Как же, не приветил… Стол у хозяина накрыт - на десятерых хватит. Чего тут только нет: и дичина тебе, и птица, и рыба, и пироги, и хлеб-соль, и мед, и квас: выбирай, что глаз приманивает. Гостя не приневоливают, однако ж посматривают, чтоб с пустыми руками не сидел. Сам-то Святогор столу еще ту честь воздает: такие ломти отхватывает да в рот отправляет, иному на целый день хватило бы. Хозяйка, та поаккуратнее; придвинула к себе блюдо с птицей какой-то, пощипывает; нет-нет, на Илью взгляд бросит. А тот и рад бы от Святогора не отстать, да где там!.. Того попробовал, другого. Рыба понравилась. Не такая, как у них в речке. Непонятно только, откуда она у них тут в горах?
Вроде бы, повечеряли. Святогор отодвинулся, кушак ослабил, выдохнул сытно - ровно ветер по горнице. Илья еще прежде него насытился, так себе сидел, в народе сказали б - для численности…
- Пойдем-ка, на дворе присядем, потолкуем, - Святогор поднялся и встал в дверях, пропуская вперед гостя.
Вышли, присели на лавку возле стены.
- Вот теперь можешь сказывать, кто и что тебе заповедывал.
Не стал Илья запираться, тень на плетень наводить. Рассказал все, как было, без утайки. И про хворость свою, что на печь положила, и про калик, что от недуга избавили, и про сказание Бояново, что в сердце вошло, и про зеленоглазую… Слушает его Святогор, и не поймешь: то ли верит, то ли нет.
- Калики какие-то, - пробормотал. - Что за богатыри? Про Горыню - ведомо, про Дубыню, Усыню там… Дон, Дунай… Этот, как его, ратай…
Настал черед Илье подивиться.
- А это кто такие? - спрашивает. - Сколько на свете живу, никто словом не обмолвился…
- Так много ль ты на свете-то живешь? - усмехнулся Святогор. - Я - и то с трудом припоминаю. Братья родные. Горыня - тот горы сворачивал; где дорогу торил, а где загораживал. Дубыня - дубьё верстал; который дуб высок - тот в землю пихал, а который низок - из земли тянул. Чтоб ровные были. Усыня же, говаривали, положит ус поперек реки, и по усу тому, словно по мосту, что пешие, что конные, что телеги переправляются… Пришел я к ним, вот как ты ко мне, посмеялись они надо мной, однако ж не погнали. Научили кое-чему…
- А нонче они где?
Темная тучка пробежала по лицу Святогора.
- Про то сами ведают… Сгинули, должно быть…
Помолчали.
- А ратай? - спросил Илья.
- Что - ратай?.. Ах, этот… Попадись он мне, поквитались бы. Один только раз его и встретил, а уж на всю жизнь запомнил, хоть и давно это было. Я еще тогда с гор своих в иные места наведывался. Так вот. Еду себе путем-дорогою, гляжу, впереди меня идет кто-то. Не скажу, по какой надобности я тогда отлучился, не упомню, а тут, думаю, оно, хоть и пеший, а все ж таки товарищем будет, коли в одну сторону направляемся. Это мне сейчас до людишек дела нету, а тогда молод был, что где знать желал. Еду-еду, а он все впереди, и вроде даже - как было до него, так и осталось. Ну, подхлестнул я коня; прежде он рысцой трясся, а тут порезвее припустил. И опять - без толку. Ясное дело, прихватила меня досада. Конь-то мой, из первых первый, нет ему равных на всем белом свете. В полдня я с гор своих до Киева дорыскивал, по молодости да по надобности. А тут - ровно заговорили коня моего. Уж, кажется, во всю прыть летит, да только странник этот где был, там и остался. Не стерпел я, кричу: "Ай же ты, прохожий человек, приостановись не сомножечко, не могу тебя догнать на добром коне". Он и приостановился, сумочку с плеча уронил. Подъехал я, стал спрашивать: как так получается, что я его догнать не смог? Уж не кудесник ли он какой? "Нет, отвечает, просто ходить мне, оно не в диковинку. Сколько себя помню, всю жизнь на ногах". "Так ты что же, спрашиваю, послом каким будешь?", а сам посматриваю - одежа у него простенькая, лапотки старенькие, не годится такой в посыльные. По стати своей - богатырского рода. Дай-ка, думаю, предложу ему силой померяться. "От земли я, отвечает, за сохой всю жизнь, вот и приобык, к ходьбе-то". Нет, думаю, меня не проведешь. Вон они, плечи какие; такому быка положи, он и не заметит. "Сдается мне, подсмеиваешься ты надо мною, говорю. В сумочке-то что у тебя, в пыль ведь обронил?" "А вот подыми с земли, так увидишь". Ладно, думаю, будь по-твоему. Зацепил это сумочку концом копья, а она ни с места. Поднажал - копье согнулось, затрещало. Соскочил с коня, ухватился одной рукой, потом двумя - никогда прежде такого не случалось, чтобы малость малую да понять не сумел. Потянул со всей мочи, чувствую, в землю уходить начал. Кажется, будто не пот - кровь со лба побежала. Бросил тянуть, выбрался кое-как, не знаю, что и подумать: кого встретил. "Что ж там у тебя такое?" Нагнулся он, поднял сумочку, распахнул. Нет в ней ничего, только хлеба кусок. "Тяжко, отвечает, людям хлеб достается, сколько труда да силушки в него вложено, не каждому богатырю по плечу. Это тебе не мечом махать". Пойди его, пойми… "Звать-то тебя как?" "Микулушкой кличут, Селяниновичем". Вскинул себе сумочку на плечо, повернулся, и дальше направился. Какой он тебе ратай? Ясно, кудесник. "А скажи-ка ты мне, Микулушка, - вслед ему кричу, - может, ты судьбу мою ведаешь?" Остановился он, обернулся. "Я свою-то судьбу не ведаю, куда уж мне твою знать? Только, говорят, есть на белом свете такие горы Сорочинские, на тех горах стоит дерево великое, под ним - кузня. В той кузне - кузнец; он все знает. У него и спроси". "Как же мне кузнеца того сыскать? Я уж не первый год в тех горах живу, а про кузню ту слыхом не слыхивал". "Сыскать ее, в том ничего мудреного нету. Поезжай себе путем-дорогой прямоезжею до росстани, а от росстани влево сверни". И пошел себе, пошел, только я его и видел… Сейчас бы его встренуть, с сумочкой его. С тех пор у меня силушки-то поприбавилось, поквитался бы.
- А что же кузнец? Сыскал?
- Сыскал… Коли хочешь, и тебя к нему провожу.
- Это еще зачем? Мне свою судьбу знать надобно.
- Ты ж вроде как в ученье ко мне набиваешься. А с таким оружием тебе не то что в ученье, ворон в огороде пугать, и то неспособно.
- Так ты что ж, вроде как согласен?
- К кузнецу съездим, там и поглядим. Поздно уже, отдохнуть надобно. Как ты, не знаю, а я еще до солнышка подымаюсь. Вон сарай с сеном, там и ночуй пока. Не взыщи, иного места не приготовили, не знали, что в гости пожалуешь. Непривычны мы к гостям-то, да и не заносит сюда никого.
Сладко спалось Илье. Крепко. Так, что и не слышал, как Святогор поднялся. Только тогда глаза и продрал, когда тот об притолоку сарайную легонько постучал.
- Не взыщи, хозяин, - чуть смущенно сказал Илья. - Больно уж у тебя сено духмяное. Захочешь не проспать, а проспишь.
- А еще в службу княжескую проситься решил! - похохатывает Святогор. - Там не в гостях, не разоспишься. А коли разоспишься, разом службу эту на боках своих почувствуешь.
- Неужто князь дружинников наказывает? - усомнился Илья.
- Мне почем знать? Я не князю - себе служу. Хочу - сплю, хочу - в дозор еду.
- А спросить дозволь: за кем же ты тут дозираешь?
- Да мало ли… Одно время змеи одолели, опять же короли всякие-разные, или степняки за добычей. Только мои это горы, я здесь хозяин. У себя там, творите что хотите, а тут как повелю, так и будет.
- Так ты что же…
- А ничего. Толкну утес какой, перегорожу путь, и вся недолга. Сметливый - тот обратно развернется…
- Ну а несметливый?..
- Таких пока не встречалось, - усмехнулся Святогор. - Собирайся. Утренничать пора, и к кузнецу.
…Кузня представляла собой высокий, большой сруб, солидный, как сами горы, с распахнутыми дверями-воротами. Расположилась она, вместе с хозяйственными и жилыми постройками, посреди леса, на ровной площадке, подалее от обрывов и круч. Мимо нее пролегала дорога - откуда и куда, неведомо.
Спешились Святогор с Ильей, вошли.
Изнутри кузня показалась еще более большой и внушительной, нежели снаружи. Дышал жаром огромный горн, сложенный из валунов; воздух в него нагнетали мехи, в человеческий рост, приводимые в движение двумя подмастерьями. Несколько огромных бочек, наполненных водой, на земляном полу. Еще несколько, поменее, свисали на цепях с потолка. Скамья. Маленькие, не по размеру кузницы, окна с околенками, затянутыми бычьим пузырем. По стенам - инструменты и готовые изделия: подковы, косы, топоры, цепи; вдоль - несколько лемехов, какие-то заготовки. Еще один подмастерье удерживал длинными щипцами на наковальне раскаленную добела заготовку; двое других били по очереди большими молотами, кузнец, с малым молотом в руке, следил за их работой, время от времени останавливая и нанося несколько коротких, выверенных ударов. Косматый, черноволосый, с бородой, растущей не в длину, а вширь, с закатанными рукавами, в кожаном фартуке, размером под стать кузнице, он видимой своей мощью ни в чем не уступал Святогору.
- Здоров буде, кузнец, - громом прогрохотал Святогор.
- И ты будь, - едва скосив взгляд в его сторону, отвечал тот, не прекращая работу.
- Не больно-то ты приветлив…
- Так что с того? Сказывай, зачем пожаловал. Судьбой кованой, что ли, нерадостен?
- Радостен - не радостен, про то сам знаю. Не про себя я. Занесло, вишь, ко мне гостя, в ученики богатырскому делу просится. Оружие бы ему по руке, доспех по стати.
Кузнец бросил мимолетный взгляд на Илью.
- По руке, говоришь? Чтоб по руке, на это время надобно. А пока - вон там, в чулане гляньте.
Святогор кивнул Илье следовать за собой и прошел в чулан. Илья подался было за ним, когда услышал позади голос кузнеца.
- Как подберешь, все, что на тебе и с собой, отдельно положишь. Потому - не твое это. Что возьмешь, год сроку. Через год вернешься, получишь взамен надобное. Раньше никак не поспеть.
- А вот Святогор сказывал, будто ты ему судьбу сковал. Правда то, али подсмеивается?
Кузнец зыркнул в его сторону черным глазом.
- Сомневаешься, значит?
- Не то, чтобы сомневаюсь, а только чудно как-то…
- Добро… Скую тебе судьбу. Но уж коли что не так - не взыщи.
И этот туда же. Не стал Илья с ним препираться, скинул доспех, на скамью положил; поверх - оружие, что при себе держал. Да в чулан подался, там Святогор такой шум поднял, будто с ратью вражескою повстречался.
…Обратно подались, когда Илья осторожненько так, вроде невзначай, поинтересовался.
- Неужто и вправду кузнец судьбу сковать может?..
- Так ты что же, у реки будучи, и не напился?
- Ну почему же… Спросил. Обещал сковать…
Расхохотался Святогор. Никак остановиться не может. В седле раскачивается, вот-вот оземь грохнется. Терпел Илья, терпел, а потом взыграло-таки ретивое.
- Чего гогочешь попусту? - насупился.
Унялся тот наконец. Головой покачивает.
- Не токмо над тобой, - говорит. - Над всеми дурнями. Не оскудеть ими земле нашей, ох, не оскудеть…
Услышал Илья, еще сильнее насупился.
- Не серчай. Сказал же, не токмо об тебе речь. Я вот такой же, как ты, в молодости был. Сила есть, норов есть, а головы вроде как и не надобно. Я, когда к кузнецу по первости попал, так же, как ты, недоверчив был; все, думал, потешаются надо мной, по моей молодости. Спросил я тогда, в ответ посмеяться думал: "Ну, коли ты судьбы куешь, так и отвечай: на ком мне жениться?" Не просто спросил: думал я - ни к чему богатырю жена. Обуза. Он и отвечает: "На прямой спрос и ответ прямой. Невеста твоя в царстве Поморском. Во дворце, на горе высокой. Тридцать лет во гноище лежит, и нет ей до поры исцеления". Хорош сват!.. Как там в народе говорят: у вас товар, у нас купец? Только не по купцу товар такой… Задаром не нужен. Ничего не сказал я, повернулся, да и подался себе.
Прошло сколько времени, довелось мне в Киев наведаться. Там и услышал от гостей заморских: и впрямь, есть на свете царство Поморское, и дворец в нем есть на горе высокой, и девица шелудивая - все сходится, как кузнец сказывал. Мне б послушать да забыть, а я чего-то обеспокоился. Ну как впрямь наворожит что? Недаром про них молвится, что они неведомо с кем спознаются, чтоб искусством своим овладеть. День хожу, другой - шевелится внутри, не дает покою. Пуще и пуще сомнение разбирает. Не выдержал. Спросил, какой корабль в царство это самое Поморское отправляется, упросил с собою взять.
Про то, как плыли, и вспоминать не хочу. Я ведь, помимо платы, обещался работой помогать, от разбойников морских оберечь, ежели случай представится. А сам, едва отплыли, слег, и сколько времени в море были, столько пролежал. Силушку будто отняли, как с земли на корабль ступил. Какой там помогать!.. Когда на берег снова ступил, людишки местные на смех подняли. Толпами ходили на меня посмотреть. А чего ж и не веселиться-то? Доспех на мне - ровно на жерди какой. Лицо посерело, вытянулось, руки-ноги подрагивают, ни меча тебе поднять, ни булавой махнуть.
Только мне и недосуг, их-то гонять за привет такой. Мне, чем ближе, тем все беспокойнее становится. Порасспрашивал я дорогу, рассказали мне, вслед же еще пуще хохочут: "Должно быть, невесту подбирает, себе под стать". В другой раз, осерчал бы сильно, добавил уму-разуму, а тут… В общем, как кузнец и сказывал, на горе высокой терем ейный стоял. Так высоко, что я, пока добрался, ног под собой не чуял. Петляет дорога; идешь по ней, идешь, кажется, уж несколько верст отмахал, глянешь вниз, ан нет, вон она, а ты прямо над тем местом стоишь, где пару часов назад дух переводил. Кроме же как по дороге этой самой, иного пути нету. Оступишься ненароком, далеко вниз лететь придется. Грохнешься - только мокрое место от тебя и останется.
Взобрался, наконец. Терем по размеру такой, что и царю жить не зазорно. Ворота нараспашку, никого не видать, попрятались, должно быть. Я ведь, как последнюю версту одолевал, не больно-то помалкивал. Всем всего столько пожелал, враз не унесешь, - и дороге этой самой, и камням на дороге, что нарочно под ноги лезут, и кузнецу, и невесте, и еще ни весть кому, - вот и попрятались, чтоб под горячую руку не попасть. Нараспашку ворота, - добро, ломать не придется; двери - тоже. Сунулся внутрь - смрад такой стоит, что слезы из глаз, ничего не видать. Как в горенку поднялся, не помню уж. То, что с горы не слетел, здесь полной мерой наверстал, - лесенки узкие больно, да крутые.
Вхожу, вижу, лежит что-то на ложе. Стол, лавки, окошки распахнуты настежь, - только все это как если под водой глаза раскрыть, мутное. Смрад же такой стал, что не вздохнуть. Приблизился я к ложу, а там колода какая-то. Вот как обрубок дубовый, кора сплошная, а по коре вроде как поблескивает. "Что ж вы, думаю, окаянные, вытворяете? Слепому видать, не живет баба, мучается. Потому, видать, и сосватал ее мне кузнец, чтоб я от мук ее освободил". Подумал так, и разом внутри легко стало. Спал с сердца камень тяжкий. Бросил я на стол перстень дорогой, с Алконостом из камня самоцветного, на погребение, вынул меч из ножен, да и ударил…
- Как так? - Илья встрял. - Бабу? Мечом богатырским?
- А кого ж еще? Не корову же… Думаешь, легко было? И рука дрогнула, и меч не так лег, а как хрустнуло, развернулся я, да деру. Оно понятно: дело-то хорошее сделал, только вот поперек себя… Летел, не разбирая дороги; на пристани оказался, и не заметил как. Снова на корабль, - хорошо, сразу подвернулся, - отдал почти все деньги, что были, и опять - едва отплыли, слег, и сколько времени в море, столько пролежал. Только на этот раз все колода мерещилась. Доползу до борта, приподымусь, гляну - вон она, в волнах, догоняет… Долго мерещилась. И даже после того, как обратно вернулся. С тех пор зарок себе дал: в море - ни ногой…
- Дела… - протянул Илья, не зная, что и сказать.
- Дела делами, а только это еще не конец, истории-то. Прошло время, занесло меня к порогам, что на Славутиче. Прослышал я о ту пору, что богатырь среди степняков завелся, силушкой похваляется. Взыграло ретивое, дай-ка, думаю, переведаюсь. Ан вместо степняков - ладьи подымаются. Красиво так изукрашены, паруса цветные, богатые. Дружина крепкая. Мне бы мимо себе ехать, в Степь, а я сдуру возьми да спроси, кто такие да откудова. На заставе спросил, она повыше порогов стояла. Те и рассказали, что ладьи эти из царства Поморского, гружены товаром красным, а ведет их - баба. Чуть не побил я ту заставу - где ж это видано, чтобы бабы на ладьях плавали, товаром красным торговали? А потом рукой махнул; тяжкая жизнь на заставе, может, медом угостились на славу, так что ж мне их теперь за это?.. Только они уперлись: твердят свое, ровно дятлы по одному месту: как есть баба главная. И - веришь ли - что-то в груди у меня взволновалось. Баба, царство Поморское… Помаялся я, и так, и эдак поразмыслил, плюнул на этого богатыря степного, - нехай себе пока тешится, еще свидимся, - и по берегу в Киев. Конь-то у меня в ту пору плохонький был, не то, что нонче; опять же страннички пару раз встретились, поучил уму-разуму… В общем, как в город заявился, ладьи мои уже вовсю торгуют, а среди народа разговоры идут - и впрямь баба у них главная, да еще какая - красавица писаная, на особом корабле, под особой охраною. Уж на что наши витязи крепкие, а и те не из лыка сплетены; хотели тут несколько молодцев на корабль взойти, на бабу взглянуть, - так вразумили, что неделю света белого не видели; разнесло, ровно в борть сунулись, да и застряли.
Разобрало меня тут любопытство. Что ж это за чудо такое, что и увидеть нельзя? А коли нельзя, откуда ж известно, что красавица писаная? Впрочем, у нас издавна так завелось: что сам не видел, того лучше в целом свете нету. Перерядился я в платье зажиточное, стал в рядах, где людишки с ладей торгуют, присматриваться да прислушиваться. Знамо дело, только время попусту потерял; ничегошеньки не высмотрел и не выслушал. А дело-то у них бойко идет; они и торгуют, и покупают, скоро в царство свое Поморское, назад, отправятся, а я вроде как ни при чем останусь. Дай, думаю, тоже гостем прикинусь, авось сладится. Сунулся, - они все больше меха скупали, - сказал, что запас имею, чего предложить. Не успел двух слов сказать, они меня поначалу на смех подняли, а потом коситься стали, с опаскою. Кто ж знал, что у гостей этих самых свой особый язык имеется, свои ухватки, по которым они друг дружку за версту видят?
Так ничего у меня и не вышло, а тут пришел раз, гляжу издали, и вижу - якоря подымают, отплывать собираются. Это что ж мне теперь, и в Киев не сунуться будет, - я ж, между делом, об заклад побиться успел, что высмотрю-таки бабу? Нет, думаю, шалишь. Умом не взял, силушкой возьму. Сбежал на пристань, ухватил канат, что ладью с этой самой бабой на месте удерживал, и ногами в настил уперся. Дружиннички-то ейные веслами толкаются, ругаются, ан с места сдвинуться не могут. "Это что за орясина? - кричат. Чего тебе надобно? Вот мы тебя!.." "А мне ничего другого не надобно, как с главной над вами парой слов переведаться, отвечаю. Переведаюсь, так и отпущу. А нет, век воду баламутить будете, а с места не тронетесь". Один собрался было канат тот самый перерубить, да только он длинный оказался. Махнул я тем концом, что в руках держал, ровно кнутом, он в воду через борт и полетел. Народ собрался, хохочут. Давно потехи такой не видывали.
Смекнули дружиннички, что к чему. Ну, то бишь, супротивничать - только себя на посмешище выставлять. А тут баба эта самая вышла, разузнать, что случилось.
Глянул я на нее, и рот раскрыл. Да и народ, что вокруг толпился, тоже разом поумолк. Не сбрехали люди - впрямь краса писаная.
- Ты зачем, молодец, ладью держишь? - спрашивает.
- А затем, - отвечаю, - что предложение у меня к тебе имеется. Дозволь сказать.
Не сразу, конечно, ответил, потому - потерялся.
- Что ж, говори свое предложение, - улыбается.