"Ничего, Зулу. Правда. Я тебя верну, обещаю…"
"Я как-то вдруг устал. Хочется немножко полежать на лугу. Ладно, Дымка?"
"Нет, не ладно".
Я заглянула глубоко в его душу, нашла там, в глубоких слоях, кость и точное место, где он ее закопал.
"Кость вон там, Клегг", – показала я. Клегг стал рыть в том месте и вскоре поднялся с большой сочной костью в лапах; он снова улыбался.
"Я нашел, Дымка! Нашел кость!"
"Отлично, Клегг. Хочешь ее съесть?"
Он сжимает челюсти, дробя кость острыми зубами. Высасывает костный мозг, размазывает его по губам. Я говорю, что должна вернуться на поверхность, но буду ждать его там.
"Дымка, я тебя люблю", – говорит он.
И он целует меня, измазав мне губы жиром, и от этого у меня бегут мурашки по коже.
"Если я вообще отсюда выберусь, Дымка, то, наверное, захочу на тебе жениться".
Конечно, я убежала от этого чувства.
Теневзлет…
Оставляю человекопса скитаться.
Но даже покинув поле зарытых костей и снова придя в себя в больничной палате, я не смогла не унести услышанное с собой. Зеро признался мне в любви?
Куда катится этот мир?
Я велела врачам не снимать с Клегга маску и хорошенько за ним присматривать. Он лежал в коме. Голубь хотел узнать, что с ним делается. Я сказала, что песокоп Зулу Клегг борется за жизнь.
Потом я вышла из палаты вон, пошла по коридорам, под хмурое небо, молясь за то, чтоб Зеро достались вкусные кости, молясь за всех, кто отдал жизнь за мечту. За чужую мечту. Или, может быть, за мечту отдать все, что у тебя есть, ради друзей и других.
Вот черт. По-моему, в Тени Клегг попросил меня выйти за него замуж.
Пылинки прочерчивали ночной воздух, каждая частичка летела по одной ей известной дороге через город. Линии, которые они рисовали, расплывались в моих глазах. Зеро Клегг, глупый ты пес! Почему ты сказал об; этом так поздно?
Отделение. Суббота. Полночь. Одинокий коп вбивает код на двери в морг. Как всегда, когда до него доходят мощные эманации от хранящихся внутри тел, он чувствует новый прилив крови к пенису. Изо всех сил, он старается побороть желание. Прошлой ночью он уединился здесь и получил незабываемые ощущения, после которых тело скрутил жестокий приступ вины. И теперь еще кэбнутая тенеблядь, которая называет себя Белиндой, пробралась на новую карту. Она узнала о Колумбе. Она рассказала секрет Гамбо Йо-Йо, и он передал его всему городу. А ведь этот коп был так осторожен. Заметал следы. О черт, что же ему делать? Особенно после того, как все узнает его новая хозяйка. От цветочной девочки ничего не утаить. Если бы он только, не заключил этот договор. И все же нужда вела его, и кровь уже устремилась к пенису.
Дверь морга отодвигается, веет прохладой.
Коп шагает в комнату.
Робо-Шкурник трудится над телом новой жертвы аллергии. Его глаза-камеры поворачиваются на звук открывающейся двери.
– Крекер, что вы тут делаете?
– Я… Я просто… – Крекер не знает, что придумать. Присутствие Шкурника раздражает его ведомую похотью систему,
– Да? – спрашивает Шкурник.
– Я хотел проверить некоторые предположения насчет аллергии.
– Я тоже. Этот мальчик – последний пострадавший, – Шкурник нажимает скальпелем на твердую плоть. – Тут несколько примечательных аномалий.
– В самом деле?
– Смотрите, Крекер. Пыльца прорастает в его яички. Подойдите, посмотрите поближе.
Крекер подходит к столу. Берет из стального лотка скальпель.
– Пыльца сливается с его спермой. Какое-то новое…
Крекер втыкает скальпель в пластиковый живот Шкурника. Линзы вращаются как бешеные, как камера, издыхающая от недостатка света.
– Крекер? Что вы… – Голое Шкурника растягивается до металлического гула.
Крекер крутит лезвием, пока провода, измазанные роболимфой, не вываливаются наружу. Он разрезает проволочки и забирается достаточно глубоко, чтобы достать до нервного центра.
– Никогда ты мне не нравился, Шкурник, – говорит Крекер. – Куча говенного Пластика.
Шкурник падает под стол горой мяса и электроники.
Крекер начисто вытирает скальпель об штаны и переводит глаза на закрытый шкаф с номером 257, где лежит его хозяйка. Он чувствует непреодолимое желание соединить свою похоть с ней, чтобы получить такое же удовольствие, как прошлой ночью. Каждую ночь одно и то же: чувство вины, боль и вновь удовлетворение извращенных желаний.
Шкурник уже забыт.
В нечистом воздухе морга плавает пыльца.
Коп чихает и проклинает бога, с которым заключил сделку. Колумб обещал ему невосприимчивость к пыльце. Все время влажные глаза Крекера пристально смотрят на шкаф. Он чувствует тепло, идущее от земли внутри. Последняя жалкая попытка не подчиниться зову – и вот он кладет руки на замок шкафа, набирая одному ему известный код. Мохнатые пчелы жужжат в морге в напряженном ожидании. Я тут ни при чем, убеждает он себя, глядя, как шкаф выезжает из стены. Он чихает еще раз. Меня зовет сама природа. Как я могу отказаться от ее благословения?
Лепестки раскрываются.
Крекер смотрит на девочку, спящую на земляной постели…
Лепестки раскрываются. Ее имя – Персефона. Ее тело скрыто пластами черной земли. Видно только ее лицо, выглядывающее из почвы наружу. Цветы растут у нее изо рта, из ноздрей; каждая плавная линия ее обнаженного тела – цветущий сад. Она покоится в жирной земле, но на самом деле ее тело везде, где что-либо растет. Она – изысканный розовый куст в саду Виктория-парк рядом с Сивиллой Джонс. Она сочный мясистый цветок орхидеи, который Белинда принесла из ее родного мира. Она в лишайнике, который прилепился к стенам тайного Дворца Гамбо Йо-Йо. Как дома она чувствует себя в цепляющихся за памятник на могиле Койота цветах, которые питает смерть, пока они, дрожа, пытаются выжить. Ее сознание едино со всеми растениями города; она создала для себя карту из цветов, и она – каждая улица, каждый корешок, каждая дорога и каждая ветка на этой плетеной карте. Воистину, сейчас она на вершине счастья. Она свободна от матери и мужа. Наконец, ее не заботят смены перьевых сезонов. Она так далеко ушла из родного мира – в Манчестер, потом в Александра-парк и в конце концов к этому мокрому темному убежищу. И в этой питательной темноте она разрослась и расцвела, как цветочный пожар всех оттенков зеленого. Но только этот новый мир наполняет ее цветочной грустью. Она чувствует, как по краям листа карты появляются следы болезни. На окраине города возникает гниение, распространяется плесень. Мир восстает против нее. Нет, не мир, его природа. Обыкновенная природа наносит ответный удар. Реальность. Она умирает здесь, медленно и постепенно. Вот ее темный мир открывается. Она чувствует взгляд любовника на своем теле. Персефона раскрывает лепестки ему навстречу. Показывает ему самые сокровенные бутоны.
Как жар забирается в ее тело, как она ласкает свои лепестки пальцами, липкими от сока! Как они, ярко-красные, искрятся росой! Как они накрывают друг друга, все шесть! Дитя Персефона позволяет одному из них упасть столовки цветка. Она посылает его по воздуху себе в рот. Секунду лепесток лежит на ее длинном фиолетовом языке. Потом влажный нежный рот закрывается. Она чувствует, как любовник смотрит на нее.
Девочка, поедающая лепестки сияющего цветка.
Она чувствует, как солнце спускается по ее горлу. Ее пальцы ложатся между ног, там, где губы раскрываются внизу шелковистого живота; как цветок, и на них выступает роса. Как семя увлажняет ее губы и как пристально ее любовник наблюдает за этой влагой.
Лепестки раскрываются и закрываются…
Теперь скользкий язык Персефоны облизывает толстую сочную ножку тычинки. Золотые крапинки поднимаются в воздух морга. Ее вытягивает длинный язык, кончиком, покрытым пыльцой, касается переносицы и убирает язык обратно.
Зеленые цветы-глаза.
Язык оставляет на лбу желтое пятнышко – такой же знак замужества, как проглоченные зернышки граната. Ее муж, Джон Берликорн, дал ей проглотить девять гранатовых зернышек. "Эти зерна свяжут нас с тобой, – сказал он, – навсегда". Он говорил с ней на темном языке и иногда сильно гневался на нее, если она следовала правилам недостаточно строго. Но все же, несмотря на гнев и страх, она ощущала, что любит мужа больше, чем мать, как и должно быть.
Она лежит в земляной постели Крекера, ей всего одиннадцать, но иногда она чувствует себя древней старухой, которая продолжает стареть, охотно участвуя во многих-многих жизнях в разных эпохах. Оставаясь в собранной в Манчестере земле, она настраивается на все цветы, собирает признания в любви со всех лепестков и изо всех бутонов, ее ноги, раздвигаясь, поднимаются из земли. Ее губы опять готовы принять насекомых. Обе, нижняя и верхняя, измазаны нектаром. Пчелы ползают по всему ее телу, медлительные и одурманенные запахом. Они трут язычками все ее складочки и собирают на себя пыльцу из ее цветочной вульвы. Щекочут. Щекочут и сосут. Питаются. Ее лихорадит от их движений по коже, таких возбуждающих. Персефона отдается ощущениям, встречая их пищей – нектар за пыльцу, пыльца за нектар.-Маленькие сделки, скрепленные соком девочки.
Пусть они, жужжа, летят на карту цветов.
Откусив от корня, попробовав ягод, облизав стебель… теперь она готова. Чувствуя сок, стекающий по губам, и росу на лепестках… теперь она готова. Раскрывшись, как цветок, истекши нектаром из матки и напитав им пчел; покрыв язык пыльцой, рожденной в саду ее тела… девочка теперь готова. Так считали ее мать и муж.
И теперь Крекер, любовник, смотрел на нее мокрую. Она так соблазнительно колышет лепестками, и мужчина опускается на нее, жужжа пчелой. Коп потеет и чихает. Капельки влаги падают на открытое лицо Персефоны; Она с благодарностью принимает их, пробуя лепестками потный дождь. Она питается, мужчина – ее пища. Его мокрое грустное человеческое лицо кажется озабоченным, но она ощущает, как нарастает его возбуждение; Персефона наслаждается его напряженностью. Она складывает лепестки в слова, понятные его мелкому уму.
– Что тебя тревожит, дорогой? – спрашивает Персефона. Тонкое худое лицо копа в сомнении морщится, но ему остается только качать головой вперед-назад, вперед-назад, словно показывая, что сам он ничего не стоит. "Как жалки эти создания из плоти", – думает Персефона, Печально, что одному из них она вынуждена дарить счастье. Ей нужны некоторые его способности.
– Можешь мне рассказать. Я твоя удача, – выстраивает Персефона свои лепестки. – Тут ведь знаешь, что не сможешь сопротивляться мне. Расскажи обо всем своей возлюбленной. Может быть, тогда я поступлю с тобой по-доброму.
Она ненавидит говорить таким образом. Это ее унижает.
– К нам идут, моя драгоценная, – отвечает Крекер.
– Это я уже знаю. Скажи мне что-нибудь новое.
– Ее зовут Белинда, – продолжает Крекер. – Она спрашивала о Койоте, драйвере черного кэба. Колумб сказал ей, что ты убила его.
– Ты не можешь с ней справиться?
– Я пытаюсь, Персефона, – коп чихает. – Ты обещала мне, что я не буду чихать.
– Ты не должен себя ослаблять. Случайно не собираешься сбежать от меня?
– Нет. Конечно нет.
– Помни о своем соглашении с Колумбом. Тебе ведь не захочется сердить его?
Вопрос простой, и она четко складывает его лепестками. Нужно остановить их дрожание. Она не хочет, чтобы коп знал о ее страхах. Потому что впервые за все время пребывания в этом мире Персефона обеспокоена. Она почувствовала девушку по имени Белинда на карте. Попыталась запустить свое зеленое щупальце ей внутрь, чтобы понять, кто она. И обнаружила какую-то помеху. Персефона не могла прорасти в нее. Девушка – темный нарост на цветочной карте, плотно сжатый бутон, который никогда не откроется. У нее иммунитет.
– Я не хочу его сердить, – говорит Крекер. – Просто я говорю тебе, что боюсь. Кто-то нас обнаружил. Персефона, мне страшно. Я боюсь, что Белинда знает о нас… о нашем…
– Я хочу, чтобы ты позаботился о ней, дорогой.
– Я? Как позаботиться? Я… Что ты имеешь в виду?
– Искорени ее.
– Только не надо снова, пожалуйста. Я уже пробовал один раз. Не получилось. Тогда я отправил за ней хорошего полицейского. Но даже этот
преданный пес провалил дело.
– Иди ко мне, дорогой. Дай мне обнять тебя. Скоро я покажу этому несчастному городу свою силу.
– Что это значит?
– Продолжай наблюдать, мой садовник. Я накачаю людей наслаждением. Завтра я создам себе новый дом. Мелочная жизнь людей этого города переменится. Их захватит сон. Эта Белинда скоро исчезнет с лица земли, поверь мне. Мои цветы найдут ее. А потом ты сделаешь свое дело, потому что я не могу ее тронуть. И ее мать, Сивилла Джонс. Ты должен убить их обеих. И я не прощу еще одной ошибки, слышишь?
– Понял.
– Что ты понял, сладость моя?
– Что ты не простишь мне ошибки.
– Что ты должен сделать?
– Убить Сивиллу и Белинду,
– Ты должен закончить их историю.
– Закончить их историю.
– А потом мы будем в безопасности… и станем наслаждаться друг другом. Иди ко мне, почувствуй, как ты мне нужен.
Лепестки раскрываются и закрываются…
Крекер забирается в шкаф. Он не может остановиться. Благоухающая любовница раскрывается перед ним. Ее живот показывается из земли. В вагине растет цветок. Его лепестки, розовые, влажные, раскрываются и закрываются. Рыльце разделяется на две половинки. Крекер опускается на нее, погружая пенис в тугое отверстие. Лепестки Персефоны сжимают его член, открываясь, закрываясь, открываясь, закрываясь… Естественный ритм, происходящий из самой земли, выжимает сок из ствола. Крекер в раю.
Рай цветет и пахнет потом.
Южное кладбище. Суббота. Полночь. Могила Койота. За деревьями дышит темнота. Каменный памятник псу-драйверу совершенно покрылся цветами. Они прячут изображение, лепят из своих лепестков другое. В могильной почве много питательных веществ, отданных разлагающимся телом.
Подарок Белинды, орхидея.
Из могильного холмика пробивается новый росток. На нем мгновенно распускается искрящийся цветок. Лепестки сливочно-белые с темно-темно-коричневыми пятнами.
Назовем его цветик-далмацветик. Да пребудет с тобой дорога.
Воскресенье 7 мая
Тусклый свет, падающий из оконца под потолком, трепещет на поверхности воды и отражается от мраморных колонн, уходящих в тусклую воду. Дрожащие тени мерцают вокруг юной девушки, чье обнаженное, расчерченное улицами тело принимает отблески света и превращает их в движение сияющих перьев. Перьев, опадающих с подземных крыльев.
Подземный бассейн в Ботодоме, Дворце Гамбо, вычищенный и отремонтированный нелегальными жильцами. Раннее-раннее утро, воскресенье, все спят, кроме одинокого пловца.
Дрожат тени, и плавает Бода.
Отмечает свой день рождения.
3;50 утра, воскресенье. Телефон вырвал меня из нервного сна. На другом конце линии – голос Голубя…
– Приезжай в отделение, Сивилла.
– Ты же знаешь, мне туда нельзя. Что случилось?
– Крекер исчез. Давай сюда.
Я проверила, как дела у Сапфира, а потом спустилась к "Комете".
Крекер сидит в машине напротив дома Сивиллы Джонс, пьет маленькими порциями бумер, просто чтобы держать себя на грани. Ничем нельзя пренебрегать после двух проваленных попыток порадовать Персефону.
"Как далеко смогу я зайти?" – спрашивает он себя. "До конца, Вафля", – отвечает он. Высвобождает пистолет из кобуры.
Пыльца плывет во тьме, золотая и вездесущая.
В доме Сивиллы включается свет.
– Вот оно как!
Парадная дверь открывается, и Сивилла Джонс идет по аллее к своей машине. Крекер смотрит на нее с другой стороны улицы.
– Блядь. Куда она собралась? – бормочет он. – В такую рань?
Он поднимает пистолет и прислушивается к нежному жужжанию – это, автоприцел ловит идущую женщину, хорошего копа. Палец Крекера пытается нажать на спуск, но соскальзывает.
– Бля!
У него не получается. В любом случае, не сейчас. Он не может перестать видеть в ней копа и женщину, которую знал много лет.
Незнакомцев убивать проще.
Крекер решает сначала дойти до конца другой дороги, той, которая ведет к Белинде.
Томми впустил меня в полицейский морг, туда, где на полу грудой мертвого мусора лежал робо-Шкурник;
– Что с ним случилось?
– Кто-то воткнул нож в его схемы, – сказал мне Голубь.
– Вполне возможно.
– Зачем?
– Может, он увидел что-нибудь лишнее. Следишь за мыслью?
– Пытаюсь.
– Голова Шкурника была включена далеко за полночь. Он был хорошим робокопом.
– Она еще там?
– Давай посмотрим.
Мы открыли голову Шкурника и нашли там записи. Видео оказалась неразборчивым, но саундтрек рассказал нам все, что надо. Качество было паршивым, через статику умирающего мозга Шкурника прорывались лишь отдельные глухие звуки. Звучит голос Крекера, но так, словно он говорил сам с собой. В одном месте Крекер назвал собеседника Персефоной.
– Он встречался здесь с цветочной девочкой?
– Может, она зашла в гости, – предположил Голубь. – Давай слушать дальше.
Стало очевидно, что записывающие центры Шкурника работают на пределе. Робосхемы брызнули последними искрами, и голос Крекера оплыл мутным крещендо. Последние слова, которые мы разобрали: "Мне надо убить Сивиллу и Белинду". Крекер произнес их, как автомат, повторяющий приказ.
Я не знала, что сказать.
– Думаю, девочка сообщила ему, где живет Гамбо.
– Откуда она-то знает?
– Думаю, она движется сквозь цветы Манчестера. Последняя информация Шкурника умерла в треске проводов.
– Что теперь делать, Том?
– Надо найти Белинду раньше Крекера.
Мы отправились в тюрьму Карцерного пера. У поворота на кладбище стоял одинокий тюремный смотритель, опустившийся донельзя робопенсионер по имени Боб Клатч.
– Что такое? – прошамкал он с набитым ртом (он ел яичницу с беконом).
Я назвала ему сегодняшний коп-код и представила Томми Голубя как Томми Маски, давно потерянного брата Бенни Маски, получившего на полную подушку. Полной подушкой на жаргоне называют прижизненное заключение в виртовой тюрьме.
– У нас нет приема посетителей, – прочавкал Клатч сквозь полупережеванные куски мяса.
Тогда я объяснила, что это запрос мэрии, которая в связи с крайней необходимостью в деле Маски готова пойти на нарушение принятого порядка. Свиные глазки забегали от меня к Томми Голубю и обратно, Клатч даже прекратил жевать.
– Мне надо проверить, – сказал он потянувшись к копоперу.
Тогда я совершила то, чего не, делала с детства, – я послала свою Тень к смотрителю и заставила его мне поверить. Я заставила его поверить: вогнала в него новое осознание. Это было откровенным нарушением теневых законов, но даже хороший коп должен иногда преступить черту. Лицо Клатча на секунду смялось.
– Да, конечно, – пролепетал он. – Разрешите вас проводить.