные у заводчика за огромные деньги, а спасенные с улицы Виктором (стоит отметить что от привычки таскать домой всякую живность Эйзенхарт, горячо поддерживаемый родителями, взявших на себя миссию спасти всех, от бродячих собак до попавших в беду родственников, так и не избавился к своим двадцати восьми годам. Только список живности расширился с собак и кошек до несправедливо уволенных служанок, обиженных и обманутых детей-беспризорников, покинувших своих супругов женщин, оголодавших коллег и прочих). Опережая замечания, скажу, что, конечно, не все было так гладко в семье Эйзенхартов - были и ссоры, и скандалы, как, например, когда Виктор заявил, что выбирает карьеру полицейского. Но их семья была живой, теплой, любящей. Такой, что даже я иногда ловил себя на мысли, как сложилась бы моя жизнь, прими я после смерти родителей предложения сэра Эйзенхарта и отправься с ними в Гетценбург.
Однако в скором времени все должно было измениться. Я видел, что смерть ребенка делает с семьями, и не мог не страшиться грядущего. Оставалось только надеяться, что…
- Роберт? Вы здесь? Все уже собрались внизу.
Мои размышления прервал Шон, отправившийся на мои поиски по просьбе леди Эйзенхарт. Накануне исполнилось шесть месяцев ее первому внуку, и вся семья собралась отметить эту дату. Бросив последний взгляд на портрет, я оперся рукой на перила.
- Уже иду.
- Подождите. Я хотел вас просить…
Вынутый из сержантской формы, Шон выглядел как подросток. Очень и очень напуганный подросток.
- С Виктором что-то происходит, да? Он ничего мне не говорит…
- Да, - не стал отрицать я.
- Он… справится?
На этот раз я не сказал правды. Это был не мой секрет. Если бы Эйзенхарт не хотел ждать смерти в одиночестве, он бы рассказал все сам.
- Не знаю.
Больше я ничего не мог сказать, но Шон, к счастью, и не просил. Внизу стоял гомон - оживленная беседа, детский смех, лай старого Уилсона. На мгновение сквозь шум прорезался испуганный окрик леди Луизы.
- Виктор!
- Это ты сейчас мне или ему? - лениво поинтересовался Эйзенхарт, ловя племянника. - Честное слово, зря вы его так назвали, я еще не умер. Вот скажи, почему ты не остановил ее? - обратился он к своему зятю.
Барон Истон усмехнулся, с нежностью глядя на жену:
- Ты же знаешь, это невозможно.
- Мог бы хотя бы попытаться. А, доктор! - подходя поздороваться, он сунул ребенка мне. Я, в свою очередь, постарался поскорее передать Виктора-младшего на руки бабушке. - Что вы там делали, мы уже снарядили спасательную операцию.
И как-то само собой я оказался втянутым в разговор, и чем ближе день клонился к вечеру, тем отчетливее я понимал: никаких надежд. Я не мог представить леди Эйзенхарт, сдерживающую рыдания над могилой сына, расширенные от страха глаза на бледном лице Луизы, сэра Эйзенхарта, бессильно сжимающего ладонь жены, не в силах ни утешить ее, ни найти покоя. Я не мог допустить, чтобы их семью разрушило горе. И если был хоть малейший шанс исправить будущее, я должен был его использовать, какой бы глупой, безрассудной и даже храброй (ведь мы все понимаем, что зачастую храбрость - это всего лишь более благородный синоним для глупости) не была эта затея.
Глава 7
Романские храмы поражают воображение своей красотой. Восточные - своим величием. Северные не похожи ни на те, ни на другие. Черные глянцевые кубы, украшенные лишь двумя символами на входе - Габе и Лос, Дар и Судьба - уродуют улицы своей простотой.
Однако внутри все иначе. Посетителя встречают статуи каждого существа, когда-либо ходившего по той земле. Вырезанные все из того же камня (да и камень ли это? материал, который используют Грачи, вечные служители Духов, больше похож на вулканическое стекло) скульптуры выполнены с такой точностью, словно в любой момент оживут и сойдут со стен. Но они молчат. До той поры, пока не придет человек, способный говорить с Духами - или хотя бы с одним из них.
В храме не предусмотрены окна кроме вентиляционного отверстия в куполе, и внутри всегда царит полумрак, длинные тени колеблются в свете свечей. Тяжелый запах воска, крови и металла заставляет кружиться голову и подгибаться колени. Северные храмы построены не для красоты. Они напоминают, что Духи опасны.
Высоко под потолком расположились Птицы: загадочный Ворон, точно по центру, чтобы видеть все в этом мире, Коршун, выбирающий своих жертв, расправивший крылья Орлан. Намного ниже, в подвальном этаже, были те, кто близок к земле. В обычный день я бы пошел к Змею. Спустился бы вниз, где Северин уже проснулся от моего появления в храме.
Но сегодня разговор у меня был не к нему.
Я обходил храм по периметру: нечасто Змею доводится пройтись по срединному уровню. Одна за другой проплывали мимо меня скульптуры: Артур-Медведь, патрон стражей и убийц, Селена-Кошка, покровительница акробатов и воров, Рейнар-Лис, известный плут, даривший свою симпатию и защиту актерам и мошенникам…
- Вам помочь? - обратила на меня внимание служительница в простом черном платье.
Я покачал головой: дело, из-за которого я сегодня пришел, не требовало свидетелей.
Маркус нашелся у центрального алтаря: вздыбленная на загривке шерсть, плотно прижатые к голове уши, обнаженные клыки. Покровитель Волков выглядел достаточно опасно, чтобы одуматься и повернуть обратно. Оставить все как есть. Позволить Виктору умереть.
Я стянул с руки перчатку и, стараясь не смотреть на изуродованные пальцы, полоснул ножом по ладони. К сожалению, гигиена мало заботила Духов. На шприц с венозной кровью они бы не повелись, зато живая, горячая кровь, только покинувшая тело? Старый медный нож? Боль и страх? Эти подношения были им по вкусу.
И особенно Волку. Я положил окровавленную ладонь ему в пасть и смотрел, как алые капли стекали по его морде.
- Ты знаешь, зачем я здесь.
То ли мне показалось то ли Маркус ощерился еще больше.
- Я пришел просить за Виктора Клеменса Эйзенхарта. Он оскорбил тебя…
Статуя под рукой завибрировала, словно от смеха. Похоже, Маркуса забавляла эта ситуация.
- … и был тобой наказан. Я прошу… - я осекся: глаза Волка вспыхнули золотым огнем. Что ж, по крайней мере, теперь я получил его полное внимание.
- Моя жизнь за его жизнь. Оставь Виктора в покое. Возьми лучше мою жизнь.
Каменные челюсти сомкнулись вокруг моих пальцев.
"А если возьму?"
При заключении сделок с Духами существовала одна маленькая проблема: они были всемогущими. Они и так могли взять все, что хотели, и им не надо было ничего давать взамен.
Поэтому являться в храм с такой просьбой было все равно что заявить о желании безвременно погибнуть.
- Возьми. Согласись и возьми долг с меня. Я могу быть полезен тебе.
Кажется, я вновь его позабавил.
"Неужели?"
- Эйзенхарт забрал жизнь твоего человека. Я могу спасти. Любого, на кого ты укажешь. Ты знаешь, что я могу, я уже спасал твоих сыновей.
"И убивал тоже, доктор."
Да. Это был бессмысленно отрицать.
- Одна жизнь. Любая, - повторил я. - А если я обману, заберешь мою.
На какое-то время Дух задумался. У меня был определенный рычаг воздействия: его подопечные постоянно попадали в неприятности и нуждались во врачебной помощи, и отказ даже одного Змея лечить его стаю мог снизить их поголовье. Однако, слишком силен был для Волка соблазн взять свое по праву, сломать дерзкого человека, решившего бросить ему вызов.
Что ж, как говорил мой куратор, "делай, что должно, и будь, что будет". Я сделал все, что было в моих силах. Если этого хватит, Виктор будет жив. Неважно, какой ценой, я сильно задолжал Эйзенхартам - признаю первый и, возможно, последний раз, всем Эйзенхартам - за их доброту. А если моих усилий будет недостаточно…
Будь, что будет.
"А что мешает мне взять тою жизнь прямо сейчас?"
Я почувствовал, как клыки пронзили кожу. А еще - как зашевелился чернильный змей у меня на боку: Северин-Змей решил все-таки напомнить, под чьей я защитой. Украдкой я перевел дух. Я надеялся, что Змей не оставит одного из своих самых талантливых и ценных подопечных, но не мог знать наверняка.
Это было моим единственным спасением. Маркус мог пугать меня, но знал, что со Змеем их шансы равны. Недовольно, он раскрыл челюсти - чтобы в следующий момент вцепиться зубами в мое запястье. В глазах потемнело от боли. Я покачнулся и не смог устоять, падая на колени.
Когда я очнулся, в зале больше никого не было. Каменная статуя молчала, только перемазанная кровью морда напоминала о произошедшем. Татуировка тоже притихла: Змей убедился, что я в безопасности, и ушел. Я бросил взгляд на свою руку: по ощущениям, Маркус должен был отгрызть ее, но вместо культи я увидел только две пунктирные линии. И на этот раз в них не было ничего потустороннего.
Послание было четким и ясным.
Долг принят.