Казалось, клон не желал уезжать от меня. Может быть, мне просто хочется в это верить? Они торопились забрать его. Я попросила их не торопиться, не волноваться. Мне нужно было время, чтобы рассказать им, как все прошло, что он любит есть. Я хотела сообщить, что он умеет пользоваться туалетом, что ему настоятельно необходимо принять душ, что ему нужна новая одежда, что одежда, которую я приготовила, не подходит ему по размеру, а больше всего ему нужно нижнее белье. Они не слушали. Я смотрела, как клон мрачнеет. Я сказала, что хотела бы оставить его у себя еще на какое-то время. Я просила дать мне еще один день. Они отказали. Я попросила, чтобы они позволили мне вывести его к машине. Они и в этом отказали. Я боялась, что он не захочет идти с ними. Я встала между мужчинами и клоном. Низенький бородач протиснулся мимо меня. Я говорила: остановитесь. Пожалуйста, остановитесь. Я умоляла другого мужчину, показавшегося мне не таким бесчувственным скотом:
- Пожалуйста, велите ему остановиться.
Он ничего не сказал. Бородач взял клона за предплечье.
- Не делайте ему больно, - попросила я.
Я видела, что клон испуган. Я не знала, что он может сделать. Он ничего не сделал. Не сопротивлялся. Когда они выводили его, клон не взглянул на меня и не издал ни звука.
Посадив его в машину, мужчина постарше, высокий, с жуткими руками, вернулся в кухню, чтобы рассказать мне про новый план. Он сказал, что сейчас посвятит меня в самое основное, а детали мы обговорим через несколько дней. Они хотят, чтобы я связалась с Рэем. Они хотят, чтобы я поехала к нему. Они хотят, чтобы Рэй встретился со своим клоном лицом к лицу. Они хотят, чтобы Рэй провел с ним время, а потом написал о том, что он чувствовал, что это значит. Они даже не знают Рэя. Впрочем, я тоже. Они хотят, чтобы я убедила его это сделать. Когда отчет Рэя издадут, сказал он, это будет иметь огромное значение. Я должна стать связной, наставницей, нянькой. Я должна видеть потребности клона. Должна преподать ему навыки выживания, дать ему знания о мире, о том, кто он и что. Я должна сделать его таким, чтобы его можно было показать миру. Они хотят, чтобы я научила его говорить, если он пока не умеет, говорить достаточно хорошо для того, чтобы однажды он смог рассказать всем про зло, заключенное в клонировании. Пока он не будет к этому готов, сказал высокий мужчина, и пока отчет Рэя не будет написан, я должна во что бы то ни стало сохранить клона живым и невредимым.
- Я этого не сделаю, - ответила я.
- Сделаете, - сказал он. - Вы нам нужны.
- Не сделаю, - заявила я. - Пожалуйста, покиньте мой дом.
Он ушел. На кухонном столе я увидела фотографию, которую я хотела дать клону с собой. Это была фотография детей моей дочери, сделанная совсем недавно. Он увидел ее на комоде в моей спальне, когда мы бродили по дому, разглядывали предметы и называли их. Из всего увиденного ему больше всего понравилась эта фотография. Это хорошая фотография. Прелестные дети. Замечательные дети. Не знаю, почему его так привлекла именно эта фотография. Я вынула ее из рамки и положила на кухонный стол, чтобы быть уверенной в том, что не забуду отдать ее клону. Увидев ее на столе, я заплакала. Я была совершенно раздавлена. Я услышала, как открылась дверь гаража. Машина выехала на улицу. Я знала, что обязательно сделаю то, о чем они просили.
Глава седьмая
Вчера было двенадцатое сентября. Этот день я провел точно так же, как проводил каждый день этого месяца, в своей квартире, в кровати, за написанием отчета. Моего отчета. Звучит так, словно я - клерк, писец, записной бюрократ. А разве я не стал им?
Двенадцатое сентября для меня тяжелый день. В Нью-Гемпшире в этот день почти неизменно стояла жара, до золотой осени оставалось еще несколько недель. Начинались занятия в школе, и, как многие годы, большую часть дня я проводил в пропахшем потом, вонючем классе, ведя переговоры о правилах ведения боевых действий со своими учениками, по большей части потными, вонючими и жутко упрямыми. Каждый год я старался хоть как-то отличить для себя этот день от других. Но мне никогда не удавалось найти способ сделать искренний церемониальный или памятный жест - достойный жест (достойный Сары, а не меня), который не казался бы придуманным или фальшивым. Так или иначе, этот день выделялся сам собой. Часть дня я бодрствовал, особенно когда двенадцатое выпадало на выходные, и я не мог отвлечься на работу, печалился, скорбел. Мне не нужно было делать сознательных усилий для того, чтобы не забывать Сару. В школе или в любом другом месте ее лицо стояло передо мной, и это наполняло меня горьким сожалением. Но и то, что я больше не могу слышать ее голос, касаться ее рук, осязать форму ее пальцев и ногтей, тоже причиняло мне боль. Ее лицо было передо мной, но я не слышал ее голоса, не ощущал ее рук, и меня валили с ног тоска и горе. Разве не так было и в другие дни? Во все остальные дни? В этом году по какой-то причине мне было легче. Это была бы наша сорок третья годовщина. Возможно, потому, что сейчас я не в нашем доме, не в Нью-Гемпшире. Я прожил в этом доме сорок два года. Сара пробыла в нем со мной только семь лет, но это был ее дом. С самого начала. Она выбрала этот дом. Именно ее деньги позволили нам его купить. Она сделала из него настоящий домашний очаг, и он оставался ее домом все годы, что я жил там - гость, пансионер - без нее.
Я не стал читать блокнот Анны сразу же. Я не мог заставить себя взять его в руки. Я был раздосадован тем, что она мне его оставила, раздосадован тем, что она написала. Когда наконец я подчинился - блокнот лежал на кухонном столе, где его оставила Анна, сказав, что мне нужно это прочесть, - история показалась мне волнующей и страшно трогательной. Мне было жаль клона, жаль Анну. Я почувствовал, что меня страшит перспектива встретиться с моим клоном и провести с ним время. Еще мне было любопытно узнать - скорее это было любопытство, чем страстное желание, что же такое сделала Анна, о чем потом сожалела. Но это были поверхностные чувства. (Я никак не мог знать и даже примерно представить себе не мог, что на самом деле означает столкнуться с собственным клоном.) В самой глубине души, мне хочется в это верить, я стыдился своего в высшей степени глупого, но в данный момент весьма важного решения участвовать в правительственной программе замены ядра клетки - то есть, говоря простым английским языком, клонировать себя.
Я залпом прочитал первую часть, преамбулу. Потом, вернувшись из города, где пообедал супом и сандвичем, я стал читать дневниковые записи. Оказалось, что Анна, в точности как я, не может не делать отступлений в сторону своей частной жизни. Я радовался, читая эти отступления. По дороге в Монреаль и потом, ненадолго остановившись в этом прекрасном городе, мы говорили и о другом, хотя мне казалось, что Анна хочет говорить только о своем муже. Ее любовь к нему впечатляла и восхищала меня. На мой взгляд, это свидетельствовало о том, что она горюет по нему. Тогда как получилось, что спустя всего три месяца после его смерти, она - на этих страницах, в дороге, в Монреале - уже могла спокойно говорить о нем, уже смирилась с потерей? Наверное, ее смирение выражалось именно в том, что она говорила о нем так спокойно. Зрело, как взрослый человек, восприняла его смерть. Прошло уже больше тридцати пяти лет, а мне до сих пор нелегко говорить о Саре. Я не сумел смириться, найти душевный покой. Может быть, потому, что мы с Сарой были вместе так недолго, в сравнении с Анной и ее мужем. Может быть, это объясняется ее смертью - трагической, анахронической, как смерть жены первопоселенца, и ее молодостью. А может быть, я просто никчемный и слабый. Проще говоря, эгоист. Нет горя более сильного и более важного, чем мое собственное горе.
(Мой сын тоже умер. Я его так и не увидел. Анна говорила о клонировании мертвецов. Представьте себе. Я мог бы растить сразу двоих, жену и сына, девочку и мальчика.)
Я не нахожу особой чести или утешения в этом предприятии, но, если смогу, я сдержу обещание, данное товарищам Анны, и попытаюсь закончить отчет как можно скорее.
Анна позвонила, как и обещала, через три дня после своего отъезда из Нью-Гемпшира. Был четверг, тринадцатое августа. Она вернулась в Айову. Разговор получился недолгим.
- Как прошла поездка? - спросил я.
- Долго. Утомительно. Скучно. Я рада, что вернулась домой. Как ты себя чувствуешь?
- Как и в день твоего отъезда. Чувствую себя дряхлым. Слабым. Несколько потрясенным. Я ждал твоего звонка.
- Я позвонила, - сказала она. - Мне не хотелось тебе звонить.
- Но все-таки позвонила.
- Я ведь сказала, что позвоню, - проговорила она. - Извини.
- Я прочел твои записи. Твой блокнот, как ты его называешь.
Она не ответила, и я продолжил:
- Их было тяжело читать.
- Прости, что заставила тебя это делать, - резковато ответила она. Потом смягчилась. - Было тяжело писать.
- Не сомневаюсь, - ответил я. - Они хорошие.
- Хорошие?
- В смысле, замечательные. Грустные. Я пытался придумать, как тебе сказать. Они очень волнующие. Полезные. Обличающие. Они заставили меня почувствовать себя таким мелким. Хуже того. Я ничего не замечал, не хотел замечать. Я был непростительно несведущ. А ведь там - человек.
- Там даже три человека, - заметила она.
- Да. Конечно. Неважно. Это стоило прочесть.
- Хорошо, - сказала она. - Тогда хорошо. Тогда я рада, что ты это прочитал.
- Это здорово.
- Теперь держись, - ответила она.
- Послушай, Анна, - проговорил я. - Я ведь не совсем уверен. Если ты попытаешься меня отговорить, у тебя это может получиться. Почему бы тебе просто не спросить, согласен ли я, и дать мне ответить?
- Ты все обдумал?
- Определенно нет, - сказал я. - Но ты ведь звонишь, чтобы спросить.
- Погоди, - проговорила она. - Я должна тебе это сказать. Если бы я сохранила хладнокровие, в первый раз увидев клона, и не проговорилась, они бы никогда о тебе не узнали. Тебя бы в это не впутали.
- Может, и так, - сказал я. - Но это к делу не относится. Я тебя не виню, Анна. Пока могу сказать, что я не жалею. Может быть, пожалею потом.
- Пожалеешь, - не стала разубеждать она.
- Может быть.
- Так ты хочешь это сделать?
- Хочу ли я? Наверное, да. Я хочу это сделать, - ответил я. - Если ты попросишь. И если ты и твоя организация примете мои условия.
- Я не имею к этому никакого отношения, - возразила она. - Понимаешь, здесь от меня ничего не зависит. Поверь.
- Я верю, - сказал я. - Значит, если они согласятся с моими условиями.
- Каковы же они, твои условия?
- Я не хочу напрямую связываться ни с кем из твоей организации, никогда. Кроме тебя. Я - не один из них. Если я это делаю, то только потому, что сам решил, и на это у меня есть собственные причины. Эти причины их не касаются. Они должны согласиться с тем, что не будут влиять на то, что я пишу. Они согласятся? Кто бы они ни были?
- Не знаю, - ответила она. - Не знаю, что они будут делать.
- Ты передашь им мои слова?
- Мне грустно слышать это, Рэй, - сказала она. - Очень грустно.
- Но ты им скажешь? - повторил я.
- Не знаю.
- Что ж, тебе решать, - сказал я.
По правде говоря, я слишком мало раздумывал над своим решением, учитывая характер и опасность того, о чем меня просили. Я принял решение так быстро и походя - думаю, это случилось еще до того, как Анна покинула Нью-Гемпшир, - что теперь сам удивляюсь собственному легкомыслию. Я бы сказал, это было не столько решение, сколько отказ от своих прав, расслабление. Я расслабился при мысли о том, что сделаю это. То есть я почти непреднамеренно позволил себе не сопротивляться этой мысли. Может, потому, что я чувствовал - и почти не ошибался, что мне все равно нечего терять и не для чего жить? (Неужели эти предположения всегда означают одно?) Откровенно говоря, мне было непонятно, как во мне еще душа держится. Если бы я позволил себе, то инфаркт (первый) мог стать для меня началом новой эпохи - финальной, краткой, интенсивной, возможно, значимой. Смогу ли я, никогда не высекавший и искры, разгореться ярким пламенем? К тому же я не верил, что мне действительно грозит опасность, о которой Анна предупредила меня с самого начала. Связано ли мое решение с желанием компенсировать Анне то, как я обошелся с ней много лет назад? Даже я понимал, насколько она рискует. Возможно, я считал, что, поскольку за пределами Отчужденных земель нашли именно моего клона, я должен что-то сделать. Или в этой причудливой и беспрецедентной ситуации я чувствовал себя в долгу перед самим собой? Интересно, кто-нибудь, кроме меня, оказывался в таком положении?
Нет нужды во множестве объяснений. На самом деле все просто. У меня не было лучшего, более интересного занятия. И мне хотелось увидеть своего клона. Снова увидеть себя, каким я был в двадцать один год.
У меня была ровно неделя на то, чтобы уладить свои дела до того, как за мной приедет Анна. (Она попросила меня сделать это. Я обещал, что сделаю.) Я продолжал верить, что рано или поздно вернусь в Нью-Гемпшир, хотя Анна велела мне ничего с собой не брать, кроме одежды и самых необходимых личных вещей. Анна была сама благожелательность, но ее инструкции внушали страх. Судя по ним, наше дело не могло хорошо закончиться.
К слову, о деньгах. На эту тему до настоящего времени у меня не было причин говорить, и вспоминаю я о них нечасто. Не потому, что считаю деньги чем-то пошлым и скучным. Я не выше денег, просто вне их. Я не думаю о деньгах, потому что у меня их много, и потому что мое состояние почти не зависит от моих стараний. Я - бенефициарий, получаю содержание из наследства Сары, по сравнению с которым моя зарплата школьного учителя математики средней школы - жалкие карманные деньги. Если бы я сильнее зависел от денежных проблем, почти наверняка стал бы таким же хитрым и грубым, как многие другие. Я отлично могу представить себе человека, который думает только о деньгах, всячески пытается их заработать и больше ни о чем не заботится.
Анна сказала, что нам нельзя пользоваться личными или дорожными чеками, кредитными карточками и банкоматами все время, пока мы будем в Канаде, потому что все это следы, по которым нас очень легко найти. Как мы будем жить? Что будем есть? Я чувствовал, что имею право задать эти вопросы. В Монреале, сказала она, для нас приготовлена достаточная сумма денег. От кого? От ее организации? Да, ответила Анна. Она объяснила: предполагается, что правительство позаботится о том, чтобы я недолго прожил после публикации отчета и не успел насладиться возможной прибылью. Эта прибыль, согласно договору, который она принесет мне на подпись, вернется к ее организации и более чем покроет затраты на нас.
- Насколько большая сумма? - спросил я.
- Хватит, чтобы прожить, - ответила она.
Меня это не успокоило. Первое, что я сделал, пока Анна не вернулась, - пошел в банк и снял со счета шестьдесят тысяч долларов. Я понимал, что такая сумма - если власти обратят на меня внимание - будет подозрительной, даже самоубийственной. Я не сказал об этом Анне, пока мы не добрались до Канады. Как и ожидалось, она рассердилась и встревожилась, но было слишком поздно что-то предпринимать. Собирая сумку, я рассовал шестьдесят тысяч - я попросил, чтобы мне их выдали сотенными купюрами, - в три старых носка, найденных в комоде. По двадцать тысяч в каждый носок.
Я должен был покинуть дом так, словно ненадолго уезжал на каникулы. Я не должен был продавать машину или что-то еще, что можно продать. (Кроме дома, у меня не было ничего, что кому-нибудь захотелось бы купить.) Оставляя Нью-Гемпшир, я оставлю позади - видимо, навсегда - свое взрослое прошлое, единственным ярким пятном которого были годы, проведенные с Сарой. Большая часть нашей совместной жизни прошла в Лебаноне.
Прежде чем переехать в Нью-Гемпшир, мы пробыли вместе в Университете Айовы неполных два года. Мы поженились двенадцатого сентября, в начале моего второго курса. Сара получила диплом в июне. (К тому времени Анна уже бросила университет.) Ради Сары, чтобы она не волновалась, чтобы ее отец спокойно, не ссорясь со мной, мог произвести впечатление элегантного священника с богатым внутренним миром, я не пошел на церемонию присвоения ученых степеней и выдачи дипломов. Впоследствии Сара уверяла, что хотела остаться в Эймсе еще на год, пока я не получу степень. Я знал - мог ли я не знать? - что она отчаянно хотела вырваться из Айовы и уехать подальше от своей семьи. Если бы не я, она уже была бы на пути в Сорбонну. Теперь я бы даже обрадовался, если бы она туда уехала.
Общение с ее отцом стало невыносимым, и без того напряженные и неоднозначные отношения ухудшились после заключения брака. Ее отец считал нашу женитьбу ужасной во всех отношениях. Я ни разу в жизни не сталкивался с подобной ненавистью. Он ненавидел всех, кто приближался к Саре, к его крови. Он обезумел. Он впал в ярость и неистовство, в основном из-за ревности. Он не говорил с Сарой о нашем браке, пока мы к нему готовились, но внушал, что в таком замужестве она не просто деградирует, но будет влачить жалкое существование, опустившись на самое дно. Он характеризовал выбор Сары как - цитирую: "Всего-навсего постпубертатный вызывающий жест". (Отчасти так оно и было, но Сара любила меня всем сердцем и душой.) Выйдя за меня замуж, говорил он без тени смирения или милосердия, она обречет себя на жизнь без утонченности, без милости (он вкладывал в это слово не теологический смысл), без цели и ценности, жизнь бедную в духовном и во всех прочих смыслах. Он отказался дать ей свое благословение.
Мы решили провести гражданскую церемонию в Эймсе. Он был убежден, что ее решение вступить в брак вне церкви, вне его церкви - он передал это Саре через мать - призвано оскорбить его. На свадьбу он не приехал. После того, как мы поженились, он перестал общаться с Сарой. (Он снова стал с ней разговаривать лишь через шесть лет, когда Сара сообщила матери о своей беременности.) Он пытался запретить матери Сары, ее брату и сестре идти на свадьбу, настаивал на том, что их присутствие будет страшным предательством. Наверное, в первый раз за всю их супружескую жизнь мать Сары выступила против него. Она приехала на церемонию в Эймс и привезла с собой брата и сестру Сары. Не сказать, что им было легко и радостно, но они были там, вместе с нами. Я был благодарен ей тогда, и в дальнейшем у меня тоже нашлось, за что ее благодарить. Когда мы с Сарой переехали в Нью-Гемпшир, ее мать дала нам в качестве подарка на новоселье деньги на первый взнос, и даже больше, для покупки дома в Лебаноне. Как мы поняли, она сделала это без согласия мужа и без его ведома. Точно так же все деньги, которые получала Сара, пока ей не исполнился двадцать один год (больше, чем мы могли потратить), исходили из существующего давно, на протяжении нескольких поколений, трастового фонда, учрежденного ее родственниками по материнской линии. Этими средствами отец распоряжаться не мог, они были капиталом Сары. К этим деньгам у меня было двойственное отношение, бессмысленное и гордое, позволявшее мне примириться с тем, что любой дурак счел бы огромной удачей. Отец Сары отрекся от нее. Мы получили пышное официальное уведомление от его поверенного.