Я почувствовал, что глаза слипаются. Был белый день, но я еще не привык снова бодрствовать под Солнцем. Почту оставил включенной, хоть и не ждал так скоро ответа. Задернул штору, стал устраиваться на лилипутской раскладушке. Пожалуй, сходить еще по нужде… Грохнула входная дверь, в коридоре я разминулся с Ораном. Ойлянин нес под мышкой толстый сверток. Проходя к себе, он машинально, как и я, заглянул в отворенную дверь угловой комнатенки, где смотрела, все едино - в день или в ночь, - печальная Катерина.
Проснулся затемно, голова была тяжелая. Марко пока не отозвался. Рано, дадим ему еще времени. Из Кузиной части квартиры доносились ритмичные скрипы и притоптывание. Хорошо поставленный голос бубнил что-то на аймарском, потом затараторила женщина. Новости, наверное. Мадам Атальпа таким голосом даже во сне не разговаривает. Воздух в каморке застоялся, как в отсеке подлодки. Я попытался отворить окно - нет, плотно забито. За дверью, в потемках, в хозяйском конце коридора мелькали синеватые сполохи. Оттуда полз тяжелый запах, наверное жрицыной стряпни. Во всяком случае, я просто задыхался. От других соседей не доносилось ни звука. Так… ну, пойдем подышим, что ли…
После кошачьих и человечьих запахов лестницы ночь показалась благоуханной. Опять сеялся мелкий дождик. Я встряхнулся. Хорошо, что есть просто ночь и народ не будет толпиться на мокрых улицах. Ноги несли меня к Чачанка, там, я знал, можно было всегда поесть в забегаловках. Правда, основное блюдо у них собака с рисом… но в смысле еды я довольно хладнокровен. Не корейский ресторан, бедного Шарика не станут на моих глазах лупить палкой, чтобы был вкуснее, а мясо на тарелке - просто пища. Я поел, приободрился и пошел куда глаза глядят, просто наслаждаться прохладой и одиночеством. Поначалу казалось, что иду, сам не зная куда. Но остановился, сообразив, что приближаюсь к музею Изящных Искусств. Мне, да и любому, там нечего делать ночью. Наверняка музей охраняют. Я был уже в парке, в начале одной из аллей с редкими фонарями. Чего доброго, здесь и Гнездовича встретишь… небось, тоже ему не спится. Хотя - нет, они с монсеньором наверняка изучают рисунки Орана, выискивают признаки Пера… Я постоял немного, как бы в нерешительности, и все-таки двинулся вперед. Глухая, без окон стена музея искрилась от влаги. В аллее днем обильно цвели японские вишни; сейчас большие светлые лепестки были сложены, как ладони, и много их, опавших, слабо отсвечивало в лужах на дорожке. Очумели, бедные, от непрерывной здешней весны-осени, цветут, цветут…
Аллея немного расширялась, переходя в музейный палисадничек. Вишни сменились жасминовыми кустами. Под кустом справа, отчетливый в металлическом свете ближайшего фонаря, сидел "кактус".
Это там, в Теночтитлане, их так называли. Ну, хрен редьки не слаще… коатлекль, "змеечубец", созерцатель пупа… Как и наши, этот был совершенно голый, и на плечо так же свешивался клок волос - одинокий на обритом до блеска черепе. По плечам скатывались капли, вода собиралась в складках тела. Лепестки жасмина и вишен облепили кожу. Я разглядывал сидящего, как нечто неживое. И, заметив его взгляд, попросту испугался. Неправильно это было, против обыкновения этих загадочных существ: расширенные темнотой пристальные зрачки, никакого аутизма… Более того, он усмехался! Непроизвольно я зажмурился и отступил во тьму: если он, храни меня Змеиная Матерь, еще со мною вздумает заговорить… Я пятился, потом быстро пошел, только что не бегом. Остановиться, разжать зубы позволил себе кварталах в двух от музея. У-у, наваждение, так и к зданию не подойдешь. Что за черт, подумаешь, посмотрел… но сердце падало от одной мысли… вернуться - нет уж. Не сегодня. Я повернул назад, старательно огибая парк Юпанки. Зашел в первое попавшееся заведение. Было за полночь, аймарский пацан в вязаной шапочке гонял за стойкой фигурки какой-то игры на карманном дисплее. Он разменял мне десятку на монеты, почти не глядя. Бог с ним. Пиво я купил в автомате, отхлебнул с полбанки и сел к почтовой консоли. Накормил ее монетками, набрал код; сбился, набрал снова.
Есть! Новое сообщение. Я развернул текст. "Случай г-на Тарпанова требует личной консультации. Симанович". И факсимильный Марков инициал славянской вязью.
После гляделок со змеечубцем да пары хороших глотков "Манитобо" натощак соображал я с задержкой: как же это понять? Неужели все-таки… признал? Получилось?! Скверно настроенный почтовый экран сильно мерцал. И слова все простые, понятные, и сам я не этого ли ждал? А вот поди ж ты - отказывался поверить в удачу. Слишком быстро все. Слишком гладко. Ведь это может означать все что угодно: "требует личной консультации". С кем? Цыганок Марко, двусмысленный, скользкий - и всегда он был такой. Нет, это точно, он просек и дает знать… Ехать надо. Когти рвать, и прямо сейчас. Пока не вышел Декан Лелюк из какой-нибудь подворотни. Тогда мне уже не уйти.
До Кузиного дома доехал на такси. Подумал - и отпустил. Нужно только забрать деньги, остальное мое все при мне. Но - пусть катится. Найду другое.
Мрачная обитель в переулке спала. Только на "наших" окнах слева почудился желтоватый отблеск. Луна, что ли, восходит? В подъезде, ступая с предосторожностями, выглянул с площадки в немытое окошко: какая луна? Обложено же все. Ничего, и в такую погоду самолеты летают. Скоро, скоро провалится все это в черные тартарары. Да, Марко… нелегко мне с ним будет, конечно, но уж не хуже, чем с Деканом. Только успеть бы!
Я вошел, стараясь не скрипеть половицами, и увидел шагах в пяти по коридору мадам Атальпу с плошкой в руках. В плошке вяло трепыхались огоньки, задавленные вонючим карбидным дымом. Жрица скользнула по мне стеклянными глазами, пробормотала с угрозой: "Грызуть…" - и зашаркала прочь, обводя плошкой дверные проемы и плинтусы. Она кашляла и все хрипела: "Ужо они грызуть… отгрызуть…" Сущая яга.
Я ждал, что слабое пятно света удалится вместе с ней. Но оказалось, что старая грымза стояла в полутени. Позади тускло отсвечивало огромное Кузино зеркало, полированная обсидиановая панель в стене. Я ступал тихо, да и за шумами от жрицы ной дезобработки мог бы особо не стараться. Но мне не хотелось спугнуть этот свет, хоть я и не знал, что отразится в зеркале.
А мог бы догадаться. Свечи! Три свечи, расставленные на столе у Катерины, и она сама в треугольнике огней. Нагая.
Боги Ацтлана, она сидела на столе, голая, подогнув под себя одну ногу. Я видел ее довольно отчетливо в черной каменной плоскости. Так близко… Парасимпатическая заработала вовсю: сердце, надпочечники, диафрагма; бросило в пот - утерся, сбилось дыхание - прикусил губу. Что с ней? Что она там делает? Кому эта нагота, казавшаяся теперь вдвое, вдесятеро чеканней, совершенней и желанней, - неужели только тьме и тому, кто все эти дни был между нею и всем прочим? Я не видел ее лица, только профиль, да и тот - в четверть, и не мог знать, что - в глазах. Мне казалось - за чесночным дымом курений, за трескучим запахом тростниковых свечей я различил ее запах. Пусть она безумная, и я в этом виноват. Я буду виноват еще раз, видят боги, я войду к ней - и за порог, и во всех смыслах, что ж я, каменный или "кактус" какой, в самом деле?
Нет, нельзя, нельзя! Я пришел, только чтобы взять деньги. Поздно, поздно.
- Спокойно. Что ты? Держи позу. Устала?
Вот так… Оран! Рыжий бес! Там, у нее… Я задержал дыхание… Сквозь шум в ушах я слышал, как она отвечала! Слабый, чуть охрипший, но вполне разумный голос:
- Ничего. Ты… рисуй, я только волосы поправлю.
- Не надо поправлять. Ты должна слушаться. Я лучше знаю. Так сиди.
- Хорошо, - и, помолчав, завела снова: - Спасибо. Ты меня спас… Как это тебе в голову пришло? Я ведь могла бы сойти тут с ума…
- Я же обещал. Разве не помнишь? Нет, сюда смотри, а не в угол. Так. Теперь вот ты и разговаривать стала…
- Да. Можно сказать, все прошло.
- А если бы не прошло… я бы его убил. Не смей улыбаться сейчас, женщина! Сиди… еще немного.
- Да. Только убивать… никого не надо было бы. Никто не виноват. Я - больше всех.
- Вздор. Бабья чушь. То никто, то ты больше всех. Убил бы обоих или покалечил сучьих гадов.
- Бог им судья, Гутан, - смиренно отвечала эта проклятая ведьма. - Артем - подневольный, а тот… Квапаль… Если б я сама не придумала все это… Сейчас даже смешно. И легче. Я знаю, что Симон не восстал из мертвых, и это нормально, а не так… навыворот.
- Ладно. Много-то не болтай. Хорошо, что хорошо кончается. Вот… так. Славный будет зеленый колер.
- Покажешь?
- Покажу, покажу, не ерзай. Мы с тобой на этом будем квиты. Ведь не думал, что железки эти да проводочки заработают.
- Не льсти мне так. Рисовал же статуи в музее.
Оран хмыкнул.
- Пальцам чхать на статуи. Я за эти три дня (три дня! Боги, боги…) их как свои стал чувствовать. Живое тело, вот что им нужно, статуи - тьфу, для школяров. А все-таки, знаешь…
- Что? Устал?
- Да. Нет еще привычки. До самого плеча работаю… Хэ… Ну, пожалуй… вот так. Уф! На сегодня шабаш.
Послышались стуки, бульканье, запахло скипидаром. Я уже пришел в себя. Да… черт с ними. Они пешки, могут творить, что заблагорассудится. А у меня главные ходы еще впереди, пан или пропал, и не они - моя забота. Так я себе внушал, потихоньку разворачиваясь на пятке.
- Ну, так. Посмотришь утром. Сейчас свет не тот. Слезай.
Свет в зеркале запрыгал. Катерина потянулась, зевнула.
- Замучил меня совсем. Давай, я тебе помогу. Господи, как ты их носишь… разъемы какие-то…
Свет качнулся и погас. То, что нужно. Но слышно теперь было намного отчетливей.
- A-а… О. Нет. Нет, Гутан. Не надо.
- Ну, ты вот! Я ж тебе говорил… Как это - не надо? А вчера?
- Я… сама не знаю. Вчера… Сегодня… Ох… Давай… подождем. Когда это все закончится, хорошо?
Даже если б я ослеп и оглох - ничего бы не изменилось. Я уткнулся лицом в камень и все равно видел, как этот рыжий обезьян мусолит цур-палками своими ее груди, бородой своей поганит ее живот.
- Да черт ли его… когда закончится. И чего ждать? Свадьбу играть, что ли? - между этими фразами ойлянин делал промежутки, красноречивые, как порез во все горло. От Катерины осталась только тьма, тьма и слабые вздохи.
- Ну, ну? Плачешь? Плачь, это ничего.
- Нет. Не плачу.
- Ну, и не плачь. Тут же все… как божий день. Ох, какая ты… Красавица моя… Лапушка… Как же такую только малевать… одно мученье, ну, ты хоть помоги, ведь это ж грех… так обходиться, поможешь, милая? Ах, ну, хоть вот так, славная моя…
Мне бы ворваться к ним туда, расшвырять к дьяволу, порвать на куски… Но тот, по другую сторону струны, только кривил моей же болью рот, но не позволил сделать ни шагу. Что бы там у них ни было - оно оказалось скоротечно. В глубокой тьме и тишине я сдвинулся, чтобы поползти тенью мимо, мимо, - и тут со скрежетом очнулись гиревые часы императорского кузена, и страшно, тягуче пробили два удара.
Моя дверь подалась не сразу, что-то упало под ноги, я не стал смотреть. В каморке по-прежнему воздух висел топором; я не мог нашарить сумку с тайником, включил свет.
Рисунки. Пачка рисунков Орана. Я подобран их, сложил стопочкой и уже потянул за края: порвать на хрен, к Змеиной Матери…
Но почта моя была включена! Открыта, выпотрошена, как есть пуста!
Под дисплеем имелась записочка: "Приду на рассвете".
Все. Можно было никуда не спешить. О-ой, дурья башка!
Непреклонный Декан, волосатый доктор, похотливый мазила, беспощадная ведьма, - обступили кругом, не давали дышать. Я сглотнул с усилием; заболело горло.
Рисунки снова рассыпались. Усевшись на коврике, я бессмысленно их перекладывал, покуда один вдруг не отозвался, как толчок в подреберье. Этот, а за ним - я рылся в пачке, - да, и еще, всего три… нет, больше! Отовсюду, с каждого помятого, грязного листка Перо вываливалось наружу, вспарывало бумагу. Закружилась голова. Зажмурясь, я пережидал верчение; полегчало - снова стал смотреть - что же оно?
На самом деле их оказалось всего два, как сразу и увидел. Остальные просто вызывали головокружение спиральным полетом кувшинов и статуй. А те, что с Пером… Я не мог от них оторваться. Потерянный, вращающийся, наизнанку вывернутый и ограбленный… между странных рисунков и пустой почты сидел как перст один.
Оно было камнем. Нет, неточно. Казалось, нет - оказалось, делало вид, что оно - камень, основание под уродливой статуэткой купца. Купчик с мешком денег, с толстым пузом, как божок всего хорошего… и ровный черный параллелепипед под ним. А вокруг - какие-то кровавые танцы, веера, трупно-синие вспышки в желтую кадмовую крапинку, и крылья, крылья. Оперенные им.
Теперь я уже никого вокруг не чуял. Пустота, как будто мир умер. Тишина, как будто звуки завязли. Даже тараканов нет. Только Перо. Вот оно, для смерти, из смерти сделанное - а как же иначе, и оно меня ждет. Я свой шанс уйти упустил. Снова на привязи… я даже удивился, что не вижу струну, потому что ощущал ее намного живее, чем прежде.
Вставать не хотелось. Вообще шевелиться не было желания. Скоро придется слишком много двигаться, пожалуй. Я подтащил сумку, залез на ощупь в боковой карман. Черный флакончик невинно улегся в ладонь. Вот тоже… Вытащил пробку, понюхал - никакого особого запаха. Боги мои, что за глупость, что за идиотский театр: сижу на полу, в окружении призраков и страшных картинок, с глотком отравы наготове… растакой вот себе Ромео! Хорошо бы это был яд. Только не как в кино, а настоящий: стоп сердце, стоп мышцы - никакого дыхания, никакой смертной муки. Устал я, не до муки мне!
Рассказывать - долго. А так - даже не секунда дела: вынул пробку, зажал горлышко в зубах, высосал полглотка чего-то безвкусного, как вода.
Тут я, пожалуй, снова закурю. Без сигаретки не подобраться, слов не найти. Не то чтобы я уж совсем ничего не помнил. Если сейчас поверну руку, вот так - то белесые следы от порезов будут хорошо видны… Но подробностей не ждите. Я очнулся почти на том же месте… только не сидя, а лежа ничком на полу. Сокрушенный и телом, и духом - однако живой тем не менее.
Сколько времени прошло? Как и что именно случилось? Спросите чего полегче. Я и тогда-то не мог вспомнить отчетливее, чем сейчас. Значит, правда то, что я могу рассказать. Как уплотнился воздух, а стены истончились, каменная толща расступалась с сухим хрустом… Кто-то был там еще, чьи-то металлические глаза со звоном катились по терракотовым плиткам. Кого-то я просто убрал с дороги, отодвинул - ладонь глубоко вошла в грудную клетку. Ребра ведь не крепче камня… Кто-то вышел из игры насовсем. Не Декан, разумеется, этот явится с рассветом. Может, он и есть страшный Индрик Василевс. Может, и нет. Это и для меня уже не имело ни смысла, ни значения.
Перо я оттуда взял, оно было со мной.
Оно притянуло меня сюда, в точку неизбежного возврата, где я должен был стеречь его до прихода хозяина. Упасть разбитым носом в половик, уставиться на черный ящичек величиной с коробку для карандашей. Но лежать было противно, одолевала тошнота. Изрезанные руки пекло огнем. Я выбрался в коридор, по стенке добрался до Кузиных удобств. От воды полегчало, предплечья обернул бумажными полотенцами с изречениями святых инков. Я наматывал желтую бумагу в три слоя, в пять слоев, и все равно тут же проступали пятна.
Путаные мысли во что-то пытались выстроиться. Надо вернуться к себе. Надо держаться Пера и просто необходимо его увидеть. В нем остаток всего, что есть… Столько оно у меня забрало, неужели ничем не поможет?
На пороге ноги ослабли, я осел на пол.
Футляр с Пером был убран на стол; единственную табуретку занимала, кутаясь в индейское одеяло, Катерина.
Я не заговорил бы с нею, если б даже хотел: не было сил шевелить губами, думать слова. Да я и не хотел. Я сильно испугался. Это должен был - мог бы уже быть Декан, а она… Откуда взялась в крепко спящем мире? Зачем пришла? Оставалась бы там…
- Артем.
Я прикрыл глаза. Отсюда было не дотянуться до стола. Перо…
- Ты… прости меня, Артем, все так плохо оказалось…
Не понять было, о чем она говорит. Прости? Плохо оказалось? Больно было смотреть на нее, что-то случилось, да, верно, но ведь и вообще было больно… На остатках действия бойцовского зелья слышал я, как шуршат колеса наемного автомобиля. Декан не опаздывает. И не задерживается. Перо!
Я собрал и сложил все, что мог, в усилии раскрыть рот:
- Помоги.
- Что?
- Открой.
Катерина посмотрела на футляр. Взяла его совершенно бестрепетно, что-то тронула ногтем, как открывают они косметичку.
Крышка отделилась.
Перо было там.
Я сам, сидящий мешком на полу, среди мятых рисунков, ладони запачканы кровью… Катерина, повязаная через плечо аймарской циновкой, глаза очень большие на бледном лице… Перо Эммануила, кусок великой ночи в черном каменном ложе, источающий гибель и мяту, - между нами. Клянусь, я видел, как оно сверкало чернотой в уже сереющем воздухе, - от него блики тьмы ложились на скулы Катерины.
Она сделала то, чего я не смог. Протянула руку и вынула лезвие. Вид у нее был весьма задумчивый.
Тут-то и вошел Декан.
Он явился забрать Перо и, по всем вероятиям, избавиться от меня. Но сейчас, и ни мгновением раньше или позже, - не мог сделать ни того, ни другого. Перо было вынуто, вот-вот оно увидит солнечный свет, а это ему - что крови попробовать, оно ошалеет и удержать его будет нельзя… Сообразив это, Лелюк принялся действовать вдохновенно. Он пристально уставился на Катерину и самым мягким, самым ласковым и отеческим голосом изрек:
- Это не ваш нож, жрица. Что вы будете с ним делать?
Катерина посмотрела на Декана равнодушно: немолодой лысый дядька, безоружный и нестрашный. Ей, повидавшей демонов…
- Я не жрица, - голос у нее отдавал в хрипотцу. - Но и не ваш это нож. Я думаю так.
- Осторожнее, - Декан почти незаметно приближался. Он мог схватить Катерину, выкрутить ей руку, сломать пальцы. Он мог все, что только позволило бы отнять Перо, затолкать его обратно во тьму до срока. Я следил за ним: пожалуй, на бросок под ноги сил еще найду…
- Осторожнее, - повторил Декан, как заклинатель на базаре. - Вы можете не только порезаться. Это очень опасная вещь. Дайте его мне, я спрячу. Не надо смотреть на него, дайте мне.
Он только на самый малый миг отвел взгляд от лица Катерины: посмотреть в окно за ее плечом. Небо поблекло.
- Я вам расскажу, - он помаленьку оттеснял ее спиной к окну, - этот нож древнее городов и башен. Он вас сведет с ума. Вы не сможете им пользоваться. Отдайте его.
Катерина опустила руку с Пером. Декан замер. Я видел это, я изготовился, как мог. И еще я видел струны, нити и ниточки, мерцающую сеть в основе нашего мира. Что бы другое так застилало мне глаза, превращало человеческие фигуры в резные шахматные, оплетенные белесым сиянием?
Оттуда острой флейтой прорезался голос Катерины:
- Я не знаю, о чем вы. По-моему, это вещь Артема. Артем, держи.
На пелене густеющей светлой паутины - жирный мазок черного. Солнечный луч выстрелил поверх крыши напротив и поймал лезвие тьмы в падении. Оно отразило режущий стальной блик.
Связи поползли в стороны, пружины и струны лопались; разворачивая лепестки, как невиданный цветок, прореху заполнила перемена миров - и с ней пришла темнота.