- Они считают Клевый Город своим кварталом, весь город. Беспредельничают. Эти Поганцы о клевом тусняке даже не слыхали.
- Херня! - Она мотает головой, звенят колокольчики. - У вас в голове что-то замкнуло, пацаны.
- Мы собираем все банды, Бала. - Шрам понял, что к нему прислушаются. - Нужно спасать свои шкуры, а значит, нужно поднять как можно больше хат, оповестить как можно больше Паханов. Ты с нами или нет?
- Они раздавили на хрен Душманов за полминуты, - вставляет Низверх.
Тут по стриту из центра города проносится ударная волна - как будто кнутом хлестнуло. Все происходит внезапно, мы ничего такого не ждали: и Чиксоиды, и Братаны, и Душман - мы боимся разрушителей. Страх объединяет, первый шок проходит, мы смотрим друг на друга широко раскрытыми глазами. Чиксоиды больше не думают угрожать: настало время держаться вместе.
- Отведем пацанов домой, - решает Бала.
- Да, мамочка!
Под жужжание роликов до зубов вооруженный эскорт ведет нас через лабиринт расчищенных среди обломков дорожек.
- Поганцами их зовете? - спрашивает Бала других паханов. - У нас для них - другое название.
- Какое?
- Боги, - сообщает Бала.
- Боги!
- Богоподобные существа, порождение разума. Великая Мать смотрела в свое зеркало, видела там костры из городов. Помните, когда прорвался пузырь? На юге вовсю воевали, устраивали фейерверки из странных бомб. Кто знает, что уродилось в том сиянии. Великая Мать сказала, что конец света наступит, когда существа из внешнего мира проникнут внутрь. Они вобрали в себя всю эту энергию, конвертировали ее в массу. Подняли бури, начали разрушение. А где лучше разрушать, если не в Клевом Городе?
- Конец света, - удивляется Низверх, - но почему же тогда мы еще живы?
- Глупышка, и как тебя угораздило стать Паханом? - смеется Бала. - Ничто никогда не кончается. Ничто.
За десять минут мы добираемся до пирамиды Супермаркета, на месте нижних зеркальных окон торчат угрожающие зубцы осколков. Бала издает короткий свист - и двойные двери раздвигаются. Мы заходим. Первое, что бросается в глаза: груды коробок с припасами повсюду, что-то готовится, кровати и кучи одеял. Некоторые из присутствующих здесь - явно не Чиксоиды: маленькие дети, взрослые.
- Мы подбирали выживших, - объясняет Бала и пожимает плечами. - Великая Мать велела.
Великая Мать - наследие древности, так я слышал. Она пережила чумные годы и присоединилась к бандам. Должно быть, наверху бормочет что-то в свое зеркальце. Шрам и Низверх смотрят друг на друга. Не могу сказать, что они задумали.
- О'кей, Братаны, у нас тут есть работка. - Шрам поворачивается ко мне и Нефу. - Не уходите далеко.
- Можно где-нибудь придавить? - спрашивает Неф. Вид этих всех кроватей и одеял навевает усталость.
- Отведи их, Ракушка. - Бала указывает в сторону неработающего эскалатора.
Чиксоида с блондинистым в красных разводах хохолком разгоняется по одному из проходов и с ходу запрыгивает на четвертую ступеньку эскалатора. Отточенным движением она взлетает наверх и ухмыляется оттуда.
- Она ангел, - решает Неф.
Наверху - тоже Чиксоиды. Некоторые девчонки храпят, уткнувшись лицом в стену.
- Никогда еще у нас тут Братанов не было. - Она упирает руки в боки и смеется.
- Мама сюда за покупками ходила. - Неф оглядывает девчонку сверху-вниз.
- Что прикупила? Твоего папу?
Неф засовывает в кулак большой палец и елозит им там, широко улыбаясь. Девчонки смеются, но Ракушка к ним не присоединяется. Глаза ее темнеют, а щеки под голубыми треугольниками - краснеют. Я хватаю Нефа за руку.
- Не стоит, - предупреждает одна из девчонок.
- Я с тебя скальп сниму, - предупреждает Ракушка, помахивая пером, - ты и не заметишь.
Я снова тяну Нефа за руку, он унимается.
- Давайте выбирайте одеяла, - говорит Ракушка. - Можете здесь поспать.
Мы оттаскиваем одеяла в угол, заворачиваемся в них и засыпаем рядышком. Мне снится пепел.
- Вставайте, Братаны, работы много. - Шрам будит нас затемно.
Дело, я вижу, пошло. Чиксоиды знают, где хаты большего количества банд, чем мы когда либо слышали, некоторых даже не городских. Курьеры шныряли целую ночь, все на мази. С окраин до центра, вокруг Четырехсотой, они собирали всех, кто в был состоянии подняться. Фальшивая ночь под дымовой завесой тянется и тянется. Клевый Город начинает движение в темноте.
Проходя руинами и подземными ходами, через канализацию, по стритам и аллеям - мы смыкаемся у Четырехсотой, в бывшем квартале клевого тусняка Душманов. С Первой по Тысячную, от Бей-стрит до Ривер-Ран-бульвара, хрустит под ногами щебень, полнятся туннели подземки: Клевый Город пришел в движение. К Братанам и Чиксоидам присоединяются Крысоловы, Барабанщики, Солдафоны и Центровые из Пилтдауна, Ренфрью из Апперландских холмов. Дьяволята объединяются с Чинариками и Латиносами, Саночниками и Тритонами, Чайнапошками и А-В-мариями. Краски, Дикие телки, Рокопарни, Герлы, Водяные, Застежки и Запонки. Всех и не упомню.
Мы - единая банда Клевого Города, все флаги собрались здесь.
Мы, Братаны, выступаем плечом к плечу с последним Душманом.
Вверх по эскалатору мы выходим из подземки в зону хаоса. Вокруг - конец света, но мы еще живы. Трудно дышать, но внутри меня бурлит ненависть.
Грохот, словно в кузнечном цеху, - так вот Четыреста поганцев притихли.
На Триста девяносто пятой мы рассредоточиваемся по боковым улицам перед проникновением в квартал Поганцев.
Когда подходим к Триста девяноста восьмой, огонь вырывается из ульев впереди нас. Раздается звук, как будто небоскреб делает первый шаг. Вопль, отражаясь от вершин башен, наконец падает на уровень мостовой.
На следующем перекрестке я вижу: из-под развалин высовывается рука, на запястье - красно-черный браслет.
- Приехали, - докладывает Низверх.
Ступив на Четырехсотую, мы останавливаемся, ошарашенные зрелищем, которое я никогда не забуду.
Знакомых улиц больше нет. Бетон выстреливает пылью и гравием из трещин под ногами. Многоквартирные ульи превратились в мини-вулканы, изрыгающие дым, плюющиеся огнем. По земле вокруг них расползаются черные шрамы. Здания прижимаются к вулканам, словно в надежде добыть хоть какое-то тепло под небом, лишенным светила.
Может быть, Поганцы строят свой, новый город? Если так, то жизнь в нем будет хуже смерти.
Но через огни мы вглядываемся в Клевый Город, ощущаем окружающую со всех сторон банду; общий пульс жизни, общее дыхание объединяют нас.
Низверх уже видел кое-что из этого, но не все. Сегодня ночью он не плачет.
Он выходит перед нами к пламени, отбрасывает голову и орет:
- Э-ге-ге-гей!
Извержение улья заглушает его, но он орет лишь громче:
- Эй вы, Четыреста поганцев!
Разбитые фонари восстают к жизни после смерти. Один в яркой вспышке взрывается над моею головой.
- Это наш квартал, Поганцы!
Чиксоиды и Тритоны выбивают заводной ритм из жести перевернутых автомобилей, от него кровь моя ускоряет бег.
- Вы вторглись в наши Ульи, Поганцы! Вы отымели наш город!
…и наш мир. Я вспоминаю о луне, глаза режут слезы.
- Ну и что?
Фонари тухнут. Земля содрогается. Вулканы взрываются, выплевывая на здания горячую кровь, я слышу шипение ее капель. Гром грохочет меж башен.
- Готов поспорить, вы никогда не вырастете!
И тут они выходят.
На улице вроде как стало больше зданий. Я думал зданий, а это - громады Поганцев. Четыреста, по меньшему счету.
- Спокойно! - приказывает Шрам.
Четыреста поганцев грохочут по стриту.
Мы прячемся в тени, в укромные места, куда больше никто не пролезет.
Первые Поганцы крутят цепями, звенья которых - с хоккейную площадку - крушат вершины ближайших ульев. Оттуда, сверху, Поганцам до нас не добраться, но могут завалить щебнем.
На вид им, несмотря на размеры, по семь-восемь лет: крупные, потные лица смотрятся по-детски припухлыми. В глазах - недобрый огонек, такой бывает у детей их возраста, когда они обрывают ножки у пойманной мухи: весело до колик, но одновременно - страшно и странно наблюдать то, что делают собственные руки. Под кожей у них словно горит ярко-желтый огонь.
Кажется, они напуганы еще больше нашего: страх покинул единую банду. Мы пытаемся проникнуть в атакующих, наша Сила окружает их со всех сторон. Наш голос сливается в песнь, в ней нет слов, скорее, это крик. Может быть, он означает: "Убейте нас, Поганцы, если сможете, убейте, когда станете с нас ростом!"
Я чувствую, словно прикоснулся к холодному, пылающему, болезненно-желтому жару. Мне дурно, но боль обостряет чувство реальности. Я нахожу Силу в самом процессе, мы все ее находим, вцепившись в огонь, вбирая в себя, швыряя под ноги, на землю.
Поганцы ухмыляются, щурят глаза. Их словно выжимает и выворачивает. Ближайший ко мне скукоживается с каждым шагом.
Мы продолжаем вбирать в себя и выплевать жар. Огонь проходит сквозь нас. Наше пение упорядочивается.
Поганцы становятся все меньше, их силуэты размываются. Дети никогда не умели останавливаться. Даже выгорая, они продолжают наступать.
Мы отходим, а первый Поганец продолжает сжиматься: только что он был выше ульев, а сейчас - едва заполняет собою улицу. Дюжина уменьшившихся приятелей следует за ним, хлещут цепями, сотрясают криками небеса - громыхающие силуэты на фоне горящего города.
Они прорываются мимо Низверха, так и стоящего посреди улицы, направляются к нам. Сейчас они примерно вдвое больше нашего: подходящий размерчик.
С такими я справлюсь.
- Вперед! - кричит Шрам.
Один из Поганцев замахивается на меня ужасной черной загогулиной, которую я не замечаю до того момента, пока она не просвистывает рядом с ухом. Тут я падаю и встаю там, где он меня не ждет.
Он валится тяжелым, безвольным, лишенным жизни мешком. Нездоровый, желтый свет разливается вместе с кровью, впитывается в асфальт.
Я поворачиваюсь и вижу, что Нефа сбил с ног Поганец с топором. И ничего не могу сделать, только смотрю, как вздымается черное лезвие.
Раздается резкий свист роликов.
Тело с лету врезается в Поганца, сносит его заточенными лезвиями, шарнирами колес. Блондинистый в красных разводах хохолок, широкая улыбка. Чиксоида подпрыгивает и вдавливает его руку с топором в бетон. Оцепенелые пальцы взрываются зеленоватым месивом из костей и крови.
Она смеется над Нефом и отчаливает.
Низверх оглядывает улицу: один из Поганцев кажется выше и сильнее остальных, на него слабо действует наша Сила. По ладони он постукивает массивной дубинкой.
- Выходи, Пахан! - кричит Низверх. - Помнишь меня, да?
Крупный Поганец подходит, кроша по дороге улицы. Мы пытаемся вобрать его в себя, но он уменьшается медленнее других.
Бах! - дубина врезается в землю так, что я и несколько Чиксоидов падаем на задницу. Дубина разрывает напополам улей, на нас сыпется дождь из бетона и звенящих осколков стекла.
Низверх не шелохнулся, красно-черные молнии недвижимы, руки пусты.
Крупный Пахан замахивается снова, теперь его голова достает лишь до аптечной вывески на пятом этаже. Низверх уворачивается от дубины, которая разносит вдребезги витрину.
В руке Душмана сверкает скальпель. Он бросается на лодыжку Поганца, держится за нее мертвой хваткой, наносит два точных удара. Поганец воет кошкой. Такого эффектного разрезания сухожилий я еще не видел.
Орущий Поганец шатается и брыкается с такой силой, что отбрасывает Низверха через улицу на металлическую решетку витрины. Разметавшийся в неестественной позе Низверх больше не двигается.
Шрам что-то кричит, но голос его заглушает звук выстрела. Кроваво-серебряная пуля оставляет за собою блистающую траекторию в дымном воздухе.
Поганец валится, царапает бетон, пока из огромных пальцев не начинает сочиться кровь. Рот раскрывается гигантским люком, разбитые окна глаз бегают из стороны в сторону. У него узкие, как у ядовитой змеи, зрачки, лицо - длинное, темное, нос крючком.
Бог или Поганец - не знаю, но он мертв. Как и некоторые из наших.
Пятеро Барабанщиков взбираются на труп, требуя продолжения, но без своего пахана Поганцы уже не те. Вулканы тихонько икают - тоже сдают.
Выжившие поднимаются, оглядывая квартал. Некоторые плачут, а я таких звуков издать уже не в силах. Плакса подхватывает. Он садится на бетон и ревет, закрыв руками лицо. Слезы цвета радуги падают на асфальт.
А мы продолжаем вбирать в себя жар сияния, извергая его в землю.
Поганцы еще громче кричат от боли. Они терзают друг друга, мечутся кругами, некоторые прыгают в лаву, изрыгаемую пирамидами.
Сияние воет, контроль над ним вырывается из наших рук, оно собирается воедино в толпе Поганцев, готовое взорваться, и раскаленной змеей взмывает вверх, в облака.
Поганцы падают и больше не двигаются.
В дымном небосводе образуется дыра, из нее проглядывает темно-синее небо, оно постепенно бледнеет дым улетучивается. В рассвете растворяется последний крик Поганцев.
Солнце словно побили, но вот оно. Да, парни, вот оно!
- Давайте, поднимайтесь, - торопит Шрам. - У нас полно уборки.
Я вижу на его лице следы слез, мне кажется, он любил Низверха, как Братана. Как хотел бы я что-то ему сказать.
Мы помогаем друг другу. Хлопаем по плечам, наблюдаем, как восходит золотисто-оранжевое, пылающее белым солнце. И не нужно вам рассказывать, как оно прекрасно, бандюки.
ДЖЕЙМС ПАТРИК КЕЛЛИ
СОЛНЦЕСТОЯНИЕ
Первая публикация Джеймса Патрика Келли состоялась в 1975 году. Его карьера резко пошла в гору в начале 1980-х, когда он написал около двух дюжин рассказов и два романа. Второй из них, "Пляж свободы", созданный совместно с Джоном Кесселом, привлек внимание критиков непосредственной фантазией и богатой литературной эрудицией авторов.
Как и в случае Кессела, критики относили творчество Келли к достаточно условной группе НФ-писателей - "гуманистов", новому литературному крылу, которое противопоставляли (в теории) более "твердым" техническим интересам авторов киберпанка.
В 1985 году Келли с радостью осложнил критикам жизнь, опубликовав следующий рассказ, высокотехнологичную фантастическую историю безудержной визионерской смелости.
За ней последовали еще две повести, столь же изобретательные и оригинальные, составившие, по словам автора, "киберпанковскую трилогию". Своим примером Келли продемонстрировал азбучную истину научной фантастики: пока критики разделяют и анализируют, писатели объединяют и синтезируют.
Они открывали его один раз в год. Некоторые проводили всю жизнь готовясь к этому дню. Другие оказывались там случайно - просто счастливые туристы, роем вываливающиеся из ховеров. Как водится, путешественники все снимали, но очень редко осознавали, свидетелями чему стали. Годы спустя некоторые из записей всплывали на подходящих к концу вечеринках в попытке вдохнуть в них еще сколько-нибудь жизни. О большинстве просто забывали.
Это происходило во время летнего солнцестояния. В тот самый момент, когда солнце пересекало одну из двух точек эклиптики, находящуюся на наибольшем расстоянии от экватора. В самый длинный день в году, в его поворотное мгновение.
Они приехали вечером, когда толпа уже начала расходиться. Высокий мужчина около сорока. Девочка-подросток. У них были одинаковые серые глаза. Ее соломенные волосы начали темнеть, так же как и его, когда ему исполнилось семнадцать. В том, как эти двое шепотом обменивались шутками, как смеялись над людьми вокруг, виделось неизбежное сходство. Камер у обоих не было.
Они приехали побродить среди эоловых столбов того, что Тони Кейдж считал самым невероятным памятником древности в мире. Да, пирамиды были старше и больше, но уже давным-давно выдали все свои тайны. Парфенон когда-то похвалялся красотой, но кислота времени вытравила ее до неузнаваемости. А Стоунхендж… Стоунхендж был уникальным. Первичным. Зеркалом, в котором каждая эпоха могла узреть своеобразие собственного воображения, в котором каждый человек мог увидеть свой размер.
Они встали в очередь. Жужжание толпы пронизывалось случайными вскриками синтезированной музыки; бесплатный фестиваль, проходивший на близлежащем поле, уже достиг пика безумия. Возможно, вскоре он предложит свои радости этой странной паре, но сейчас та уже добралась до входа в оболочку. Девочка засмеялась, когда они с хлопком просочились сквозь мембрану пузыря.
- Словно меня великан поцеловал, - сказала она.
Они очутились в пространстве между внешней и внутренней оболочками купола. В любой другой день еще ближе к каменному кругу их бы не подпустили. Купол сделали из укрепленного оптического пластика с низким коэффициентом отражения. Лестницы спиралями поднимались вверх; туристы, взбирающиеся по ним, могли увидеть весь Стоунхендж с высоты птичьего полета.
Они вошли во внутреннюю оболочку. Около Пяточного камня стоял репортер с микрокамерой, который принялся махать им рукой:
- Прошу прощения, сэр, извините!
Кейдж вытянул девушку из потока толпы и стал ждать. Ему не хотелось, чтобы этот идиот окликнул его по имени перед кучей народа.
- Вы - наркохудожник. - Журналист отвел их в сторону. Робкая улыбка расцвела на его обсидиановом лице. - Кейс, Кейн… Он постучал по черепному шунту, расположенному за ухом, словно хотел выбить информацию из мозга.
- Кейдж.
- А кто она? - Улыбка стала явно натянутой. - Ваша прелестная дочка?
Тони подумал, не стоит ли ему просто ударить этого человека. Или уйти. Девочка засмеялась.
- Меня зовут Уинн. - Она пожала репортеру руку.
- А меня Зомбой. Стрингер из Уилтшира, в основном работаю на "Соник". Вы раньше видели старые камни? Могу провести экскурсию. - Кейдж ждал, когда же загорится красный огонек микрокамеры, но журналист все медлил. - Слушайте, а у вас случайно свободных образцов нет? Для самого большого фаната?
Уинн закусила губу, давясь хохотом, и полезла в карман.
- Сомневаюсь, что вы сможете рассказать Тони что-то новое о Стоунхендже. Иногда мне кажется, он живет ради этого места. - Она вытащила пластиковую бутылочку, вытряхнула на ладонь несколько зеленых пилюль и предложила их репортеру.
Тот взял одну и внимательно осмотрел.
- На оболочке никаких названий. - Зомбой подозрительно уставился на Кейджа. - Вы уверены, что они безопасны?
- Естественно, нет, - ответила Уинн и забросила две таблетки в рот. - Экспериментальная вещь. Превращает мозг в кровавый пудинг. - Она предложила одну Кейджу, он взял, втайне желая, чтобы девушка прекратила играть в такие опасные игры, но та все не унималась. Мы их целый день едим. По нам скажешь?
Журналист с радостью положил капсулу на язык, и тут наконец загорелся красный огонек.
- Так вы большой поклонник Стоунхенджа, мистер Кейдж?
- О да, - разболталась Уинн. - Он частенько сюда приезжает. Дает лекции всем желающим. Говорит, в этом месте до сих пор сохранилась магия.
- Магия? - Линза камеры повернулась к Тони, впрочем, он уже давно привык жить под ее постоянным присмотром.