Сергей Ястребов
Лунная соната
Ах, как мне хотелось бы попасть в те удивительные страны, о которых рассказывают в романах. Небо там серое, часто идут дожди, ветер воет в трубах. Там одно вытекает из другого. Необыкновенные события случаются там так редко, что люди не узнают их, даже когда они всё-таки наконец приходят. Сама смерть там выглядит понятной - особенно смерть чужих людей. И нет там ни волшебников, ни чудес. Удивительный мир, счастливый мир!
Е. Шварц
Гремит фугасная медь латыни,
Летит слепой мотылёк к огню,
Ты слышишь - звёздами золотыми
Небо падает на броню…О. Медведев
1
Стена крепости была очень высокой, а стрелы сыпались с неё так часто, что люди внизу почти уже перестали обращать на них внимание. Они просто время от времени поднимали щиты, словно отгоняя мух, - и продолжали заниматься своими делами. Подтягивать осадные башни. Заключительный акт драмы медленно, но верно приближался, и было понятно, что никакая меткость и никакая отвага защитников крепости ничего изменить уже не могут.
Штурмовые части, считавшиеся элитными, к борьбе за башни, разумеется, не привлекались. Они вели свою собственную войну - ту самую, о которой когда-нибудь станут рассказывать в стихах и в романах. Только не забыть бы при этом упомянуть о такой примитивной вещи, как тенденция к позиционности в тактике. Когда схлёстываются две линии панцирной пехоты, обычно возникает тупик: какое-то время ни одна сторона не может уничтожить другую. Воины напирают стенкой на стенку, кого-то убивают, но в линиях много шеренг, и такое топтание на месте может длиться очень долго. Средство выхода из тупика - только прорыв. А прорывать пехотные цепи - это работа совершенно не почётная, очень тяжёлая и невообразимо кровавая. Не для героев. Для простых смертных. Для тех, кем не жалко жертвовать.
И только когда прорыв завершится и герои пройдут - в буквальном смысле! - по телам своих ратников, - только тогда они смогут начать эффектный поединок между собой.
За время Осады всё это успело мне изрядно надоесть. Вот почему я почти не смотрел в район прорыва и не сразу понял, что именно там произошло.
Командир первого из штурмовых отрядов, человек в сверкающем шлеме, упал на землю. В него попали из лука.
Чтобы свалить нормально экипированного тяжёлого пехотинца, лучник должен послать стрелу в стык доспеха. С гребня стены осуществить такой выстрел очень трудно. Здесь нужен профессионал высочайшего класса, обучавшийся своему ремеслу с детства.
Два таких попадания разом - это практически невозможно.
Факты - упрямая вещь.
Одна стрела пробила ему ступню, другая торчала из груди.
Почти одновременно. Небывалая случайность.
А случайности, как известно, - это язык, на котором с людьми разговаривают боги.
Цепи воинов всколыхнулись и на какое-то время замерли. Поле боя застыло в неустойчивом равновесии. Скомандуй я сейчас своим копейщикам: "Вперёд!" - и мы с налёту наверняка пробили бы вражеские ряды. Но как раз это и было невозможно. Потому что нельзя отдавать команду без уверенности, что её выполнят. А сейчас её не стали бы выполнять. С какой стати? Вдруг показалось, что на какое-то мгновение война, окончилась. И, похоже, такое ощущение было не только у меня - у всех.
Эти мои мысли промелькнули за долю секунды - раньше, чем раздался крик. Забавно, что в первый миг я спросил себя: кто может так орать - старик? зверь? ребёнок? - этот ужасный звук никак не соединялся с образом знакомого мне человека в сверкающем шлеме. Но факты - упрямая вещь. Стрела, скользнувшая под нагрудник, должна была попасть ему в сердце. Наверняка попала. И всё-таки он ещё жил - и даже находил в себе силы шевелиться и кричать. Это было совершенно невероятно, но он кричал. Он никогда не умел сдерживаться.
Когда крик затих, у меня, признаюсь, отлегло от сердца.
Теперь, по крайней мере, всё стало абсолютно ясно. Никаких чудес и неожиданностей в этой войне больше не будет. Последнее действие пьесы написано до конца - нам осталось только доиграть его. И я обернулся к своим ратникам.
У противника оцепенение прошло быстрее: я видел, что боевые порядки под стеной, пользуясь моментом, активно перестраиваются. Что ж, понятно. После нарушения всех клятв, какие только можно было придумать, и после нашего ультиматума о безоговорочной капитуляции защитники крепости решили стоять до конца. Им нечего было терять теперь.
Но и мы тоже не могли отступить.
Больше всего мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть дальнейшего, но это было, разумеется, невозможно.
Осаждённая крепость билась в агонии.
…А "леопарды" всё-таки шли, только теперь в сцене что-то изменилось - было похоже, что они возвращаются, но это по-прежнему выглядело очень красиво: по склону горы, по серому лесу ползёт чёрная коробочка с длинным торчащим хоботом; вот она поворачивает, и ещё быстрее поворачивается её хобот, и вспыхивает разрыв термитного снаряда - как маленькое солнце… и я уже понимаю, что всё это не просто так, что из-за горизонта наступают бронечудовища, их просто пока не видно, и слава Богу - смотреть на них у меня нет никакого желания… и далеко впереди назойливый перемежающийся шум - гул патрулирующих самолётов, вечный рефрен здешних скучных полей, всем привычный, надоевший за эти годы, как жужжание мух… и дождь, дождь, дождь… вот они, "леопарды" - ракурс сменился, они уже близко, месят грязь, как вездеходы… как элефантерия Ганнибала итальянской осенью… как колонна грузовиков на руднике, чёрт побери… заворачивают на улицу, гусеницами раскатывая в крошку поребрики тротуаров, задевая углы домов, сбивая, как спички, растущие в неподходящих местах деревья…
Всё. Встали.
Нет, ещё не всё. Из-за строя "леопардов" выезжает автомобиль: крыло помято, борта забрызганы грязью так, что дальше некуда, и всё равно на фоне всего окружающего он кажется игрушкой, неведомо как сошедшей с витрины богатого магазина… Открывается дверца. Офицер в зелёной полевой форме выходит под дождь, с отвращением оглядывается - в какой-то момент мне даже кажется, что он сейчас отряхнётся, как собака; и проходит некоторое время, прежде чем я понимаю, что он направляется прямо ко мне. Я успеваю швырнуть сигарету в грязь. Всё нормально.
В общем, полковника тоже можно понять. Он и изначально-то, наверное, не жаждал нашей помощи, а уж сейчас… Впрочем, вот об этом пока лучше не будем. Пока лучше ещё на минуту расслабимся. Я же сейчас один, я всё ещё стою под караульным навесиком, и мне абсолютно ничто не мешает нащупать свой полутрофейный стальной портсигар, вытащить ещё одну пахнущую бумагой сигарету, щёлкнуть бензиновой зажигалкой и закурить… Вот так. Ну что, стало легче?
Наверное, да…
Сейчас бы ещё кружечку горячего кофе. Но это - мечта, пока неосуществимая.
Так что остаётся только стоять по-прежнему под навесом, глотать дым и… ну, скажем, любоваться окружающим пейзажем. Ввек бы его не видеть, этот пейзаж! Но ведь не торчать же тут с закрытыми глазами - мир всё равно проникнет под веки, как сказал бы Дима Бальмонт…
А ведь когда-то здесь было, наверное, красиво. Поросшие лесом многовершинные горы, и маленькое озеро, и разбросанные хутора, и совсем на горизонте - старый монастырь, который сейчас, правда, закрыт туманом. Вполне идиллический вид. Таким он и станет опять - через какое-то не слишком долгое время…
Опять брюзжу - даже наедине с собой. Плохой признак, между прочим. Во всех моих мыслях - очевидный подтекст. И не надо быть психоаналитиком, чтобы понять, в чём дело.
Хотя вот насчёт подтекстов - это как раз спорно. Сколько себя помню, я всегда был человеком одной идеи. То есть идей, конечно, могло быть и несколько, но они тогда разделялись - или во времени, или как-то ещё более хитро. Параноидальный склад ума. Это когда одна мысль - крутится, крутится, набирает обороты, пока от неё не начнёт уже в буквальном смысле тошнить…
Не этому ли складу я обязан всем, что мне в своё время всё-таки удалось сделать в науке? Точнее, что могло бы удаться, если бы не всяческие проблемы, внутренние и внешние…
И не потому ли мне почти не снятся сны?
Читал я однажды странную сказку, написанную кем-то из романтиков, - про человека, который не видел снов. Оказалось, он когда-то крупно проигрался, и с тех пор - по заключённому договору - его душу каждую ночь забирал к себе Король небытия. И всё было бы не так уж плохо, если бы он всегда успевал вовремя вернуть её обратно…
Впрочем, сны мне в детстве всё-таки снились. Про полёты. Единственные сны, которые я помню. Я лечу, реально ощущаю себя в воздухе, вижу внизу земные предметы, а потом падаю, и это всегда так страшно… После этих снов я боюсь высоты - до сих пор. Слава богу, в наш просвещённый век солдатам не приходится лазать по штурмовым лестницам. И кипящим маслом не обольют… и чумой не заразят… И даже дороги сейчас всё-таки немного получше, чем во времена ландскнехтов - или, скажем, Рене Декарта, который, кстати, воевал почти в здешних краях…
Хорошая вещь - чёрный юмор. Давным-давно - в прошлой жизни, когда я жил очень далеко отсюда и был не поручиком пехоты, а всего лишь аспирантом классической филологии, - так вот, ещё в той жизни мой коллега Дима Бальмонт говорил: юмор - антитеза мужеству. Когда не хватает мужества, можно закрыться юмором. Как щитом. Найти способ взглянуть со стороны на болото, в котором тонешь, и оценить - как смешно твоё барахтанье…
И если тебя хватит хоть на секунду улыбки - ты победил.
Бальмонт пропал осенью тридцать пятого года. В Оршинском котле. Вместе с ещё полумиллионом человек. Самый большой котёл в истории - вполне под стать нашему национальному размаху. Чёрт, до сих пор не хочется об этом думать. Хотя именно это и стало тогда одной из причин, толкнувших меня на решение…
Ну, так как там с юмором?
- Эй, как у тебя с юмором? - говорю я громко, обращаясь к солдату, который спит, накрывшись драным плащом, под тентом в полутора метрах от меня. Один из недостатков всей здешней обстановки - редко удаётся побыть в уединении. Но это, как видим, имеет и развлекательные стороны…
- Да, господин поручик? - Человек уже поднялся.
Не солдат, а ефрейтор. Причём резервных войск - из нестроевых, наверное. Физиономия у него настолько грязная и заросшая щетиной, что трудно определить даже возраст.
- Я спросил, как у вас с юмором, - говорю я раздельно.
- Хорошо, - отвечает он, не выражая никаких эмоций. Вообще.
Я ожидал не этого, и мне становится неуютно. Чтобы не сказать - жутко.
- А если хорошо, то оцените, пожалуйста, тот факт, что вот эти трубы, - я показываю ему за спину, - кто-то сложил прямо на дороге. Здесь только что проезжал полковник, и он был очень недоволен…
Я договариваю автоматически, уже без всякого запала - только чтобы закончить. Ефрейтор пару раз моргает, окончательно просыпаясь. Забавно, что ресницы - это сейчас, пожалуй, самое светлое, что осталось на его лице. Да, приятель, зря я тебя разбудил. Не удалась проба. Плохо у нас с тобой с чувством юмора. Даже и не понять - у кого хуже…
- Разрешите идти? - спрашивает он хмуро.
Я только киваю - меня отвлекает порыв ветра, чуть не задувший сигарету.
Я в третьем круге, там, где дождь струится…
Как, однако, отсюда выбираться? Только сдав пост, я сообразил, что от центра города меня отделяет ещё километров двадцать, - а с неба между тем всё льёт и льёт. Дорога здесь, наверное, когда-то была нормальной, но сейчас она по разным причинам так разбита… в общем, идти по ней в дождь - удовольствие маленькое.
По дороге тянутся грузовики - не то чтобы сплошными потоками, недовольно часто. И вперёд, и назад: вперёд - со снабжением, назад - с ранеными или порожняком. Мне не хочется проситься, но я уже понимаю, что выбора нет, и, когда проходит очередная пустая машина, поднимаю руку. Грузовик тормозит, обдавая мои сапоги водой из лужи.
В кабине - очень молодой светловолосый лейтенант. Лицо тонкое, парень явно не из рабочих. Тотальная мобилизация.
- До города, если можно.
Лейтенант секунду думает, потом тянется к дверце, и она с лязгом откидывается на сто восемьдесят градусов, словно всю жизнь только этого и ждала.
- Садитесь. Поехали.
Поехали…
За окошком тянутся хутора и маленькие деревни. Булыжные, хотя и разбитые дороги; аккуратные белые домики, наполовину закрытые яблонями и каштанами; лежащие на мокрой земле заплатками квадратики полей. И снова - деревья, домики, поля…
Первые пять минут мы молчали: мне говорить просто не хотелось, а лейтенант, видимо, стеснялся. Или тоже не хотел - в конце концов, я ведь всего только на чин его старше…
Первым заговорил всё-таки я.
- Вы не застревали в пути? - Я пытаюсь улыбнуться. - Кажется, светские правила предписывают, когда нет другой темы, заговаривать с попутчиками о погоде. Сейчас это как раз кстати.
Лейтенант тоже улыбается.
- Нет, мы не застревали. Легковушки иногда застревали, их приходилось вытаскивать. Да ещё по пути туда нас один раз чуть не накрыли - но пронесло.
Пронесло… Штурмовики у противника великолепные, и об этом всегда следует помнить, - впрочем, лейтенанту объяснять такие вещи уже не надо. Да и вообще - на этом этапе войны никто не станет целиться в пустой грузовик. Так что именно сейчас мы практически в безопасности.
А насчёт лейтенанта я не ошибся: он явно из того социального слоя, который в России сейчас принято называть "интеллигенцией". Студент, скорее всего.
- Повезло. Хотя штурмовики - это и не совсем из области погоды…
Он опять улыбнулся.
- Вы случайно не интендант?
Я несколько удивляюсь.
- Нет. С чего вы решили? Здесь нашей части поручена охранная служба. А вообще… вообще у нас бывали разные задачи. Как правило, всё-таки не в тылу, - добавляю я, не удержавшись.
- То есть сейчас вы закрываете сзади линию фронта? На это поставили именно вас? - уточняет он.
Я молча киваю.
- А вам не кажется, что это странно?
На редкость прямой молодой человек - а я-то думал, что такие здесь уже перевелись. Заблуждался. А в общем, логично: ведь Империя сознательно воспитывает в своих подданных привычку к максимальной прямоте. Будем говорить и действовать прямо, даже если от этого рухнет мир… Съязвить на эту тему? Ох, не стоит. И я изображаю индифферентное пожатие плечами:
- Не кажется. В конце концов, ещё у Тиберия была охрана из германцев.
- Да. - Он задумывается. - А у нынешних живых богов, значит, вторая линия из славян…
Мы оба не слишком весело улыбаемся. Что ж, какое-то взаимопонимание прорезалось.
- Вы из студентов, наверное?
Он кивает:
- Студент. Только не философ, как можно было бы подумать, а математик.
- Ну да. Философу здесь, конечно, самое место… Где же вы учились, если не секрет?
Он называет знаменитый - классический, можно сказать, - университетский город. Почти три года назад я был там проездом. К тому времени у меня, конечно, основными были уже совсем не академические заботы - я тогда только что освободился из лагеря, и… ах, чёрт… но всё равно, а может - именно поэтому: часы на кирпичной башне учебного корпуса, парк с сумрачными аллеями, раскидистый зелёный дуб у старой заставы… Открытка, в общем. Пошлая открытка. И всё равно меня там не покидало странное, неожиданное, дурацкое ощущение красоты. Я даже тогда подумал: а может, всё-таки не зря меня занесло в эти края?
Кошусь на лейтенанта. Самое время обменяться сентиментальными впечатлениями…
И именно в этот момент по нам бахнуло.
Впрочем, "бахнуло" - это неточно. Это слово подразумевает краткий миг сильного переживания. А когда на тебя налетает звено пикировщиков, ни для каких переживаний времени просто не остаётся.
Ты регистрируешь своим слухом шум - а в следующий момент уже лежишь в придорожной канаве и благодаришь силы небесные, что жив. Если, конечно, твой шофёр - опытный человек, который за оставшийся у него бесконечно малый промежуток времени… нет, не сориентировался, а просто на уровне рефлекса успел совершить нужные действия, чтобы съехать с дороги или хотя бы затормозить…
Наш шофёр успел. Видимо, сказалась фронтовая тренировка.
- Боже, на кого вы похожи, - сказал лейтенант, когда мы оба поднялись.
Тут я осознал, что перемазался в грязи. Грязь на краю этой дороги была жидкая и однотонная - почти как горячий шоколад.
Всё-таки я не смог сдержать усмешку.
- Солдат ничего не должен бояться. Если ты упал в сортирную яму - оближись и иди дальше в бой…
- Что?
Мои слова поразили его явно гораздо больше, чем атака бомбардировщиков.
- Это из одного чешского писателя, - объясняю я.
Вообще-то, конечно, подобные авторы не слишком подходят для упоминания в разговоре с имперским лейтенантом; тут можно, и даже нужно, быть поосторожнее… Впрочем, плевать.
Вот, лейтенант сразу развеселился. Улыбается.
- Повторите, пожалуйста, - просит он.
Я повторяю цитату.
- Подходящая рекомендация, - замечает лейтенант, подбирая палочку, и начинает энергично чистить свои брюки.
Исключительно подходящая, думаю я. Причём сразу ко всем нашим обстоятельствам…
Стоп. Спокойно. Давай-ка лучше отчищай грязь.
…А внезапно нахлынувшее отчаяние всё равно плещет в глубине, как разбушевавшиеся подземные воды… тугие волны гноя… да что с тобой, ты же давно знаешь, отчаяние - это наше нормальное состояние, да, да, да, настоящая жизнь начинается только по другую его сторону… по ту, по другую, как будто отчаяние - это плёнка, которую можно проколоть швейной иглой… только главное, что с обеих сторон ты всегда будешь служить тем, кого ненавидишь, и делать то, для чего не предназначен… и даже умереть, когда захочется, будет нельзя… чёрт побери, чёрт побери, чёрт побери… так устроен мир. Вот и всё.
И успокойся, наконец.
Мы привели себя в некоторый порядок, влезли обратно в машину и поехали дальше, огибая свежие воронки.
Маленькие сады, домики, поля. Окраина. Полицейский пост при въезде в город.
- Всё так странно… - Лейтенант не заканчивает фразу.
Он уже давно хочет что-то сказать, но не отваживается и мнётся. Странно, что он решил затеять проблемный разговор со случайным попутчиком; хотя - что странного? Именно случайному попутчику иной раз выбалтываешь такие вещи, в которых не признаешься близким знакомым…
- Странно?
Лицо моего спутника морщится. Кажется, будто он сейчас заплачет, но в следующий момент я понимаю, что он просто хочет чихнуть.
- Именно странно, - говорит он, справившись. - В последнее время здесь небо стало слишком низким…
Что?! Опомнись, парень, кто из нас сумасшедший? До сих пор я считал, что это моя прерогатива…
- Низким? - я не нахожу ничего лучшего, как переспросить.
- Как потолок казармы, - поясняет он. - У вас нет в связи с этим соображений о том, где мы находимся?
Тон такой, словно он спрашивает: на каком километре дороги?
Я делаю вид, что не понимаю, и он, выждав секунду, поясняет:
- Коридор с низким потолком. Место, откуда нет выхода. А такое место называется…