- Кому как, - сказал Гера, - обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживёшь зато по-людски: джип себе купишь, сотовый заведёшь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи сотовой?
- Да, - сказал Вася, - эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?
- Видал я их, - сказал Гера. - Только разве же это бабы?
Вася задумался.
- Да, - сказал, - можно бы и получше. А чего делать-то?
- Будто сам не знаешь, - хохотнул Гера.
- Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.
- Клеветать - это главное, - сказал Гера. - Справишься?
- Справиться смогу, - сказал Вася. - Только совесть ведь, паскуда, замучит.
- А ты её, паскуду, продай.
Оживлённо беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.
- Пошли, бурёнушка, пошли спатеньки…
Лепёшки падали на ходу.
Они усмехнулись, глядя на это дело.
- До скорого, агентура.
- И вам того же, товарищ Гера.
- Но пасаран! - на прощание крикнул Гера - и добавил в четверть голоса: - Только гусь свинье не соратник…
Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.
- Канул, миленький, как масоны на гору унесли, - развела руками Настасья.
Отход на север
Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.
- Опять мужики пришли! - крикнула Настасья. - С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.
Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.
Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбуждённых людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.
До Геры долетали рваные крики:
- За свободу, блядь, и не такое бывает!
- Жизнь свою отдать, или как?!
- Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!
- Машку жалко, а остальное приложится!
- Чую, Серёга: наши времена настают!
- Подохни, Егорка, с песней!
Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно - нестерпимо захотелось блевать.
Когда проблевался, то увидел, как к дому бежит Матвей в расстёгнутой до пупа рубахе. В его руке злобно пламенел факел.
- Пожги их, чтоб духу не было! - крикнули из толпы, и Гера узнал голос Петра.
Вскинув автомат, он дал очередь.
Матвей упал подрезанным, но трое человек с факелами уже подбегали к дому с разных сторон.
- Тикать надо, - сказала хозяйка. - Есть тут подземный ход, если им идти, как раз к реке выйдем.
- Откуда подземный ход?
- Из подвала. В прошлом году солдаты прорыли. Избушка-то, едрить её, не простая, а спиративная.
- Сейчас уходим, - сказал Гера, шмальнув ещё какого-то мужика.
Тот повалился, факел выпал из рук. Огонь, питаясь сухими листьями, быстро подползал к дому.
- Пошли, миленький, - Настасья дёргала за рукав.
- Подожди, - отмахнулся Гера. - Дай ещё козлов поснимаю.
Мужики, почуяв недоброе, разбегались в разные стороны. Не хотевшие разбегаться заранее ложились на землю, спасаясь от цепких пуль. Не хотевшие разбегаться или ложиться - падали всё равно, но подбитыми, со свинцовой начинкой в теле.
Нежданно в открытое окно ударила пуля. Чашку, стоящую на столе, разнесло в куски.
- Ага, - сказал Гера, опускаясь на пол, - вот теперь уходим.
Упал вовремя: новая пуля чиркнула на месте его живота, обиделась, полетела дальше и снесла горлышко у кувшина.
Третья пуля, яростно матерясь в полёте, тоже миновала его. Проклиная судьбу, она впилась в стенку над его ухом. Гера не стал дожидаться четвёртой, пятой и сотой пули. Пригибаясь, он покинул добрую кухню.
Настасья, забыв про возраст, неслась вперёд быстрее гепарда. Гера скатился вслед за ней по ступенькам.
- Вот эту дверь, миленький.
В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.
Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.
- Гады, - всхлипнула Настасья. - Совсем, что ли, сдурели?
- Не дрейфь, - сказал Гера. - Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдёшь.
- Тикать надо, - сказала Настасья.
- Это правильно. Автобус когда отходит?
- В десять утра, миленький… Меня-то возьмёшь?
Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.
- Ты тоже, что ли? - спросил Гера.
- Да я так себе, - сказала Настасья. - Я не в штате, я спиративщица.
- То-то и оно, - загадочно сказал Гера.
Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро и, если что, с потерями не считаться.
- А что - если что? - спросила Настасья.
- Если что - сама всё увидишь.
Никто, как ни странно, дорогу не преградил.
На остановке толпились, если так говорят о трёх людях, паренёк и две бабы тяжёлой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не всё знал о таинствах здешней жизни.
В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.
- Давай, сука! - кричали вдали. - Нашу давай, чтоб все подохли!
- Погоня, - обречённо сказала Настасья.
Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…
- Прорвёмся, - сказал он.
- А если не прорвёмся? - спросила Настасья.
- Тогда не прорвёмся, - сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.
За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжёлые бабы медленно перекрестились.
- Ведун шуткует, - сказала одна из них.
- И не говори, Маша, - сказала вторая. - Знать, ничего хорошего.
Из-за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.
- Чего, браток, обижают? - спросил он загрустившего Геру.
Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.
- Да, - просто ответил он. - Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…
- Какие такие?
- Дурацкие, - сказал Гера.
- Знаю, - согласился ведун. - Ты ещё, кстати, всего не видел.
- И не надо.
- Да как сказать, - усмехнулся батя Иван. - Ты же сюда приехал, чтобы чёртова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдёшь, Лишков, ко мне в ученики?
- А почему я? - испугался Гера.
- Есть в тебе дар, - сказал батя Иван. - Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни - своему майору не верь, если снова заявится.
- Но почему?
- Он, - объяснил батя Иван, - врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от неё только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.
- Какую ещё гробницу?
- Вавилонскую, - вздохнул батя Иван. - Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была - в синем переплёте, невидимой рукой писанная. Если по-санскритски умеешь, её, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвёшься.
- А при чём тут Яхве? - невпопад спросил Гера.
- Да ни при чём. Совершенно ни при чём… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Всё равно, конечно, больше нашей Галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.
- А я говорю, сука, налево пойдём! - донеслось с бывшего колхозного поля.
Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно и оттого особенно страшно:
- Брысь, цуцик!
- Левой гни!
- Дёргай, мать твою, когда просят!
- А я сказал: Апокалипсис - это пиздец, только по-жидовски!
Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжёлые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.
Бабы-тигры.
Бабы-торпеды.
Бабы-утекай-не-догонишь.
Бабы-гонщицы-из-русских-селений…
- Же ву зэм! - рявкнули на поле. - Сожру и не помилую!
Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалёку дом загорелся ясным пламенем… Чёрный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдалённых звёзд.
- Это революция, - прошептала Настасья.
- Ты-то откуда знаешь? - спросил Гера.
- Мне знамение было, - объяснила она. - А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.
- И даже не хухры-мухры, - улыбнулся батя Иван. - Так пойдёшь со мной, комсомолец?
- Да! - ответил Гера. - В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.
- Вот видишь, - наставительно сказал батя. - Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настаёт.
Бегущая вдалеке собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.
- Не бойтесь, - сказал батя Иван. - Пули нас не достанут. С нами хранители.
- Кто? - не понял Гера.
- Нас хранит волновой эгрегор, - сказал батя Иван.
- Это как?
- В тёмные времена его называли архангелом Гавриилом, - сказал он. - Однако, мой друг, уходить всё равно придётся. Революцию делают фанатики, а плодами её пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?
- Я-то нет, - сказала Настасья. - А вот он - это как сказать.
- Не понтуйся, срань, - сказал Гера. - Отсекаешь?
- Отсекаю.
- Её с собой не возьмём, - сказал батя Иван. - Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У неё, как это ни печально, карма отравлена похотью и гордыней.
- Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! - сказала Настасья. - У меня такая карма, что молодые завидуют.
- Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.
- Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! - обиженно сказала Настасья.
- Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, - сказал батя Иван. - Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребёнок. Только это заканчивается одним и тем же…
- Чем? - спросил Гера.
- По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.
На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шёл дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мёртвый шофёр, махнув руками, вывалился наружу.
- Куда, куда мне идти?! - кричала Настасья.
- Иди, как в сказке: на все четыре стороны, - сказал батя. - Да не бойся: твоё тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит: её у тебя, голубушка, больше нет.
- Как это - нет?
- А что, есть, что ли? - криво усмехнулся батя Иван. - Пойдём…
Он взял Геру за рукав, и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.
Настасья, горько всплакнув, провалилась куда-то следом…
С радостным лаем выбежали мятежники.
На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения больше подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.
- Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! - возгласил Петр Первый.
Громогласный рёв толпы ответил ему.
- То-то, - сказал пыльнёвский царь и шумно высморкался на землю.
Новый рёв, вызванный поистине царским жестом, перекрыл все возможные сомнения в чёрствых душах.
Похуизм, самодержавие и народность
Старый режим, несколько лет правивший Пыльнёвским районом, был свергнут за одну ночь. Невзирая на победу революции, казнить, увы, было некого: последним представителем власти был несчастный колхозник Штольц, бежавший ещё в знаменитом 1991 году. Свергнутый режим имел загадочные черты и не имел аналогов в мировой истории - он заключался в полнейшем отсутствии любой власти. Однако режим есть режим. Годы его господства были окрещены то ли застоем, то ли развалом. Новое время назвали просто - тысячелетним царством добра.
Дабы отметить силу новых идей, на площадь перед бывшим сельсоветом выкатили бочку дерьма и разлили под танцевальную музыку. "То, что вы видите, - сказал Пётр Первый, - послужит лучшим уроком нашим врагам". Смысл фокуса с дерьмом был неясен, зато все поняли - теперь уж точно начнётся новая жизнь. Ради неё, как позднее отметила хроника, в первую же ночь погибло около двадцати человек… Большей частью это были сторонники Петра Первого, попавшие под горячую руку других сторонников того же Петра.
Как отметили историки пыльнёвского восстания, последней каплей, переполнившей чашу гнева, было убийство заезжими туристами местного священного животного: недозрелой свиньи, которой многие жители - по своему недомыслию - приписывали сверхъестественные способности. Подобные случаи известны в мировой летописи: так, например, мирное население Индостана легко терпело экономическое и политическое засилье колонизаторов-англичан, но поднялось на страшное восстание, когда сипаям приказали обкусывать патроны - правильнее сказать, обкусывать бумагу, смоченную в животном жире. Это означало участвовать в убийстве коровы, а ведь легче расстаться с жизнью, чем походя осквернить богов. Так что трогательная привязанность отсталых жителей Пыльнёва к своему животному вполне объяснима, а необъяснимо другое - дикость туристов, с целью забавы в упор расстрелявших порося, к тому же священного.
Многие историки отмечали и вторую деталь: в ночной потасовке с теми же вандалами был тяжело ранен Матвей, нежный муж, заботливый отец, трудолюбивый крестьянин… кому помешал этот недалёкий, но исполненный, как и весь российский народ, скрытой доброты человек? Ранение озлобило его сердце, а дальнейшая история есть следствие этого озлобления.
Третья причина и вовсе обыкновенна.
Правящий режим потворствовал иностранцам и жителям больших городов: в то время, как основное население Пыльнёва бедствовало, едва кормясь с огородов, для заезжих был выстроен потайной отель с баром, компьютерным центром, железными жалюзи. Оправдывая восстание, историки легко отыскали его причину - она заключалась в исконной тяге народа к социальной справедливости и прочей морали.
Первым делом революции стало восстановление монархического правления. Однако колоритная фигура Петра Первого устроила далеко не всех. В первую очередь роптали так называемые паханы (так их прозвали в Пыльнёве; историки же навесили на этих людей свои ярлыки: народные вожди, полевые командиры, неформальные лидеры и т. д.). Левое крыло оппозиции возглавил Василий Прелый, по его словам, лично знавший товарища Сталина. Он стоял за СССР и похотливое отношение к местным бабам. Ультралевых повёл за собой Матвей - прослышав о смене эпох, они сразу же ушли в лес, чтобы партизанскими действиями подорвать монархию. Матвей защищал идею бесплатной водки и безграничной свободы личности. Однако самым крайним радикалом оказался всё же Федор Чума. Программа Чумы не дошла до последующих поколений ввиду крайней жути этой программы. Едва заслышав первые пункты, его сторонники сразу же сходили с ума и не возвращались… Они рычали и блеяли, но отказывались говорить по-людски - такова единственная причина, по которой нам неведомо учение Федора Чумы. Сохранились лишь данные, что Чума собирался ввести акцизы и многобожие.
Таким образом, в Пыльнёвском районе возникло три независимых центра силы: Пётр Первый, стоявший за похуизм, самодержавие и народность, социалистический лагерь Прелого и анархические элементы, собранные воедино Матвеем. Ведуны же были настолько духовны, что центром силы быть никак не могли. Два последних лагеря, нутром чуя свою оппозиционность, объединились против режима - как они говорили, супротив Антихриста Петьки. Прозвище прицепилось к царю, когда деревенские бабы тайком подсмотрели, что его число - 666.
Гражданская война выдалась на редкость холодной. Дальше листовок дело не шло, а главные события разворачивались в области дипломатии. Играя в легитимность, Пётр Первый послал послов к синим обезьянам и местной нежити. Первая делегация вернулась похмельная, но счастливая, вторая же, щедро напоённая на посошок "божьей росой", - трезвая, злая, порядком изнасилованная и в рваной одежде. В ответ Пётр Первый объявил, что будет строить самодержавие в отдельно взятом районе. С Москвой было решено не общаться ввиду того, что в РФ господствуют самозванцы. (Москва, к слову сказать, была тому только рада.)
Для начала воздвигли памятник Пиндару и Евсею Ивановичу Милютову. Образ Пиндара напоминала простая забетонированная свинья… Пиндар окончательно стал святым: Пётр Первый велел канонизировать всех, кто, как он выразился, сдох за нашу свободу. Вторым эдиктом царь повелел повесить Настасью, как он сказал, "за блядство, измену Родине и прочее компрадорство". Однако её, как и напророчил ведун, нигде не могли найти.
После третьего эдикта у деревни Пыльнёво появился флаг: поле из чёрной, бурой и малиновой полосы. Чёрный цвет символизировал сумрак ночи, из которого вышла новорождённая монархия, бурый подчёркивал забурелость, а малиновый означал малину. Проникнувшись ложным патриотизмом, окружение Петра Первого тут же окрасило своих кошек в цвета нового триколора.
Пиком холодной войны стала встреча трёх паханов у Чёрного камня. После второй закусили. После третьей Вася Прелый оглядел народных вождей и сказал, что признает главенство Петра, если тот возродит райком и объявит всех баб коллективной собственностью. "Чё, сволота, думаешь, твоё время придёт?" - ухмыльнулся Матвей, с детства ненавидевший компромиссы. "Я за согласие", - сказал Василий. "А я за народ", - возразил Матвей и ударил Василия табуреткой. Тот упал без чувств. "Жить надобно не по лжи", - заявил Матвей, ткнув пальцем в сторону соглашателя. И снова поднял он правдолюбивую табуретку… Но подоспевшие клевреты царя помешали её опустить.
"Ты что на меня поднял?" - с укоризною спросил Пётр Первый. "Сегодня я поднял на тебя руку, - сказал Матвей, - а завтра весь народ поднимет на тебя ногу". Поваляв в навозе, Матвея украсили кандалами, но фраза вошла в историю.