Последние слова прозвучали для меня райской музыкой. Я был уверен, что в устах такого человека, как Щеглов, любая лесть является истиной в последней инстанции. Я рассказал ему все, все от начала до конца, стараясь не упустить ни единой детали, ни одной мелочи, - и, кажется, преуспел в этом. Щеглов сидел на подоконнике с закрытыми глазами, беспрерывно дымил своим неизменным "Беломором" и внимательно слушал, и лишь отдельные его кивки говорили о том, что он не спит.
- Неплохо, неплохо, - пробормотал он, когда я закончил.
Он несколько раз прошелся по комнате, в раздумье теребя гладко выбритый подбородок, прикурил новую папиросу от прежней, уже догоревшей, и наконец сказал:
- Я внимательно выслушал тебя, Максим, теперь послушай меня ты. Все, что ты мне сейчас рассказал, несомненно представляет определенный интерес и в основном соответствует тем фактам, которые уже известны следствию. Но в одном ты ошибся: убийца не Хомяков. Более того, преступник до сих пор на свободе и, вероятно, находится здесь, в доме отдыха. В самый короткий срок он должен быть найден и обезврежен, иначе от него можно ожидать всего, что угодно. К сожалению, нам неизвестны мотивы, толкнувшие его на убийство, и эта неизвестность во многом определяет сложность поставленной задачи. Следственная группа провела здесь целый день, но результатов не добилась. Следователь Васильев, которому было поручено это дело, смог лишь опросить обитателей дома отдыха - правда, сделал он это на совесть. Результаты опроса как раз и натолкнули его на мысль, что преступник - ты. Ознакомившись с материалами дела, я категорически отверг это обвинение, взяв на себя ответственность за твою честность и заявив, что достаточно хорошо тебя знаю - причем, лично, чтобы даже допустить мысль о твоей причастности к убийству.
- Благодарю вас, Семен Кондратьевич, но согласитесь, в таком деле, как это, полагаться на чувства и личные симпатии - непозволительная роскошь.
- Да, да, знаю. Знаю, что единственное наше оружие - это факты, неопровержимые, веские, уличающие, убедительные факты. Но именно этих фактов и не хватало молодому следователю Васильеву, чтобы окончательно уличить тебя, версия его была построена лишь на собственных, ничем не подкрепленных домыслах, а также на желании в рекордные сроки и с блеском распутать этот клубок и тем самым отличиться перед начальством. Молод еще, горяч, самонадеян…
- А Хомяков? - вдруг вспомнил я. - Как же так получилось, что под подозрением оказался я, а арестовали его? Что это - ошибка, недоразумение или тонкий расчет?
- Хомяков, говоришь? - Щеглов сделал неопределенный жест плечами и как-то странно посмотрел на меня. - Вот что, Максим, давай сразу же договоримся: Хомякова пока касаться не будем. Тут дело темное, мне самому здесь еще не все ясно, поэтому оставим эту тему на потом. Одно лишь скажу тебе со всей ответственностью: убийца не он. А вот кто, это мне и предстоит выяснить, за этим-то я и послан сюда, и я очень надеюсь, Максим, на твою помощь.
- Я к вашим услугам, Семен Кондратьевич! - воскликнул я с воодушевлением.
Он кивнул.
- Другого ответа я и не ожидал услышать, мой друг, но твое участие в этом деле возможно лишь при соблюдении двух условий. Во-первых, - он окинул меня строгим взглядом, - никакой самодеятельности. Слышишь? Все свои действия ты должен согласовывать со мной - это приказ. Во-вторых, ни одна живая душа не должна знать, кто я и зачем я здесь. Для всех я - инструктор по лыжному спорту, именно так я и представился местному директору. Боюсь, игра в открытую может спугнуть преступника.
- А как же Мячиков? - перебил я его. - До сих пор у нас не было друг от друга секретов. Может быть, стоит посвятить его в наши дела, а, Семен Кондратьевич? Он принял такое деятельное участие в расследовании убийства, развил столь бурную деятельность, что, думаю, принесет пользу и сейчас.
- Мячиков… - задумался Щеглов, весь утонув в облаке табачного дыма. - Зря, конечно, ты рассказал ему обо мне, теперь он и сам без труда поймет, кто я на самом деле. Впрочем, твоей вины здесь нет… Это он сообщил тебе об аресте Хомякова?
- Да, он, - удивился я. - А какое это имеет…
- Пока никакого. Просто хочу составить себе портрет человека, которого намерен завербовать, - так, кажется, это звучит в лексиконе шпионских детективов? Еще один вопрос: он показывал тебе свой пистолет? - Я ответил, что да, показывал; Щеглов, похоже, ответом остался доволен. - Что ж, Максим, я был бы рад обрести еще одного верного помощника в этом сложном и опасном деле. Так ему и передай. При случае сведи меня с ним, будь так добр, и лучше, если этот случай представится как можно быстрее.
- Обязательно! - обрадовался я. - Обязательно сведу! А хотите, прямо сейчас? Я как раз собирался заглянуть к Григорию Адамовичу вечерком, он наверняка ждет меня.
- Отлично, Максим, - согласился Щеглов, - я жду его здесь. Кстати, ты не очень будешь возражать, если я поселюсь в твоем номере?
- Да я сочту это за великое счастье, Семен Кондратьевич! - воскликнул я, ничуть не кривя душой.
- Я так и думал, - лукаво сощурился он, - когда объявил директору о своем желании поселиться именно в этом номере.
- Позвольте, Семен Кондратьевич, - в недоумении спросил я, - а откуда вы узнали, в каком я номере?
- Вот-вот, - улыбнулся он, - именно такими незатейливыми фокусами и покупают доверчивых читателей коварные авторы детективных романов. А все проще простого: будучи в кабинете директора, я бросил всего лишь один-единственный взгляд на книгу регистрации отдыхающих, которая в тот момент лежала на его столе и была открыта на нужной мне странице. Теперь ясно?
- Ясно.
6.
Мячикова я застал в той же позе, в какой оставил его перед ужином. Он был бледен и выглядел неважно. Желая как-то расшевелить и приободрить его, я сразу же выложил ему все, что со мной приключилось в последние два-три часа, а напоследок объявил о предложении великого сыщика Щеглова сотрудничать с ним. Мой рассказ подействовал на него ошеломляюще. Мячиков побледнел еще больше и до крайней степени разволновался. Он судорожно тер лоб и растерянно бормотал:
- Такая ответственность, такая ответственность… Не знаю, справлюсь ли… А что он сказал по поводу моего пистолета? Не грозился привлечь?.. Ну слава Богу…
Наконец он собрался с духом и сказал:
- Я чрезвычайно польщен возможностью сотрудничать с таким человеком, как капитан Щеглов, и бесконечно благодарен вам, Максим Леонидович, за вашу рекомендацию. Пойдемте к нему, я готов предстать пред его грозные очи.
Туман дымовой завесы надежно скрывал Щеглова от наших взглядов, и мы не сразу обнаружили его на фоне темного ночного окна.
Я представил их друг другу, после чего покинул номер, решив дать им возможность побеседовать наедине. К тому же от табачного дыма у меня снова разболелась голова, и мне необходима была основательная порция свежего воздуха, чтобы не дать ей расколоться пополам. Надо будет намекнуть Щеглову, подумал я, чтобы он не дымил в номере, но только как-нибудь эдак поделикатнее, а то он, не дай Бог, обидится… Последнее, что я успел заметить, покидая номер, был неподвижный взгляд Щеглова, которым он просвечивал своего визави, и Мячикова, от смущения не находившего себе места. Он сидел на самом краешке стула, положив руки на колени, и был похож на школьника, которого вызвали к директору на "ковер". В глазах его читался испуг.
Вернулся я минут через десять. Щеглов догадался открыть форточку, и к моему приходу воздух в номере заметно посвежел. Понял, наверное, что я не переношу запаха табака. Мячиков выглядел усталым и все таким же бледным. Вообще он казался каким-то странным и явно был не в своей тарелке. Разговор между ними, видимо, уже состоялся, так как они болтали теперь о каких-то пустяках. Мое появление прервало их беседу. Щеглов поднялся мне навстречу и приветливо улыбнулся.
- Заходи, Максим. Я переговорил с твоим другом и надеюсь, что он понял меня. На мое предложение о сотрудничестве Григорий Адамович ответил согласием. Что ж, рад, искренне рад: теперь, когда нас трое, успех дела обеспечен… Что с вами, Григорий Адамович? - с тревогой спросил Щеглов. - На вас лица нет!
- Голова раскалывается, - натянуто улыбнулся Мячиков. - Вы уж меня извините, Семен Кондратьевич…
Щеглов вынул из кармана пачку анальгина и протянул ее Мячикову.
- Вот, возьмите, - сказал он. - Должно помочь.
Мячиков взял, хотя и без особого энтузиазма. Зато у меня при виде бесценных таблеток загорелись глаза.
- О, вашим запасам, Семен Кондратьевич, могла бы позавидовать любая аптека! - воскликнул я. - Разрешите таблетку, Григорий Адамович, у меня, знаете ли, с самого утра…
- Да-да, конечно, - с готовностью ответил Мячиков, - берите всю пачку, анальгин мне все равно не поможет - уже пробовал…
Судя по его кислому виду и мутному взгляду, чувствовал он себя действительно неважно. Я мысленно посочувствовал ему, отлично зная, что такое головная боль. Не меньшее сочувствие вызвал он и у Щеглова.
- Может быть, стоит попробовать другое лекарство? Что вы обычно принимаете?
Мячиков махнул рукой.
- Да не надо никакого лекарства. Я вообще противник всей этой химии, от нее больше вреда, нежели пользы. Пройдет. Лучшее лекарство - это сон и свежий воздух. Ручаюсь вам, что утром я буду совершенно здоров.
Пожелав нам спокойной ночи, Мячиков торопливо покинул номер. Какое-то время Щеглов задумчиво смотрел ему вслед и усиленно тер подбородок.
- Ну как вам Мячиков? - поинтересовался я у него, когда пауза чрезмерно затянулась.
Щеглов пожал плечами.
- Да никак. Время покажет, а пока никакого особенного впечатления он на меня не произвел.
- Честно говоря, он какой-то странный сегодня, - заметил я.
- Да? Ты находишь? - с любопытством спросил Щеглов. - А каким он бывает обычно?
- О! Обычно он - сгусток энергии и оптимизма.
- И особенно по утрам, верно?
- Да… возможно, - неуверенно ответил я, несколько обескураженный вопросом. - Собственно говоря, у меня еще не было достаточно времени изучить его. Два дня - это не слишком большой срок.
- Конечно, конечно, - согласился Щеглов. - Ладно, оставим Мячикова в покое, пусть поправляется, а мы тем временем составим план действий на завтрашний день. Согласен?
Я выразил свое согласие столь бурно, что Щеглову пришлось охладить мой пыл.
- Главное в нашем деле - спокойствие, - строго сказал он, - иначе не стоит за него и браться. Усвоил?
Я смущенно кивнул. Щеглов достал папиросу и хотел было закурить, но я собрался с духом и попросил его не делать этого. На этот раз смутился он. Извинившись, он пообещал курить исключительно в коридоре. Что тотчас же и сделал.
Так закончился третий день моего пребывания в доме отдыха "Лесной".
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
1.
Когда на следующее утро Мячиков вновь появился в нашем номере, вид у него был цветущий и пышущий здоровьем. Глаза блестели, зубы сверкали в ослепительной улыбке, а круглые щеки пылали ярким румянцем. Он весь кипел от переполнявшей его энергии и вот-вот готов был лопнуть от распиравшей его жажды деятельности. Пожелав всем доброго утра, он выразил надежду, что сегодняшний день будет для нас удачным.
Щеглов, напротив, был сдержан и, как только привел себя в порядок, облачившись в синий спортивный костюм, соответствующий его новой роли лыжного инструктора, куда-то скрылся, уже в дверях объявив, что намерен провести небольшую рекогносцировку. Мячиков пришел в восторг от этого термина и пожелал ему удачи.
К завтраку Щеглов не явился, поэтому в столовую я опять пошел один. Мячиков сообщил, что у него еще остались кое-какие припасы, поэтому в услугах местной кухни он пока не нуждается. В столовой я вновь оказался за одним столиком с тем длинноволосым типом, которого принял за священнослужителя. Рядом хмуро ковырялись в тарелках двое передовиков с Алтая, от которых за версту разило спиртным перегаром. На четвертый день моего пребывания здесь я уже начал различать этих угрюмых людей друг от друга, по крайней мере один из них - а он как раз сидел сейчас за соседним столиком - заметно выделялся из их среды. Это был верзила под два метра ростом, с крупным лошадиным лицом, массивной нижней челюстью, золотыми зубами, жесткими соломенными волосами, темно-багровой кожей, покрытой густой рыжеватой растительностью, похожей на ржавчину, и мощными кулаками, каждый величиной с голову годовалого ребенка; на правой руке у него не хватало пальца. Впрочем, его товарищи отличались в основном только размерами, в остальном же они были точными копиями этого гиганта.
Чувствуя душевный подъем в связи с приездом Щеглова и желая излить душу первому встречному, я решил завязать беседу со своим соседом по столику, который тем временем с методичностью мясорубки перемалывал похожий на подметку шмоток горелого мяса.
- Скверная погода, не правда ли? - применил я старый испытанный прием.
Из недр ниспадающих в тарелку длинных, давно не мытых волос метнулся подозрительный взгляд. Сосед что-то промычал в ответ и снова принялся за трапезу.
- Вы меня извините за назойливость, - не отставал я, - но ваш вид наводит на мысль, что вы имеете какое-то отношение к церкви. Я не ошибся?
Эта тема, видимо, представляла для него интерес, и немалый. Привычным взмахом головы мой сосед спровадил гриву за плечи, показав довольно-таки приятное лицо с неглупыми, пытливыми глазами.
- Сан я еще не принял, - хорошо поставленным иерейским баском ответил он, - но к церкви отношение, действительно, имею. Я учусь в духовной семинарии. Фома.
Я не сразу сообразил, что Фома - это его имя и что он, произнеся его, тем самым желает представиться, снисходя до знакомства со мной.
- Максим, - ответил я.
- Я возглавляю рок-группу "Пасхальное яйцо", - внезапно заявил он.
- Как-как? - удивился я.
- "Пасхальное яйцо", - повторил он, отправляя в рот здоровенный кусок чего-то зеленого и странно пахнущего. - Не слышали?
- Нет, - признался я.
- Зря, - выразил сожаление Фома. - Вы вообще к музыке как относитесь?
Я ответил, что к музыке отношусь хорошо, что музыку люблю, часто слушаю и считаю себя неплохим ее знатоком. Немного знаком с классикой и несколько лучше - с роком. Фома удовлетворенно кивнул.
- Тогда вы поймете меня. Дело в том, - глаза его загорелись огнем одержимого, - что наша музыка имеет ярко выраженную религиозную направленность. Мы - православная хард-рок-группа, синтезирующая достижения мирового рока с церковными песнопениями и духовной музыкой России. Можете себе представить такой синтез?
- Честно говоря, с трудом, - сказал я.
- Вот именно. И не сможете, пока не услышите. Знаете, - как бы невзначай сказал Фома, - для нас сам Альфред Шнитке пишет.
- Ну да! - удивился я.
- Да… Только мы обычно отказываемся от его услуг.
- Так чью же музыку вы исполняете?
- Мою, конечно, - невозмутимо ответил Фома. - Нам чужого не надо.
- А тексты вы где берете? Тоже сами пишете?
- Зачем? Тексты написаны уже две тысячи лет назад.
- Вот как! Интересно.
- Именно так. Зачем что-либо выдумывать, если существует великолепный, никем еще не тронутый материал.
- Я что-то не понимаю вас.
Из бороды Фомы выплыла лукавая улыбка.
- Священное Писание. Чем не сборник текстов? Берем, к примеру, Третью Книгу Царств и шпарим все подряд. Эффект потрясающий. А главное - несем мудрость веков и дух христианства в народ. Я вообще думаю положить на музыку всю Библию. Представляете?
- Пока не очень, - с сомнением покачал я головой.
- Ничего, вы еще нас услышите. У нас великое будущее. Слово Божие не может не дойти до ушей грешников.
- Очень хочу надеяться на это. А что, кстати, означает название вашей группы? Почему именно "Пасхальное яйцо"?
- О! - он многозначительно улыбнулся. - Мы долго шли к этому названию, перебрали уйму вариантов, спорили и даже порой ссорились, прежде чем пришли к единому мнению. "Колокол", "Трубы архангела Гавриила", "Святая Церковь", "Деяния апостолов", "Иисус Назаретский", "Рождество Христово", "Пресвятая Дева Мария", рок-группа имени Великого князя Владимира Киевского и, наконец, "Пасхальное яйцо". Почему именно "Пасхальное яйцо"? Вы знаете, есть в яйце что-то бесконечное, обтекаемое, глубоко философское, изначальное, какой-то тайный смысл, скрытый от нас, простых смертных. Словом, что-то от Бога.
- Вы верите в Бога?
- А как же! - удивился он. - И я, и все мои коллеги по группе. Нельзя же говорить о Боге, не веря в Него. Это уже будет халтура, а не музыка, поверьте моему опыту.
- Верю, - искренне сказал я.
- А в ближайшем будущем я собираюсь принять сан, получить какой-нибудь дальний сельский приход и обосноваться всей командой в тамошней церкви, а вместо нудных проповедей исполнять прихожанам нашу музыку. Я уверен, что народ, и особенно молодежь, хлынет к нам. А, как вы думаете?
- Мысль оригинальная, - сказал я. - Весьма.
- А если все пойдет хорошо, - мечтательно произнес Фома, - сыграем мы им оперу "Иисус Христос - суперстар" на церковно-славянском. Как вы на это смотрите?
2.
Я не успел высказать свое мнение по поводу этой смелой затеи. Долговязый верзила с Алтая громко и пронзительно заржал. Нетрудно было догадаться, что причиной этой великолепной имитации лошадиного ржания послужили последние слова Фомы, к которому я проникся искренней симпатией и которому желал исполнения всех его грандиозных замыслов. Фома обиженно выпятил нижнюю губу и тут же скрылся за сплошной завесой своих волос, словно за чадрой. Внезапно ржание сменилось угрожающим рычанием и яростным скрипом хлипкого стула. Я непроизвольно взглянул на долговязого. Взгляд его уперся в Мячикова, который стоял в дверях и кого-то высматривал в зале. Вот он увидел меня, и на его луноликой физиономии расцвела широкая улыбка. Приветливо махнув рукой, он двинулся через весь зал к моему столику.
- А вот и я! - весело произнес он и учтиво поздоровался с Фомой. - Чем сегодня травят?
Он стоял спиной к алтайским передовикам и потому не видел, как те буравят его затылок злобными взглядами; реакция этих мрачных людей несколько озадачила меня.
А Мячиков с любопытством разглядывал столовую и беззаботно улыбался.
- А знаете, Максим Леонидович, - вдруг сказал он, - я, пожалуй, рискну отобедать сегодня в этом чудесном заведении, тем более что запасы мои подошли к концу. Надеюсь, вы составите мне компанию.
Я ответил, что сделаю это с величайшим удовольствием. Мячиков еще пару минут повертелся возле нас и покинул зал. Долговязый тип мрачно смотрел ему вслед, мял в огромном кулаке алюминиевую вилку и ожесточенно хрустел скулами. Лицо его, и без того багровое, покрылось темно-бурыми пятнами. Его товарищ тоже кипел, но с меньшим накалом. Столь сильная буря страстей, вызванная у этих людей появлением Мячикова, не укладывалась в моем сознании. Не тот человек Григорий Адамович, чтобы возбуждать в ком бы то ни было ненависть, ярость и гнев. Была во всем этом какая-то неувязка.