– Никакого мухлежа! – выпалил с честными глазами Чуткевич – хотя определенная доля мухлежа все-таки была, но он посчитал ее сейчас, эту долю (как и всегда считал), несущественной. Во всяком случае, не признаваться же градоначальнику при первом же знакомстве.
– И вы любого, – продолжал мэр, – кого хотите, можете с того света спросить?
– Практически да, Вениамин Андреевич.
– И Нерона скажем? Или Наполеона?
Чуткевич во время движения искоса посматривал на градоначальника – какой эффект производят его слова. Но по выражению последнего ничего понять было невозможно: белое лицо оставалось как маска, лишь двигались на нем, шевелились красные губы.
– С Нероном небольшая заминка, – откровенно выдохнул руководитель телеканала. – К сожалению, чем дальше в глубину веков, тем слабее становится сигнал. Помехи, знаете ли, пока еще не удалось устранить.
– И с кем вы из прошлого связывались? Самым давним?
– Была попытка выйти на контакт с Толстым, Львом Николаевичем. Но удалась она, откровенно говоря, плохо. Очень мало что было понятно. Как на старой, запиленной граммофонной пластинке, знаете ли. Тут до конца пока непонятно: то ли в самом деле связь плохая. А может, не исключен вариант, старик просто плохо понимал, что происходит. Или дурачил нас.
– Толстой, кажется, в тысяча девятьсот десятом году умер? – проявил неожиданную осведомленность Шалашовин. Чуткевич, несмотря на журналистское образование (а может, благодаря ему), подобные подробности помнил плохо. Но тут, как на экзамене по русской литературе, когда превыше всего ценилась уверенность в себе, выпалил:
– Вы абсолютно правы, Вениамин Андреевич, в девятьсот десятом.
Они дошли почти до забора. Дорожка повернула вдоль него, и собеседники направились дальше. Вдруг хозяин города придержал спутника рукой. Глянул с самой близи, спросил – если бы не закостеневшее навсегда лицо мэра, его можно было бы даже назвать лукавым:
– А Ленина, Владимира Ильича, случаем, не вызывали?
И тут медиамагнат понял. Или, во всяком случае, начал понимать.
Ведь скоро выборы. Несмотря на все, что творилось в стране, выборы до сих пор здесь никто не отменял. И побеждать на них функционерам требовалось. И не особенно сильно при этом мошенничать, особенно в столице – то есть мошенство дозволялось не вопиющее, в пределах допустимого. К примеру, десять процентов аккуратненько приписать все-таки разрешалось. А вот двадцать – уже никак. Народное недовольство может быть, волнения. А главное, Великий Канцлер окажется недоволен. И поэтому полетит тогда мэр-губернатор под фанфары, без всяких выборов, в отставку!
Поэтому функционеры народного волеизъявления боялись. Не в той степени, что Великого Канцлера, но все-таки боялись. И страшно опасались на голосовании пролететь. И готовы были, чтобы победить, если не на все, то на очень многое. (На все они были готовы по приказу Великого Канцлера.)
Об этих обстоятельствах очень быстро подумал информационный бизнюк и осознал, что интерес к нему городского головы в данном случае оказался совсем не околомарьяжным (как он ожидал), а, скорее, самовластным. Однако размышлять у него особенно времени не было. Ему был задан конкретный вопрос. И на него требовалось конкретно отвечать. И он решил не тянуть вола, а говорить как есть, рубить правду-матку.
– Ситуация с Ильичом неоднозначная, – сказал он. – Как мне объясняли ученые и, в частности, автор изобретения, товарищ Ленин находится в той области загробной тьмы, контакт с которой особенно сложен и затруднен.
– Это где же он пребывает? – Если привыкнуть к бедному мимикой лицу градоначальника и его голосу без интонаций, можно было догадаться, что он задал этот вопрос с некоторой "лукавинкой". Во всяком случае, после своих слов мэр-губернатор деревянно рассмеялся, как робот в старых фантастических фильмах: "Ха-ха-ха". И добавил: – В аду, что ли?
– Похоже, именно так, – вздохнул Борис Аполлинарьевич.
И тут Шалашовин задал свой (как понял Чуткевич) главный вопрос:
– А где тогда находится?..
Профессор Остужев
В то же самое время профессор подъезжал к своему новому месту работы – телеканалу "Три икса-плюс".
Канал располагался в старом, довольно обветшалом здании бывшего оборонного НИИ. Когда-то здесь царили герои шестидесятых и семидесятых: младшие и старшие научные сотрудники. Изобретали, думали думы и играли в настольный теннис. Теперь НИИ развалился. Здание, на смену ученым и конструкторам, оккупировали новые властители дум. Испытательные стенды и залы, где некогда громоздились вычислительные машины, переоборудовали под студии. В кабинетах и лабораториях организовали гримерные и опен-спейсы для редакторов и продюсеров. В интерьерный дизайн студий Барбос Аполлинарьевич еще вкладывался (по минимуму), потому что иначе хорошую картинку в итоге не получишь. Кое-как гримерки оборудовал. Собственный кабинет. А вот снаружи здание телеканала выглядело позорно. На фасаде потрескалась и кое-где обвалилась штукатурка. Чуткевич его не ремонтировал – все надеялся, что хапнет от властей кусок земли, и у него хватит денег построить там новый, современный телецентр, какой обломился энтэвэшникам. А пока только на ободранном фасаде прикрепили огромные, издалека видные буквы, составлявшие название: три буквы "ха" и огромный плюс:
XXX +
Получилось стильно, если не считать, конечно, что маячил логотип на дряхлой постройке советских времен.
Остужев подкатил ко входу на "Мерседесе". Точнее, не он подкатил, а его подвезли. Шофер Витя выскочил и распахнул перед профессором дверцу. Это было оговорено в контракте, и Чуткевич не пожалел времени, лично проинструктировал водителя о неукоснительном выполнении. Ученый сначала сильно смущался, потом неоднократно пытался останавливать вожатого и даже, в свойственной ему мягкой манере, бранить его – однако тот оказался неумолим. Петр Николаевич покорился и стал со вздохом вылезать в отверстую шофером дверь, каждый раз приговаривая: "Благодарю покорно, голубчик". И "благодарю покорно", и "голубчика" он явно позаимствовал откуда-то из времен профессора Преображенского или даже профессора Серебрякова, и, возможно, сам воображал себя кем-то из той, дореволюционной или послереволюционной профессуры. Однако если еще несколько лет назад, при жизни супруги, он действительно походил на рассеянного и несколько нелепого ученого былых времен, то теперь разительно переменился.
Не считая "Мерседеса" с личным водителем, Чуткевич категорически настоял, чтобы Петру Николаевичу сшили и подобрали десяток элегантных костюмов, зимних и летних, а также самолично подарил целый чемодан сорочек и галстуков. Помощница и секретарша Эллочка получила инструкции неукоснительно следить, чтобы на службе профессор всегда пребывал в новом, элегантно завязанном галстуке. Со внешним видом дело обстояло так же, как с открыванием дверей машины: сперва Остужев сопротивлялся, брыкался и даже, взбешенный, бегал ругаться с медиамагнатом. Тот был неумолим: "Ты ведь понимаешь, Петя, – внушал он проникновенно, – насколько мне важно, перед сотрудниками и гостями, чтобы мой заместитель и креативный продюсер выглядел не как чмо болотное, а как настоящий мужик?" – И опять профессор смирился и стал покорно подставлять свою выю под заботливо завязываемый Эллочкой галстук.
В университете ученый по-прежнему преподавал – оставил себе одну лекцию и семинар в неделю, и пару аспирантов вел. Градус ненависти к нему со стороны ученых-коллег нынче достиг, из-за его преуспеяния, такого накала, какого не было даже в эпоху награждения Шнобелевкой. Безвременная гибель супруги подзабылась и жестоких коллег больше не смягчала.
В качестве компенсации студентки, хорошенькие аспирантки, а также многочисленные сотрудницы телеканала "XXX+" – редакторши, продюсерши и технические работницы, включая личную помощницу Эллочку – прямо-таки млели от гениального и ставшего очень обеспеченным ученого-вдовца с интересной биографией. И быть бы Остужеву заново окольцованным какой-нибудь наиболее неразборчивой кандидаткой на его стать и финансы, когда бы не покойная Линочка.
Для того чтобы быть с другой – хотя бы даже предаться разврату на рабочем месте, непосредственно на кожаном диване (на что не раз недвусмысленно намекала Эллочка), – требовалось напрочь выбросить из головы ушедшую навсегда супругу. Но проблема здесь заключалась не только в том, что профессор по-прежнему любил ее – хотя, конечно, любил. Высокое чувство, хранимое по отношению к умершей, все-таки могло быть вытеснено или хотя бы смикшировано при помощи пары-тройки бокалов виски или бутылки доброго фалернского. Однако даже в подпитии улечься с другой у Петра Николаевича никак не получалось. Его останавливала мысль о том, что Линочка с небес, как она утверждала, следит за ним и, наверное, за каждым его шагом. Значит, он будет заниматься сексом – а она станет со своего облачка, или где она там находится, подглядывать за ним? Слышать его пыхтение? Видеть его мерно покачивающуюся волосатую попу? Следить, насколько качественно отдается ему партнерша? Нет, от одной мысли об этом все внутри профессора обмирало и леденело. И ретивое, которое воспламенялось было от взглядов, статей, декольте и ножек молодых женщин, немедленно увядало. Поэтому он слыл и фактически был неприступным – что только добавляло ученому очков в рейтинге завидных женихов телеканала и факультета.
Перенести вынужденное воздержание еще не старому профессору помогала упорная умственная работа. Он всячески изучал и совершенствовал свое изобретение и средство связи с иными мирами – благо не знал ни малейшего отказа от Чуткевича в финансировании своих исследований. Телемагнат и сам постоянно требовал (в самой мягкой, впрочем, форме), чтобы контакты с небесами становились более надежными и менее затратными – росли, так сказать, вширь и вглубь.
Вдобавок профессор поставил перед самим собой еще одну жизненную задачу. Он возжелал узнать, кто и почему убил его замечательную Линочку, а также найти и покарать мерзавца. Когда миновало изрядное время (и разрешил добрый ангел-хранитель, психиатр Коняев), Остужев позволил себе понемногу вспоминать о гибели жены. После того как он восстановил в памяти случившееся, он потихоньку взялся за собственное расследование. В этом ему немало помогал Чуткевич. Достаточно было одного его слова, чтобы профессору придавались телевизионные группы. Они вместе с ученым (пребывающим за кадром) опрашивали следователя, занимающегося делом, оперативников, свидетелей. Пока никакого продвижения вперед не было, убийца (или убийцы) оставался не назван и не отыскан, но Петр Николаевич надеялся. Он немало уповал и на то, что когда-нибудь ему удастся уговорить рассказать о том, как все-таки ее убили, покойницу-жену. Пока она хранила по данному вопросу глухое молчание. На все приступы оставшегося на земле супруга отвечала по-разному, но одинаково односложно и отрицательно: "Ничего не видела". "Не помню". "Не могу говорить". "У нас не принято о подобном распространяться".
Да, постоянный контакт с Линой профессор поддерживал. Когда прошел первый восторг встречи и нового обладания, постепенно выяснилось, что говорить супругам, насильственно разлученным Смертью, в общем-то не о чем. О том, где она находилась и как протекает ее нынешнее существование, умершая Остужева распространяться отказывалась категорически. В противовес, все, что происходило в жизни бывшего благоверного, она и без того знала – рассказывать ему не требовалось. Оставалось лишь спрашивать ее совета по тому или иному поводу. То есть Лина продолжала из загробного царства заниматься тем же, чем при жизни: обеспечивать вдовцу, оставшемуся на земле, его карьеру. Она не могла теперь гладить ему рубашки и следить, чтобы он отправлялся на службу в начищенных ботинках. Однако втолковывала ему, как вести себя в новых условиях с коллегами по кафедре и как строить отношения в незнакомом для Петра Николаевича телевизионном мире.
Зачем он вообще связался с Чуткевичем? Почему продал ему свое изобретение и самого себя со всеми потрохами? Почему не оставил свою аппаратуру и свое открытие втайне? Почему не наслаждался общением с Линочкой втихаря, сам, для собственного удовольствия и успокоения?
Об этом профессор часто думал и корил себя. Бывало, проснется в пять утра: пустая холодная постель, грусть, в груди щемит, и мысли самые поганые: "Предал я память Линочки за чечевичную похлебку… Отказался от ежедневного общения с ней ради удобного лимузина с шофером… Поставил свое изобретение на службу самым низменным инстинктам толпы и беспринципному капиталисту Чуткевичу… Какой же я подлец и мерзавец!"
Он делился своими переживаниями с психиатром Коняевым, который за долгие годы стал для него кем-то вроде старшего товарища и духовника, а тот гудел в ответ:
– Все, что вы описываете – ранние пробуждения, боль за грудиной, самоуничижительные мысли, – является очевидными симптомами одной из фаз вашего заболевания, а именно депрессии. Суицидальные мысли в голову приходили?
– Случалось.
– Ну вот видите! – удовлетворенно разводил руками врач и выписывал профессору антидепрессанты.
Профессор принимал их – и веселел, начинал нормально спать, позитивно мыслить и деятельно трудиться.
Для него, конечно, даже важнее Линочки была работа. Как говорил великий советский физик Арцимович, наука – лучший способ удовлетворения собственного любопытства за государственный счет. А Остужев тешил свою неукротимую любознательность за счет Чуткевича, который ни в чем не давал ему отказа (но при этом подталкивал в нужном для себя направлении).
Упорные исследования ученого приносили свои плоды: канал связи с небесами, пусть помаленьку, но становился более надежным. Если раньше общение занимало три, много пять минут, то вскоре оно расширилось до четверти или даже трети часа. Если раньше имелась масса помех, и поэтому высказывания духов оказывались порой весьма маловразумительными, то постепенно профессор добился, чтобы прием стал полностью уверенным. Но имелись ограничения, которые пока не удалось обойти, несмотря на все старания Остужева. Во-первых, оказалось, что канал связи с умершими имеется всего один. Сколько ты ни создай передатчиков, какое количество духов ни пытайся вызывать – говорить всегда может только один-единственный ушедший. Остужев пояснял это Чуткевичу так: "Представь, что есть некая коммуникационная труба, один конец которой здесь, а другой – там. И она существует покуда только в единственном числе, и неизвестно, сможем ли мы когда-нибудь отыскать или создать вторую".
Поэтому, несмотря на все сетования медиамагната, невозможно было пока устроить, чтобы в одной студии записывал, например, интервью с маршалом Жуковым ведущий Мореходов, а в другой, параллельно, Корифейчик пытал Льва Толстого. Нет, требовалось сначала поговорить с Жуковым, распрощаться, а потом уж вызывать Толстого. Разумеется, это обстоятельство порождало на канале страшные интриги, зависть и подсиживания: кому дадут связь, когда ее дадут и на какое количество времени? И если программа и ведущий были в фаворе и на коне, они могли рассчитывать, что получат запрошенную связь на следующей неделе, а иногда, в особо сенсационных случаях, даже сегодня. Если же программа шла вяло и рейтинг, на фоне прочих, имела небольшой – ждать запланированного разговора с умершим можно было и месяц, и два, и три.
Конечно, Остужев как изобретатель и создатель самой возможности общаться с загробным миром имел к коммуникативной трубе доступ самый неограниченный и внеочередной. Однако он, человек глубоко порядочный, не хотел злоупотреблять своими возможностями – видя, какие страсти кипят вокруг эфирного времени, в смысле времени связи с мертвецами. Именно оно, а не эфирное время в прежнем понимании – то есть количество минут на экране и их расположение в программной сетке – становилось на телеканале Чуткевича главной валютой. Поэтому, воспитанный в традициях того, что дело – прежде всего, а потом уже – личное, профессор зачастую смирял себя и жертвовал общением с Линочкой ради того, чтобы тот или иной профессионал из телегруппы задал вопрос на небеса, нужный по сценарию.
Как всякий интроверт, профессор не чувствовал той ценности, которую представляет собою общение – что с живыми людьми, что с мертвыми (за исключением Линочки). Ему бы решить какую-то новую научную задачку – вот удовольствие. Он пытался, но ему, к сожалению, пока не удалось организовать, чтобы связь с мертвяками (как их порой фамильярно называли на канале) стала возможной в любое время дня и ночи. А ведь это дало бы возможность выводить духов непосредственно в прямой эфир – прекрасная замануха для зрителя! Но нет, небеса открывались для общения только и исключительно в полночь – воистину не случайно сей час с незапамятных времен наделяли мистическими свойствами! А около двух, иногда в половине третьего ночи (ровно с криками первых петухов), любые разговоры с загробным миром прерывались.
Не сумел профессор решить и другую задачу, поставленную перед ним другом Борисом Аполлинарьевичем: добиться, чтобы духи говорили вслух. Почему, Остужев объяснял Чуткевичу, что-то там заключалось в отсутствии у них речевого аппарата – впрочем, телемагнат плохо понял. Сами обитатели небес прекрасно слышали (и видели) все происходящее на земле. Но вот отвечали на вопросы только и исключительно в письменной форме. Это было чрезвычайно неудобно и неэффектно для телетрансляции, поэтому глава XXX+ пошел на небольшой подлог: в штате канала имелись двое актеров-пародистов. Они переговаривали вслух все то, что адресовали духи из загробного мира в письменной форме. Само существование озвучки на канале было страшной тайной, к которой были допущены только самые посвященные, под строгую подписку о неразглашении, которая грозила чрезвычайными карами. Как Сергей Безруков в конце девяностых, который дублировал всех кукол в одноименной программе – Ельцина, генерала Лебедя, премьера Черномырдина и прочих, – так и современные молодые актеры оттачивали свой талант и вещали голосами – сегодня Людмилы Марковны Гурченко, а завтра Людмилы Георгиевны Зыкиной.
Получалось, что Остужев много времени тратил, чтобы улучшить качество вещания. А сколько сил и нервов требовалось для шифрования переговоров с небесами! Все началось с того, что газета "Молодежные вести", непримиримый конкурент Чуткевича, однажды перехватила разговор с загробным миром – и немедленно выложила на своем сайте за неделю до эфира! Пришлось профессору, по категорическому требованию медиамагната, бросить другие дела и немедленно заняться шифровкой. Слава богу, удалось решить эту проблему, конкуренты больше не беспокоили.
Весь в думах о предстоящем рабочем дне, ученый выбрался из своего "мерса". Шофер захлопнул за ним дверцу, закрыл авто и пошел сопровождать Остужева до кабинета – он также, по заданию Чуткевича, выполнял обязанности телохранителя и по совместительству соглядатая.
У входа на канал, на ступеньках, стояла женщина с безумными глазами. На груди у нее висел написанный враскоряку плакат:
Мужчин и женщин, которые общаются с мертвецами, духами-ведунами, следует предать смерти. Пусть их забросают камнями; вина за их кровь – на них самих. (Левит 20:27)