Я знаю, как оно называется. Не трудись, спутник, я почти сразу понял, куда ты клонишь.
Инферно.
- Я думаю, что мы ещё не там. Я думаю, что мы ещё только на пути.
Эти слова я произношу неожиданно для самого себя. Как будто чужие - хотя я чётко понимаю, что это именно моя мысль. Просто до сих пор я о ней не знал. А вот пришёл момент - и она выплыла из подсознания.
На пути. Только вот туда или оттуда? Круг за кругом…
Или есть области, где вообще не имеют смысла такие понятия - "туда" и "оттуда"?…
Лейтенант не говорит больше ничего. Он просто смотрит на дорогу - довольно спокойно; в выражении его лица я никак не могу разобраться. Впрочем, и не пытаюсь.
Не всё ли равно? Если теме суждено развиться, она разовьётся сама. Зачем форсировать? Тем более, когда не очень-то и хочется…
И вдруг мне делается невыразимо противно. Всё это я уже слышал сотни раз - и слышал, и говорил себе сам. Я уже сто раз проезжал по этой мокрой дороге, и у меня было сто одинаковых провожатых, которые произносили одни и те же слова. Трогаешь обычную шахматную пешку, а за ней тянется ступенчатый шлейф отражений - пешки, пешки, пешки… Я не знаю, какого вы цвета, ребята, но вы мне надоели. Они так бесполезны, все наши попытки… все ваши попытки понять, где мы находимся и что с нами происходит, потому что понять по-настоящему можно только тогда, когда не понимаешь. Знание - это незнание. В знание не надо играть, эта игра слишком азартная. Хочешь, чтобы она тебя не затянула, - не садись играть вовсе. Уже сел - постарайся прервать. Если это возможно. Попробуем. Итак, я расплачиваюсь по счёту и поднимаюсь из-за стола… то есть я просто говорю:
- Остановите. Мне здесь выходить.
И дальше всё идёт, как вереница кинокадров, которые прокручиваются почему-то с очень маленькой скоростью. Знакомая улица. Трамвайная остановка. Серый кирпич типовых домов. Ещё одна знакомая улица, на которой почти темно; по времени полагалось бы уже включить фонари, но фонари здесь давно вышли из строя, и по соображениям светомаскировки их не чинят. А в подъезде сейчас будет совсем темно. Совсем. Я ощупью поднимаюсь по лестнице; окно на лестничной площадке закрыто щитом, и здесь мне всё-таки приходится искать спичку. Копошусь, как крыса в наглухо закрытом ящике… Вот спичка вспыхивает, и внутренность ящика заливает густо-жёлтый свет; на стенах движутся мои огромные тени - кажется, что их несколько и они кривляются друг другу… Я жму на кнопку звонка и понимаю, что надо что-то ещё сказать, и мой голос кажется мне неожиданно чужим, когда я произношу:
- Привет, Ольга. Это я.
Свет. Целое море света. Свет зажжён по всей квартире - и в коридорчике, и в комнатах, и даже, кажется, в кладовке, и после темноты подъезда это производит на меня почти шоковое действие. Ольга стоит, чуть облокотись на полку занимающего половину прихожей книжного шкафа, и с лёгкой усмешкой смотрит, как я щурюсь. Вообще-то выражение лица у неё сейчас немного странное, но вникать в это мне, по понятным причинам, совершенно не хочется.
Потом она переводит взгляд на мой мундир.
- О боже. Ну ты хоро-ош, - говорит она с оттенком детского восторга.
Я почему-то сразу же начинаю чувствовать себя крайне глупо.
- Угу. Скажи, у тебя тут можно?…
- Можно. - Она на мгновение задумывается. - Где ванная - ты знаешь, горячая вода есть…
Она сторонится, пропуская меня, и, когда я уже вхожу в ванную, добавляет:
- Собирался прийти Михаил. Думаю, вскоре после тебя.
Я никак не реагирую, хотя это известие меня и радует - Миша Маевский, как же… я не видел его месяц и уже, пожалуй, скучаю… Просто время поговорить у нас ещё будет. А пока я закрываю дверь на щеколду и на секунду замираю, осознав себя находящимся в ванной комнате. После этого бесконечного холодного дождя, и бесконечно грязных дорог, и набегающего от горизонта почти невидимого дыма, после… Я даже встряхиваюсь. Невыносимо белая эмалированная ванна, аккуратные кафельные плитки, электрический свет от лампы под потолком, - всё это, взятое вместе, смотрится сейчас настолько неестественно, что я просто пугаюсь, и приходится покрепче вцепиться в раковину. Хотя головокружения я вовсе не чувствую. Ничего, пройдёт. Всё в порядке. Я просто пришёл с войны.
Между прочим, я не раз наблюдал, как человек, побывавший - нет, не на нормальном фронте, как я сейчас, а в совершенно иных, предельно острых ситуациях, где плющатся под молотом Тора абсолютно все этические концепты и люди на время перестают быть людьми… - как такой человек приходит в дом к обычным людям, у которых ничего такого в биографиях нет - возвращается к очагу, так сказать, - и тоже становится обычным. Вот что поразительно. Казалось бы, след, который определённые вещи оставляют на психике, должен быть глубоким и пожизненным - и так оно в действительности и есть. Но вот ты видишь, как такой человек сидит напротив тебя за столом, радуется хорошему вину, шутит, флиртует с дамами… И самое удивительное, что этому никто не удивляется. Просто одна сторона личности свернулась в узелок, другая - раскрылась. И тогда получается, что в каждом из нас одновременно - именно одновременно, а не последовательно, - живёт множество персон, которые можно тасовать, будто карты…
Иначе просто невозможно объяснить то, что мы видим на каждом шагу.
Человек был в аду - и вернулся. Как Тезей. Почему, чёрт побери, мы не замечаем, что именно это происходит вокруг нас постоянно?
Да, тот, кто нас создавал, вложил в нас и такую потрясающую способность: оторванные куски души у нас отрастают почти мгновенно. И кто может сказать, награда это или проклятие?
Я нахожусь в ванной уже десять минут - это я вижу на наручных часах, которые лежат на полочке вместе с прочей моей мелочью типа зажигалки и бумажника. Китель, который я старательно драю тряпкой и щёткой, стал почти чистым. Почти - но не совсем. А один из моих, если хотите, пунктиков состоит в том, что форма всегда должна - нет, не быть идеально чистой, но производить поверхностное впечатление таковой. Как будто тебе завтра предстоит собственный расстрел…
И, руководствуясь этим соображением, я продолжаю отчищать китель и брюки ещё довольно долго, не глядя больше на часы. Ну вот, кажется, нормально. В таком виде уже не стыдно и на приём к генералу - а, кстати, не исключено, что завтра мне именно это и предстоит. Ведь командование нашей группы находится в этом же городе. Всё тут теперь на пятачке…
Смотрю в зеркало. Выражение лица - уже привычно жёсткое, как у многих и многих здесь; только под этой жёсткостью, как под маской, довольно легко прочитать некоторые странные для офицера, да и вообще для взрослого человека качества. Детская наивность… да ладно, будем называть вещи своими именами: детская глупость. Существо, которое очень боится, что у него вот-вот отберут игрушку. Забавно, что кое-кому такое сочетание нравится… С другой стороны, есть и мимолётное впечатление некой цельности - уж не мне судить, имеется в нём доля истины или нет. Ну, в общем, в таком виде жить можно.
Жить можно…
Я раздеваюсь окончательно, влезаю в ванну - голая спина прикасается к ледяному чугуну… - и, пустив сильную струю горячей воды, позволяю себе роскошь целую минуту ни о чём не думать.
Дольше - не получается.
Когда я накинул халат и прошествовал в так называемую гостиную, оказалось, что компания уже в сборе. Маленькая компания - всего три человека. Костя Семёнов, Миша Маевский и Ольга. Они сидели у стола, на котором красовался типичный "средний эмигрантский набор": чай, лимон, большая сковорода с яичницей, тарелка с печеньем, высокая бутылка красного вина… - они сидели вокруг всего этого и ждали, и только через секунду до меня дошло, что они ждут меня. Они не поднялись мне навстречу, не издали приветственных возгласов - всё это было лишним. На шестом году большой войны нормы поведения меняются. Спасибо вам за то, что я могу просто вернуться сюда. Это хорошо, когда есть куда вернуться.
- Привет, - сказал я вслух.
Семёнов и Маевский молча пожали мне руки.
- Прямо с фронта?
Они оба были в мундирах; я покосился на свой роскошный халат и почувствовал в ситуации какой-то тонкий комизм. Впрочем, заподозрить сейчас ребят в шутке - значило бы оскорбить их. Я кивнул.
- Не то чтобы с фронта… Я сегодня в дорожном дозоре стоял - вон там, - я сделал жест рукой, который стороннему человеку мог бы показаться неопределённым, но на самом деле довольно точно указывал в сторону северо-восточного сектора, то есть места, где и шёл сегодняшний бой. - Час назад вернулся.
- Ну и как там дела?
- Грязь, - сказал я и перевёл взгляд на стол. - Ребята, я же ничего с собой не принёс…
- Ты с дежурства, - сказал Костя, усмехаясь одной стороной рта. У него был паралич лицевого нерва после контузии. - Это мы сейчас - тыловики…
- Короче говоря, садись и жри, - закончил Михаил.
Совет был хороший. Настолько хороший, что я последовал ему не раздумывая - и только вонзив зубы в бутерброд с маслом, понял, насколько голоден. Отдежурил, называется. Ольга, не говоря ни слова, придвинула ко мне ещё одну тарелку, и какое-то время я занимался только едой, поглядывая, конечно, время от времени на окружающих - но не для того, чтобы получить какую-то информацию, а просто…
Просто мне было приятно их видеть. Даже Ольгу - несмотря на наш платонический роман, который с самого начала был обречён на то, чтобы закончиться довольно скоро, так и оставшись платоническим. Причём мы оба это знали. Четыре года назад, когда я ещё был полным мальчишкой, такое было бы для меня огромной проблемой. А теперь вот - плевать. Ох, много шелухи с меня ободрали за это время… Впрочем, где гарантия, что на её месте так же быстро не нарастёт новая?…
Вот и сейчас я горжусь, как идиот, тем, что нам с Ольгой вроде бы удалось остаться друзьями. А то, что иногда кольнёт боль, - это ничего. Это нормально. Всё равно, что для хорошего капитана лёгкая качка.
Кстати, о качке. Я не раз убеждался, что когда после долгой напряжённой деятельности на холоде человек попадает в абсолютно комфортные условия: диван, тепло, безопасность, еда… - реакция может оказаться неожиданно резкой: все контрольные системы сразу отключаются, и действительность вместе с диваном плывёт, качая тебя на волнах покоя и тепла. И не удивительно, что, выпив ещё и чашку горячего чая, я отвалился совсем. Не уверен, что заснул, - но на несколько минут всякий приток внешней информации в моё сознание почему-то прекратился. А когда эти минуты истекли, я увидел, что верхний свет в комнате погашен, Ольга куда-то исчезла, а Семёнов и Маевский сидят чуть поодаль от меня - под лампой у телефона - и энергично, но тихо, чтобы меня не разбудить, говорят о чём-то серьёзном. Я прислушался.
- …Как сто лет назад. - Это Костя. - Загреметь куда-нибудь на Кавказ, в линейный батальон. Оставить погоны и пойти выгорать под солнцем, пока не схлопочешь от горцев пулю… Понимаю, понимаю. Лучшие времена прошли. Нам о такой ссылке - только мечтать. Как о прекрасном и несбыточном.
- Ну и что тебе эти мечтания дают? - Это Михаил. Он сидит спиной ко мне в очень свободной, видимо, позе - полулёжа в кресле и почти сбросив расстёгнутый китель. Такое расслабление он позволяет себе достаточно редко, и я даже думаю: неужели он успел выпить? По его голосу не поймёшь. - Знаешь, мне вообще всегда бывает неловко, когда я слышу, как умный человек говорит глупости. При нормальном ходе дела нас с тобой ждёт не ссылка и даже не штрафной батальон, а виселица на площади. Вот реальность, из которой надо исходить.
- Ну, исходи. Исходи. И где твоё чувство юмора?… - Костя слегка разворачивается, садясь поудобнее, и тут его взгляд падает на меня. - Э, да он проснулся.
- Присоединяйтесь, поручик, - Михаил, тоже обернувшись, стряхивает извлеченную непонятно откуда - похоже, что из-под кителя - плоскую флягу, в которой что-то призывно булькает.
Я не заставляю себя ждать. Чёрт возьми… Эта жидкость в полном смысле ошеломляет. Она не просто заливает белым огнём горло, но, кажется, бьёт куда-то прямо в основание мозга, так что я на короткое время снова теряю контакт с реальностью. Ну и напиток… Судя по гамме послевкусия, это что-то или венгерское, или балканское. Вот уж действительно, всё на свете объединила в себе славная Империя - поход двунадесяти, чёрт их дери, языков… И только через полминуты ко мне наконец возвращается нормальное дыхание.
- Совещание смертников? - Эту фразу я произношу ещё сдавленно.
- Точно, - откликается Костя. - Клуб самоубийц.
Обсуждаем вот, каким именно мылом мылить веревку…
Маевский едва заметно морщится, и я понимаю, в чём дело. Ведь "клуб самоубийц" - это в разговорах нашей верхушки почти устоявшееся прозвище для упсальского правительства. Подобные дела Михаил знает куда лучше нас с Костей - потому и морщится. Ещё бы… Я помнил, каким потрясённым вернулся полковник Любимов, побывавший ещё в конце тридцать шестого года на совещании в Имперской коллегии по делам протекторатов. Нам, разумеется, никто не сообщал, о чём именно там говорили. Но догадываться не запретили. И мы догадывались. И то, что некоторым из нас потом пришлось увидеть…
А Любимов прошлым летом пропал. Просто пропал: поехал по делу в один провинциальный городок и не вернулся. Расследования не было - кому уж там прошлым летом было до расследований… Такие дела.
Всё-таки это, наверное, хорошо, что нас разгромили.
Только вот незадача: в плен нас не берут. Шведов берут, а нас - нет. Для соотечественников мы - изменники. Гвардия преисподней.
Мы - Русская освободительная армия.
Бросив взгляд на Костю, я понял, что он думает примерно о том же. А Маевский, как почти всегда, невозмутим. Странно: у него черты физиономии вообще-то скорее неправильные, во всяком случае, красивым его никак не назовёшь. А получается… Чёрт возьми, у него ведь сейчас совершенно картинное лицо. Чуточку усталое и твёрдое - как у литературного капитана фрегата. У капитана во время бури. Между Сциллой и Харибдой. Справа водоворот, слева ураган - ну и куда, интересно, ты поплывёшь? Конечно, теоретически всегда есть один-единственный правильный маршрут, выводящий в спокойное море. Неужели ты и вправду надеешься его найти? А? Скажи, капитан…
Кстати, на самом деле он не капитан, а, как и я, поручик. И лет ему меньше, чем мне, - всего двадцать семь.
Только это неважно…
- Так о чём это вы, ребята? - Я пытаюсь перевести разговор на серьёзный тон. Хватит шуток, в самом деле. Успеем мы ещё пошутить…
- Вот о чём. - Михаил указывает на выдранную из школьного атласа карту Европы с пометками, часть которых - свежие. На карте вырисовывается узкая полоса от Голштинии до Далмации - всё, что на сегодняшний день осталось от континентальной части Империи.
Я склоняюсь над картой, делая вид, что внимательно её рассматриваю.
- Ну и что ты об этом думаешь?
Да боже мой, что тут думать?… Бывают вещи, о которых говорить просто нет смысла. Или потому, что ничего не понятно, или потому, что всё уж так понятно - дальше некуда. Правда ведь?
- Фазы Луны не в нашу пользу, - говорю я.
- При чём тут фазы Луны?
- При том, что прилив. Никакое военное искусство нам тут уже не поможет. Оперативные контршансы исчерпаны. И отступать больше некуда. Так что ещё один хороший удар, - я показываю на карте, где именно он будет, - и - всё… - Я делаю паузу. - Это всё тривиально. Гораздо интереснее, что по этому поводу думаешь ты.
Михаил чуть кивает.
- Сколько я тебя помню, ты всегда умел ставить правильные вопросы. Но никогда не умел на них отвечать…
Я развожу руками: чего не умею, того не умею. Такая вот у меня беда. Оракул наоборот, так сказать…
- Ну, тогда ты скажи что-нибудь, - включается Костя. - Ты же у нас умный.
Михаил смотрит на нас, явно к чему-то готовясь.
- Ребята, - говорит он медленно, - я очень хочу вас вытащить. Очень. После того прорыва, о котором говорил Андрей, здесь будет просто несколько громадных котлов. Не уцелеет никто. Тех, кто прорвётся, западные союзники выдадут, как миленьких, - на этот счёт уже есть конвенция. Уходить скрытно, пересекать границы под чужими именами - многие ли из нас на это способны? А главное, что есть не только мы - есть… небольшое, правда… количество людей… которые от нас зависят почти во всём… - Он замолкает, и мы не прерываем его молчания. Сейчас особенно видно, что он всё-таки очень молод. - В общем, картина господам офицерам ясна. И вот поэтому… Меня, я думаю, никто не заподозрит ни в простодушии, ни в сентиментальности. У нас всё очень сложно, ребята. Понимаете, наш мир - он не двухцветный. Он изменчивый и сложный, как облако… или как воронка в океанских течениях… - Его глаза смотрят мимо нас, и я могу только догадываться о том, что именно они сейчас видят. - Даже добро и зло - и те иногда меняются цветами… то есть местами. Чего я вам говорю, вы это знаете не хуже меня…
Знаем. Я не знаю, о чём сейчас думает Семёнов, а он не знает, о чём думаю я, - у каждого из нас свои воспоминания: суматоха потерявшей голову армии, когда начальники орут на подчинённых по каждому пустяку, и два-три раза в день - боевая тревога; паника, расстрелы дезертиров, сброшенные в кювет заглохшие машины, ощетинившиеся винтовками заслоны на дорогах, ведущих в тыл; бесконечные колонны бодрых серых солдат, пылящие на восток под чистым летним небом; города с немытыми окнами, встречающие победителей цветами; новые объявления на столбах - красивые, чёткие, некоторые ветер срывает и несёт по улице; и тот же ветер приносит из пригорода запахи тополёвых аллей, уютных садиков, замусоренных дворов, свалок и гари; и служба после "торжественной присяги" - пустые дни, бессмысленные тренировки, подсобная работа, караулы на задворках железнодорожных станций; и уже другие колонны, бредущие боковыми дорогами под охраной одетых в чёрную форму гвардейских автоматчиков; и доносящийся с окраин стук пулемётов, который все стараются не слышать… Как скучно. Скука - доминирующий тон воспоминаний всех этих лет. О, разумеется, мы понимаем, что на самом деле всё не скучно, а страшно, очень страшно, но вот беда - никто не удосужился прорвать картонный задник, а декорации на нём так выцвели, что уже почти не видны; и вот мы слышим шум, догадываясь, что где-то что-то происходит, но глаза наши заморочены… Хотя, конечно, это ни в малой мере не послужит нам оправданием. И кто-нибудь правильный и справедливый, кому повезло не выпачкаться в этой грязи, будет смотреть на нас если не с ненавистью и не с презрением, то - в лучшем случае - с брезгливой жалостью… Вот так, как смотрит сейчас Михаил, стараясь прочитать наши мысли. Кажется, он их уже прочитал… Интересно, а в зеркало он смотрит так же?…
- Короче говоря, ты предлагаешь нам измену? - спрашивает Костя.
- Да, - отвечает Михаил.
Вино всё ещё стояло на своём месте - очень высокая коническая бутылка без горлышка как такового: она просто стремительно сужалась кверху, господствуя над столом, будто странная башня. Жидкость в бутылке при плохом свете казалась непроницаемой, как чернила.
- Из Южной Франции, между прочим, - сказал Михаил, машинально подбрасывая бутылку в руке, как гранату. - Ну-ка, кто тут разбирается в винах?
Наше скромное общество сумрачно промолчало.
- Ты не форси, ты пальцем показывай, - вяло процитировал Костя столетний анекдот. - Наливай, короче.