…Дополнительная универсальная творческая проблема заключается в том, что на свете практически нет новых сюжетов. Это понятно: набор сюжетов ограничен самим созданием мира. Сделав Солнце жёлтым, Создатель, конечно, не запретил придумывать миры, где оно зелёное, но структурировал сам спектр подобных выборов, ограничив поток нашего воображения определённым руслом. И так далее. С каждым шагом необратимого поступательного развития нашего Мира - иначе говоря, с каждым моментом времени - это русло усложняется, приобретая новые рукава, но тем самым парадоксальным образом становясь ещё более ограниченным, ибо чем больше изрезана береговая линия, тем труднее выйти в открытое море. Как на восточном побережье Адриатики. Проинтегрировав структуру этой береговой линии по всему времени существования Вселенной, мы получим абсолютно полную сюжетную схему - этакий, если угодно, метасюжет, который наверняка окажется на удивление простым. Сюжетные единицы Мироздания подобны узелкам крупноячеистой сети. Или обыкновенным атомам, число которых, согласно Демокриту, постоянно, конечно и даже не очень велико.
Поэтому в наших постановках очень многое повторяется.
Трясясь по разбитой дороге в коляске забрызганного грязью мотоцикла, я в тысячный раз говорил себе именно это: всё повторяется. Опять линия фронта. Опять весна. Опять возвращение. Всё вокруг настолько привычно, что проскальзывает как-то мимо сознания, и я почти ничего не чувствую, кроме бьющего в лицо холодного горького ветра.
Я узнаю этот ветер - он уже дул с серого моря, под низким небом, в каком-то странном северном городе… Или я что-то путаю? Может, этот ветер - не северный, а южный, и я помню его ещё со времён осады Трои? А может быть, это вообще ветер с Адриатики?…
Даже ветер возвращается. Всё, как предсказано.
Всё-таки здесь действительно очень скучно.
Поразительно однообразная вещь - война.
…Всадника длань в железной перчатке и два копыта его коня.
Всадник возвышался тут же - в сквере перед школой. Я заметил его ещё утром, но тогда как-то не хватило времени подойти близко и рассмотреть. А теперь я мог, никуда не спеша, постоять рядом. Познакомиться и убедиться. Да, бронзовый всадник производил впечатление. Правда, длань он никуда не воздымал и коня на дыбы не вздёргивал - все четыре копыта уверенно попирали землю. Это был спокойный всадник. Он, конечно, был отважен в боях и много раз лично водил своих драбантов в атаку, но едва ли он когда-нибудь в чём-нибудь всерьёз сомневался. Выбитые на постаменте полустёршиеся буквы складывались в полный титул: Карл XII, император шведов, вандалов и готов, гегемон Рейнского союза. Создатель Третьей империи.
Почему-то мне ещё с юности был симпатичен этот странный герой. Здесь он был изображён уже пожилым. Статуя а-ля Марк Аврелий: повелитель мира, мерно шествующий по чугунной мостовой, торжественная мантия спадает складками; всё в порядке, и только вот лицо… Тут, впрочем, надо присмотреться. Не могло быть у Марка Аврелия такого лица. Этот всадник был вечным юношей. Несмотря на непрерывную войну, которую так и назвали - Вторая Тридцатилетняя. Что-то он за эти годы успел понять - что-то, почти уже недоступное человеку двадцатого века. Даже краешком сознания не уловить. Взглянешь в небо - и увидишь вечную битву волков…
Вечную - значит до тех пор, пока не развалится мир. А может быть, и дольше.
Рыцарь Валгаллы.
Надо же, как неожиданно встретились.
Школьное здание надвинулось на меня растущей слепой громадой, закрывая ещё не совсем потемневшее небо с тонкими перистыми облаками. Окна, завешенные изнутри чёрными шторами, как-то по-особому отражали вечерний свет. Впрочем, электрическое освещение пробивалось даже сквозь занавеси светомаскировки, и было понятно, что оно горит во многих комнатах - едва ли не во всех. От этого почему-то веяло тайной и детством. Казалось, что там, внутри, сейчас происходит что-то вроде подготовки к новогоднему празднику…
- Документы, - сказал мне на крыльце унтер-офицер с автоматом и нарукавной повязкой, на которой было написано, невесть почему готическими буквами: "ROA. Militarfeldsicherheitsdienst". За охрану здесь, видимо, взялись всерьёз: утром автоматчиков при входе ещё не было.
- Тридцать девятая комната, майор Беляев, - сказал унтер-офицер, вернув удостоверение, и даже распахнул передо мной дверь.
- Знаю, - сказал я утомлённо, уже входя в уютный сумрак вестибюля.
Беляев сидел в том же кабинете и за тем же столом, за которым я оставил его утром. Стол теперь был завален бумагами, рядом стояла пустая чайная кружка. Вид у Беляева был измученный, как после бессонной ночи. Ещё бы. У него дел побольше, чем у меня. Впрочем, от напряжённого ожидания тоже устают.
- Всё в порядке, - сказал я с порога. - Конечно, настолько, насколько что-то вообще может быть в порядке… Разрешите сесть?
- Садись, - сказал он, продолжая глядеть в свои бумаги. - Вернулся, значит. Молодец.
Пауза затянулась. Надеюсь, сюрпризов больше не будет, подумал я с некоторым беспокойством. Хотя нынче что ни час - то сюрприз…
Тут Беляев наконец посмотрел на меня.
- Готов? - спросил он резко.
- Куда деваться? - ответил я вопросом на вопрос.
Вдруг очень захотелось затянуться сигаретой. Я вспомнил, что не курил почти весь день.
- Ну, значит, так и будет. О чём мы с тобой говорили - ты помнишь…
- Помню.
- Не перебивай, - сказал он строго и замолчал, откровенно собираясь с мыслями.
Я тоже задумался. Точнее, со мной как раз случилось нечто обратное: я на время перестал думать. Зачем? Сколько можно? Красивый весенний вечер, уютная светлая комната. Тепло и хорошо…
Я включился, когда Беляев уже начал что-то говорить.
- …На тебя сейчас - наша надежда. Не скажу, что единственная…
Ну, спасибо на добром слове. Давайте теперь лепить из меня героя. Всю жизнь мечтал. Взять ключевой форт, подхватить упавшее знамя… Побыть - ну, пусть не спасителем мира, как герой фантастического романа, но хотя бы спасителем армии…
Самое забавное, что сейчас ведь примерно так оно всё и есть. Бойтесь ваших мечтаний, они могут сбыться… Ситуация критическая, здесь Беляев нисколько не преувеличивает. И - карты в руки. Только вот почему-то очень хочется сказать: а не пошли бы вы со своими историческими миссиями на…?
Но я, конечно, не сказал ничего подобного.
- …И очень тебя прошу: будь осторожнее. Не строй иллюзий: война ещё не проиграна. То есть проиграна, но не закончена. В Империи и по её краям сейчас идут такие политические игры, что ого-го. Дай-то Бог в это не вляпаться. Легко сказать - не вляпаться, - перебил он сам себя. - Если джентльмен берётся разгребать нужник, пусть не думает, что сохранит чистыми манжеты… Ладно, это, слава Богу, не твоё дело. Твоё дело - доехать, встретиться, передать. И обязательно вернуться. - Он вдруг провёл ладонью по лбу. - Так всё сложно. Такая, чёрт её дери, паутина…
Паутина. Крупноячеистая сеть. "Нет жизни рыбарю - пророку смерти…" - вспомнилась некстати строка из стихотворения. Хотя - почему некстати?…
- Домой-то я успею зайти? Хоть на час?
- Успеешь даже до рассвета. Поезд уходит в пять двадцать.
Теперь Беляев смотрит на меня спокойно, едва ли не выжидательно. Пожалуй, он вообще чересчур спокоен… и я вдруг понимаю, что он сейчас не только скрывает волнение, но и в чём-то колеблется. Похоже, есть какая-то новая малоприятная информация, в отношении которой он никак не может решить - сообщать мне её или нет.
Кажется, решил не сообщать.
Ну и ладно. Меньше знаешь - лучше спишь.
Надо, кстати, выспаться в поезде.
- Будь осторожнее, - повторяет Беляев. - Ты нам очень нужен.
Я хочу сказать на прощание что-нибудь бодрое - и понимаю, что у меня не хватает слов.
Та самая комната, откуда мы ушли утром. Почти вся обстановка осталась прежней - ну, разве что на столе переменили скатерть. И вместо свечи - опять электрический свет. Правда, теперь горит не люстра, а только настольная лампа.
Красивая такая лампа. Тёмно-жёлтый матерчатый абажур с изящными складками. И с бахромой. И на тяжёлой бронзовой подставке выступают львиные морды, почему-то очень похожие на открытых Винклером львов Хаттуса.
Раньше я эту лампу почему-то не разглядывал. Забавно, как глаз пропускает мелочи. И сами по себе эти мелочи - забавны. Почти любой заурядный предмет может таить в себе маленькое открытие. Стоит только присмотреться. Ну откуда на настольной лампе в обычном среднеевропейском доме - хеттские львы? Или это просто во мне опять проснулся классический филолог?…
Окно занавешено наглухо. Всё те же правила светомаскировки, ничего не поделаешь. Впрочем, к этому уже все привыкли.
А вот то, что мы сейчас с Ольгой вдвоём, - это редкость. Раньше в этой квартире почти во всякий вечер можно было найти кого-нибудь из господ офицеров - хотя никто из нас, разумеется, здесь не жил постоянно. Просто трудно было побороть соблазн завернуть сюда, возвращаясь с какого-нибудь очередного утомительного задания. Разумеется, нам с нашим опытом хорошая казарма уже давно кажется вполне уютным местом, больше ничего вроде бы и не надо… И всё-таки есть разница: прийти в казарму - или сюда.
Почти домой.
А ведь Беляеву я так и сказал о квартире Ольги: зайти домой. Оговорился, конечно.
Сама Ольга примостилась напротив меня в кресле. Я полулежу на диване и допиваю свой чай.
Мы пока молчим. Торопиться некуда, слишком многое уже сказано.
Да и хочется почему-то, чтобы подольше длилось это молчание…
Никогда оно на самом деле не длится долго.
- Тебе хочется помолчать? - Знакомый аккуратный сочувственный тон.
- Нет. Мне хочется говорить. Просто я не знаю, что тебе сказать. Как обычно… - Я пытаюсь изобразить улыбку.
Кажется, у меня даже получается.
Ну и что дальше? Вряд ли Ольга будет расспрашивать меня о делах или о положении на фронте. Не потому, что ей это неинтересно. Просто то, что ей нужно знать о таких вещах, она, как правило, понимает сама.
Я молча жду, что она произнесёт.
- Всё будет хорошо. Я уверена.
Вот это да. Господи, неужели всё уже настолько паршиво, что мой вид требует подобных утешений?… Я чуточку мобилизуюсь.
- Тебе это говорит женская интуиция?
Она как-то колеблется.
- Если угодно. - Пауза. - Ты ведь завтра куда-то уезжаешь?
- В тыл, - отвечаю я расслабленно и коротко. Расслабленно - потому что вокруг мягко и тепло. А коротко - потому что это последнее дело: хвастаться перед женщиной тем, что из тебя пытаются сделать героя.
Кстати, а в чём же, собственно, должно состоять моё геройское деяние?
Во-первых, дезертировать с фронта. Ну, за этим-то дело не станет. По военным законам Империи я уже сейчас заслужил даже не одну, а две немедленных смертных казни - причём совершенно между делом. За один сегодняшний день. Пустячки, а приятно.
Во-вторых, пройти через кордоны. Которые разнообразны и расставлены часто. Впрочем, полевых жандармов я опасаюсь мало, а патрулей Реншельда - ещё меньше. Болваны они, как правило. Хотя эти-то болваны сейчас запросто могут поставить подозрительного офицера к ближайшей стенке… Ладно, это всё мелочи. В случае чего попробуем отстреляться… Но есть и вещи, которых следует бояться всерьёз, - например, ГТП. Было ведь всё-таки в лице Беляева что-то такое… некий не прояснённый слепой уголок… Ладно. Пока проблема не обрела зримых очертаний, самое верное - не думать о ней.
В-третьих, я должен добраться до фельдмаршала. Соблюдая всё те же правила предосторожности. Добраться и добиться личной встречи. Вот об этом я не хочу преждевременно думать не из страха, а просто чтобы шестерёнки в голове не крутились вхолостую. Будет день, будет пища. Приедем - тогда и начнём импровизировать.
Надо вручить фельдмаршалу официальное письмо. А также, предъявив свои полномочия - немалые, нужно заметить, полномочия, бумага с подписью самого командующего РОА генерала Молчанова, - провести приватный разговор на ту же тему. Объяснить ему, что спасаться вместе - это лучше, чем погибать врозь.
Ох, не верю я в свою силу убеждения.
И ведь те, кто пока остаётся здесь, - они же будут… странно всё-таки звучит это слово: надеяться. Не очень, может быть, но - надеяться. Что им ещё остаётся, кроме как ждать призрачную помощь? Чёрт меня побери…
А отсюда следует четвёртая, самая главная часть моего задания: я должен вернуться.
Я смотрю на Ольгу.
- Я вернусь. Наверное, даже скоро. Дня через два.
- Возвращайся, - говорит она неожиданно просто и легко. Словно на окнах нет завесы затемнения и дело происходит в самый обычный мирный день. "Я заеду в контору, а потом, наверное, ещё вернусь. - Возвращайся…"
Наверное, вернусь…
Как это легко сказать: я вернусь.
- Я постараюсь. А теперь давай не будем говорить о войне.
Сам не знаю, почему у меня вырвалась эта фраза.
Она, вероятно, понимает это лучше меня. И потому спрашивает без иронии:
- А о чём ещё ты способен говорить?
Всё правильно. О чём ещё я сейчас способен говорить? После четырёх лет? Увидев столько всего своими глазами? Принципы оптимального расположения огневых точек. Оперативные идеи Гамильтона и Делагарди в условиях современного подвижного фронта. Сравнительные боевые качества бронетехники: "диктатор" против "элефанта", "леопард" против "кромвеля". И главное - рассуждения на тему: ну в какой же заднице мы все очутились! Ведь сразу после начала Восточного похода наши эмигранты буквально умоляли шведов: позвольте нам отправить на фронт крупное соединение! Хотя бы одно. Под национальным флагом и под лозунгами Белой гвардии. Поставьте его в первую линию - и посмотрим, что получится. Возможно, это была утопия. А возможно - и нет. В любом случае, отказ был абсолютно категорическим. И в результате в течение трёх решающих лет почти вся миллионная масса таких, как мы, добровольцев была старательно рассредоточена по отдельным батальонам, разбросанным на пространстве от мыса Акций до Нордкапа. Тыловые и вспомогательные подразделения Великой армии - вот и всё, чем нам позволили стать. Даже после битвы при Каспии, когда перелом в стратегической ситуации обозначился совершенно ясно, высшее руководство Империи всё ещё надеялось справиться с врагом своими силами. Имперцы вообще много раз демонстрировали, что они способны гениально решать очень сложные конкретные задачи, но поразительно слепы там, где речь идёт о картине в целом. Такие вот особенности национального военного искусства. При этом я вовсе не иронизирую над шведской армией. Каждый, кто видел эту армию в бою - неважно, с какой стороны, - подтвердит, что чего-чего, а иронического отношения она не заслужила. Большинство её звеньев, от штабных оперативников до рядового состава, за эти пять лет проявили себя совершенно блестяще. Так, блестяще, они и проиграли войну. И мы - с ними за компанию…
Я уместился на диване поудобнее.
- Я могу не только про войну. Могу, например, про роман, который я когда-то мечтал написать. О Петре Первом.
- Я ничего о нём не знаю…
Вдруг я почувствовал, что рассказывать расхотелось.
- Он царствовал недолго и неудачно. Начал войну со шведами и попал под Нарвой в плен, так что пришлось заключать мир любой ценой. Пришлось отдать не только завоевания, но и некоторые русские города - Псков, например. Но начало его правления - оно очень интересное. Похоже, что он хотел спешно сделать из России сугубо западное государство - как Ататюрк из Турции. И так же, как тот, ни перед чем бы ради этого не остановился. Если Ататюрк ввёл смертную казнь за ношение фески, то до чего бы дошёл Пётр - я уж и не знаю. Пройти за двадцать лет путь, на который у всей Европы ушло полтысячелетия, - кто мог до такого додуматься? Взнуздать коня Хроноса… Конечно, его убили, и при Алексее Втором всё встало на свои места. А в русской литературе Пётр - это такой, знаешь, герой вне морали. Стремящийся к невозможному. Не очень популярный, правда…
Ольга долго смотрела - я никак не мог понять, на меня или мимо. Сказала:
- Да. Это на тебя похоже.
Я почувствовал, что мои щёки заливает краска. Что за чёрт…
Она поняла и сжалилась. Легко сказала, потянувшись в кресле:
- А ведь, может быть, если бы твоему Петру больше повезло, у нас бы сейчас не было всего этого кошмара.
- Может быть, - согласился я. - И опять мы вернулись к войне…
- Вернулись, - подтверждает она без улыбки.
Я пожимаю плечами:
- Если честно, мне действительно уже почти ничего больше не интересно. Знаешь, как смешно…
Я замолкаю, не решаясь выговорить то, что уже крутится на языке. Это нелепо. Это странно и страшно. Может быть, я совсем свихнулся. Может быть, свихнулся не я, а весь остальной мир. Впрочем, последнее хотя и более замечательно, но менее вероятно.
- Знаешь, как смешно: за все эти четыре года я так и не смог заставить себя поверить, что люди умирают по-настоящему…
Она тут же откликается:
- Это легко понять. Ты всегда был мальчишкой, играющим в игрушки. И остаёшься таким, несмотря на весь твой опыт. Знаешь, я тебя за это даже уважаю.
Я молчу, потому что ответа на такое быть не может.
Просто не может.
Да, конечно. Я играю. В Троянскую войну. Хотя нет, я путаю: в Троянскую войну играли солдаты главнокомандующего Объединёнными десантными силами лорда Агамемнона. А мы сейчас играем в другую войну - Мировую. Это куда интереснее. Наверное, мой знакомый мальчик по прозвищу Ахилл был бы рад такой большой игре.
Кажется, я действительно схожу с ума.
Эта мысль приносит некоторое облегчение. Как же всё-таки здорово было бы сойти с ума, свихнуться, - и не в качестве фигуры речи, а по-настоящему. Чтобы связали, надели смирительную рубашку. Заперли в одиночную камеру для буйных. Чтобы не пришлось больше играть во все эти проклятые игры. Ведь с сумасшедшего - совсем другой спрос…
Слишком это хорошо, чтобы сбыться.
К тому же здесь, в Империи, камер для буйных нет. Здесь сумасшедших просто убивают.
Так что не стоит и мечтать.
А для самоубийства есть более эффективные способы. Например, девятимиллиметровый "оскар".
Или Саксонский фронт.
Если верить штабистам. Первая дивизия генерала Сергеева уже оттуда снялась и сейчас пробивается на юг - то есть на соединение с нами.
Похоже, мы всё-таки хотим жить. Интересно, зачем?
Хеттские львы слепо уставились на меня с подставки лампы. От них веет Азией. Доминирующим континентом, на котором пока всё спокойно.
Ведь век ещё только бронзовый…
Железный век начнётся утром - со звонком будильника, который поставлен на четыре тридцать.
Я решаюсь.
- Ладно. Раз уж я мальчишка, я скажу тебе ещё кое-что - совершенно мальчишеское…
Она чуть поворачивается и смотрит на меня с лёгким любопытством - и с обычным спокойствием. Она понимает, что речь идёт вовсе не о признании в любви.
Всяческие признания - это ступень, которую мы уже переросли… так, впрочем, и не ступив на неё. И тем не менее - да. Переросли. Взявшись сейчас выяснять, кто из нас кого больше любит или не любит, мы стали бы похожи на детей, ссорящихся из-за конфетного фантика.
Такие пустяки.
И с этой мыслью подкатывает страх.