Булатная сталь звенела о кованые доспехи на картине, как настоящая. Шалва знал, что её секрет открыл ремесленник Джава из Мзымты, и было это гораздо позже походов Искандера, но не справился с искушением. Ну не могли же великие воины прошлого драться простым сыродутным железом!
Сама собой битва за Бхарати на бумаге сменилась набросками заготовок для ковки. Затем в ход снова пошла охра с чистотелом, и в горне заплясали человечки. Они заполняли собою весь объём печи, в которой больше не было металла и огня. Они и были - яркий живой металл, который плясал без устали, желая вырваться из тесных объятий горна.
Вдруг Шалва заметил, что язык пламени перекинулся с края бумаги на ближайший сухой куст. Тот вспыхнул мгновенно, ровным жаром, и человечки, увеличившись в размерах, продолжили в нём свой танец. Шалва хотел закрыть глаза, чтобы избавиться от видения, но по векам полыхнуло огнём.
Голос прозвучал, как весенний гром в горах. Казалось, его имя произнесли все человечки разом.
- Хха-ввал-ки!!!
Шалва сжался внутри, внешне сохраняя достоинство. Лишь спустя несколько секунд он понял, что слышит родное горное наречие.
- Что?
- Мы нарисовали небо, - теперь говорил один.
- Ну и что?
- Ну и всё. Остальное, - невозмутимо продолжил огненный лилипут.
Шалва потихоньку приоткрыл один глаз, затем другой. Веки тут же перестало печь, в глазах высохли слёзы. Человечки продолжали танец в горящем кусте, а один из них, самый высокий, стоял рядом с камнем, на котором рисовал Шалва.
- Мы нарисовали небо, - шептал человечек.
- А я нарисовал вас! - дерзко возразил горновой.
Сказать, что человечек смутился, так нет. Просто на секунду задумался.
- Знаешь, в некотором роде ты прав. Но ведь мы с тобой - одно целое. Как и весь этот мир. Ты думаешь, что знаешь его секрет, но ты знаешь не всё.
Шалва решил притвориться, что не понимает, о чём речь. Но человечек, теперь более похожий на двуногую ящерицу, без труда проник в его мысли.
- Не бойся, человек. Ведь это мы подарили твоему народу секрет обращения с огнём и металлом.
- Кто вы?
- Мы - это ты, и каждый из Пятерых, и любой, кто ходит под этим небом. Потому что небо нарисовали тоже мы.
- Вы - боги?
Человечек рассмеялся так, что у Шалвы заложило уши.
- Боги? Что ты! Мы просто пляшущий в горне металл. Но, пожалуй, мы - единственное, что есть в этом мире настоящего. Всё остальное - это кадка с выкованным за день железом. Всего лишь один день.
Шалва слушал оцепенело, не пытаясь очнуться. Он подозревал, что даже если захочет прийти в себя, вряд ли сможет.
Громоподобный голос снова стал едва различимым шёпотом.
- Всего день. Да и тот ещё не закончен. Наковальня гудит, ухает Кувалда, звенят Молоточки, и Пятый придёт ещё не скоро. А люди рождаются, живут и умирают так быстро, что просто не успевают узнать о нашем существовании. Ты же - Хха-ввал-ки! Поэтому мы говорим с тобой.
- А зачем? Зачем Настоящим говорить с простым человеком, пусть даже Избранным?
Человечек не ответил. Вместо этого он повернулся к танцующим, словно обсуждая с ними вопрос дерзкого человеческого сына. Ничего, кроме гула пламени, Шалва не расслышал.
Танец прекратился. Все огненные фигурки повернулись к нему и словно бы уставились на него тёмными провалами глаз, или что там у них было.
- Хочешь, мы покажем тебе, как на самом деле выглядит Побережье?
"Не хочу", - подумал Шалва, но губы не слушались, выплюнув только: "Хочу!"
Картина, открывшаяся перед глазами, была настолько страшной и непонятной, что сначала распалась на отдельные куски. Чуть позже Шалва понял, что именно видит перед собой. Насколько хватало глаз, перед ним открывалась бесконечная пустошь, заваленная, устеленная, засыпанная коричневыми останками того, что рождалось когда-либо в храмах. Груды ржавых мечей, плугов, серпов, колёс, остовы кораблей, повозок, совсем уж невиданных механизмов величиной с дом и больше заполняли всё пространство вокруг. Не было ни деревца, ни птицы, ни лугов, ни моря. Светило неестественного цвета клонилось к… Непонятно, к чему оно клонилось, потому что здесь не было ни восхода, ни заката.
Человечек снова заговорил, и Шалва вздрогнул, вырываясь из оцепенения.
- Небо-то мы нарисовали, да, видно, плохо. Мир этот походит к концу, хотя конца не увидят даже твои правнуки. Рано или поздно таким станет не только Побережье, но и Дальние страны, и земли за хребтом.
- И мои горы?
- И твои горы.
Огненный демон замолчал, Шалва тоже. Над ржавым миром снова воцарилось безмолвие, заглушавшее даже гул пламени.
Внезапно видение ушло, мир снова стал привычным, и идиллию вечера десятого дня нарушал только куст, объятый пламенем.
- Ты хочешь вернуться домой?
- Но ведь с Побережья не возвращаются?
- Глупости. Кто не приходил, тот и не возвращается. Ты - Хха-ввал-ки, твоё место рядом с твоим народом. Вместе вы сможете встретить конец света достойно, как подобает настоящим горцам.
- А как же остальные? Панкрат, братья, Пятый? Они могут пойти со мной?
- У них здесь работа. Их место - тут. Да и не захотят они с тобой, проверено.
Шалва снова замолчал, на этот раз надолго. В голове всё перемешалось, хотелось верить, что всё происходящее с ним сейчас - только видения увлёкшегося работой художника. Но что-то внутри подсказывало, что это не так.
- Что я должен для этого сделать? - ровным голосом спросил Шалва.
- Приходи завтра к полудню на это же место, увидишь.
- Но здесь никто не поднимается за ручей в одиннадцатый день! Он же несчётный!
Казалось, человечек пожал плечами.
- Если хочешь попасть домой - придёшь! - коротко отрезал он и отвернулся.
Затем вошёл в куст, нырнул в огонь и исчез. Его примеру последовали остальные огненные человечки. Пламя исчезло, а засохший куст превратился в молодое цветущее деревце.
Те, кто в этот вечер забредал в духан, могли видеть за столиком в углу молодого горнового Шалву из Мукуса. Столик был заставлен пустыми пивными кружками, а горец лежал щекой на свёрнутых листах бумаги и горланил дикарские песни.
Очнулся Шалва в своей лачуге, в позднее утро несчётного дня. В углу хлопотал над завтраком Пятый, мыча под нос какую-то мелодию. Шалва приподнялся, охнув, и протянул руку к столику. Взяв ковш, зачерпнул ягодного кваса из жбана, заботливо приготовленного у постели (таки десятая кружка пива была лишней).
- Спасибо, друг! - выдохнул Шалва, и Пятый, не оборачиваясь, кивнул: мол, свои люди, чего там.
Затем горец поднёс ковш к губам и жадно выпил. В глазах резко просветлело, глухой гул в ушах превратился в прекрасную музыку. Шалва блаженно улыбнулся. Всё произошедшее с ним вчера теперь действительно казалось сном.
Однако когда немой подмастерье повернулся к лежаку и посмотрел горновому в глаза, взгляд его показался тревожным. Он протянул Шалве руку ладонью вверх по местному обычаю, затем быстро показал на гору, в направлении храма и приложил палец к губам, зачем-то заглянув Шалве прямо в зрачки.
- Пятый, я не понимаю, зачем мне идти в храм? Сегодня же несчётный день! - тихонько возразил Шалва.
Тут произошло нечто неожиданное. Пятый прокашлялся, выпил квасу и довольно внятно произнёс:
- Не сразу в храм. В полдень тебя ждут за ручьём.
Шалва почти не удивился заговорившему немому. В голове окончательно прояснилось, он вспомнил вчерашнее уже не как сон, а как явь.
Пятый слыл вообще странным типом. Панкрат, например, считал, что тот вовсе не немой, а просто дал обет молчания. Оказалось, он был прав. Или же это проделки огненных человечков?
Пятый же как ни в чём не бывало продолжил готовить завтрак.
В полдень его уже ждали. На этот раз не понадобилась ни бумага, ни охра. Человечки танцевали в солнечном блике, прямо в ручье. В небе, от холма до холма, раскинулась яркая семицветная арка. Вместо камня стоял настоящий горн, правда очень старый, таких сейчас уже не строили. Он был сложен из обожённых глиняных кирпичей, изрядно закопчён, а мехи были огромными, двуручными, из потёртых козьих шкур. Видно было, что не одно поколение халкидов стояло у огня и поддерживало жар, а кузнецы в это время охаживали наковальню.
Рядом с горном были аккуратно сложены вперемешку металлы и камни. Присмотревшись, Шалва сразу же различил их, лежащие в ряд: красная, с тёмным налетом, медь, янтарь цвета закатного солнца, тусклое жёлтое золото, зелёный с прожилками малахит, серебро небесных оттенков, крупный необработанный сапфир, и в самом конце - темно-лиловое, почти чёрное, холодное железо.
С ним наконец заговорили:
- Пришёл? Не передумал? Вот и отлично. Видишь радугу над холмами?
- Вижу, - спокойно ответил Шалва.
- Когда ты пройдёшь точно под центром её свода, дом будет совсем близко. Но сначала…
- Я знаю, - всё так же невозмутимо продолжил горновой. - Мне нужно выковать врата. Точнее, арку над вратами.
Человечки переглянулись. На их карикатурных лицах мелькнула тень не удивления даже, а некоторой досады.
- Если ты всё время знал Путь, почему не вернулся раньше?
Шалва не ответил. Он надел прихваченный с собою фартук, рукавицы и принялся за дело.
Когда жар ожил, он заполнил горн брусками и шихтой, нарыл в кармане передника Панкратовых трав, отмерил горсть и бросил в огонь.
Не беда, что братьев нет. Для тонкой работы сгодится и один молоточек.
Человечки молча наблюдали за его работой, не переставая танцевать и в пламени горна, и вокруг него, и даже, казалось, на крыльях радуги.
Наконец работа была закончена. Арка сияла не хуже той, в небесах, и жила уже своей жизнью. Шалва снял рукавицы, вытер пот со лба и спросил:
- Что дальше?
Человечки, казалось, обрадовались, что их ещё замечают.
- Всё. Путь свободен.
Шалва окинул взглядом луг, и холмы, и синюю нитку Понта внизу.
- А как же это? Неужели нельзя ничего сделать?
- А сам ты как думаешь? - Один из них снова вышел вперёд и оказался выше остальных.
Шалва отдышался, словно после крутого подъёма, сложил руки на груди, закрыл глаза и сделал шаг, но не под радугу, а на её левый склон. Невидимый колокольчик звякнул коротко, и тут же его звук оборвался…
…Говорят, травники, спускавшиеся с гор в позднее утро несчётного одиннадцатого дня осени, видели, как над храмом повисло ослепительно белое облако, в центре которого будто был виден лик горнового Шалвы из Мукуса. Он вознёс над Хеттэбетом руки, скорее похожие на большие белые крылья, и растворился в небесной синеве.
Больше его никто не видел. Зато слухи ходили разные: и про чудное озеро где-то в горах, где Шалва будто бы удит рыбу перед самым закатом, по ночам охраняя путников от лавин; а моряки рассказывали, что в лютый шторм словно бы слышали звон колокольчика, совсем рядом, и их благополучно выносило от прибрежных скал; иным Шалва являлся перед значительным событием в жизни, вроде свадьбы или рождения наследника, и благословлял их. Самой же странной была сказка внезапно обретшего речь Пятого, который клялся, что Шалва стоит, прикованный дюжими цепями к самой высокой скале самой высокой вершины Небесных гор, и каждое утро к нему прилетает железный орёл, терзая плоть и выклёвывая печень. За ночь та отрастает, но приходит утро, и мучения повторяются снова. И так каждый будний день, и в десятый, кроме несчётного одиннадцатого, когда Шалва отдыхает.
Может, то и сказка, но над входом в храм и по сей день красуется чудная кованая арка тонкой работы, расписанная под колючий горный терновник. В самом своде её выгравирован прикованный человек с блаженной улыбкой.
А ржавчина арку не берёт, потому что чистый металл не ржавеет.
Дмитрий Колодан, Карина Шаинян
Затмение
Июль слоновьей тушей навалился на город, дыша в лицо зноем. На боках переполненных трамваев, завязших у светофора, вскипало солнце. Перекрёсток взрывался гудками и руганью, металлический скрежет больно отзывался в ушах; над улицей плыл запах горелой резины.
Теодор шёл прогулочным шагом, и поток прохожих болтал его, как морская зыбь буёк. Лысина побагровела, горячие подтяжки врезались в плечи, раскалённый костюм, казалось, весил целую тонну. От едких капель пота щипало глаза и запотевали очки, но Теодор упрямо продолжал ежедневную прогулку к порту.
У входа в Морской Банк, из которого в одуряющую жару улицы волнами вырывалась прохлада, Теодор прислонился к блестящим перилам и утёр лоб. Ожидая, - когда одышка станет полегче, он рассеянно поглядывал на людей, проходящих в стеклянные двери. Помахал рукой швейцару - тот вежливо поклонился в ответ, но в его кивке Теодору почудилось неодобрение. Без всяких приёмов чтения мыслей он знал, о чём думает этот усач в галунах: вот человек, который мог бы сделаться даже помощником директора, если б постарался, да вот несчастье со сбежавшей невестой подкосило. Ни должности, ни семьи - лишь казённая квартира да сварливая домработница. Швейцары всё знают, с досадой подумал Теодор. Тридцать лет безупречной работы и слабое здоровье - достаточный повод выйти на пенсию. Зачем примешивать Алису? Он потёр вспотевшую грудь, прислушиваясь к суматошным ударам сердца, и покосился на швейцара.
Что-то однообразно и беспокойно зудело в ухе - в грохот улицы вплеталось тихое бормотание. Теодор заворочал головой и расплылся в изумлённой улыбке. Под каменной стеной банка, у лужицы, натёкшей из кондиционера, сидела белая собака в колпаке с обтрёпанным помпоном. Теодор не мог взять в толк, как не заметил её раньше. На собачьей шее болтался замусоленный гофрированный воротник, бок перепачкан мазутом и тиной. Капли конденсата оставили тёмные дорожки в густой шерсти, пожелтевшей от пыли. Рядом стояла коробка, обклеенная обрывками афиш.
- Дайте монетку, дайте монетку! - бубнила собака, уставившись в асфальт и мерно раскачиваясь.
Теодор сделал пару шагов в сторону и застыл посреди людского потока, склонив голову и рассматривая собаку с видом знатока. Его тут же сильно толкнули в плечо.
- Извините! - воскликнул Теодор, прижимая пухлую ладонь к груди и пытаясь увернуться от нового столкновения.
- А, ч-чёрт… Ничего-ничего, - пробормотал прохожий на бегу. Проходя мимо собаки, не глядя швырнул монету.
Собака не отреагировала - лишь колыхнулся помпон на колпаке. Теодор поддёрнул брюки и грузно нагнулся, уперев руки в колени. Он разглядывал пса, пытаясь сообразить, кукла перед ним или настоящее, идеально выдрессированное животное. "Дайте монетку, дайте монетку", - бормотала собака: глаза прикрыты белёсыми ресницами, голова качается, как у китайского болванчика. Теодор выпрямился, растирая поясницу, и огляделся в поисках хозяина.
На всей улице нашёлся один-единственный человек, спокойно стоящий на месте, - швейцар, ни капли не похожий на владельца циркового пса. Теодор прошёлся по тротуару, высматривая афиши, и вернулся ко входу в банк. Стараясь выглядеть праздно, поднялся по широкой лестнице и остановился у входа.
- Ох и духота сегодня, - сказал он, - весь взмок.
Швейцар солидно кивнул.
- Говорят, это какие-то пятна на Солнце. Затмение скоро, вот и жарит.
- Хоть из кожи выскакивай, - заметил Теодор, - нам ещё хорошо, а как собакам, например?
- А, заинтересовались собачкой? - усмехнулся швейцар. - Весь день сидит, гнал - не уходит… Хотел полицию вызвать, да всё-таки божья тварь, пусть себе…
- А хозяин где? - с напускным безразличием спросил Теодор.
- Не видел. Сама пришла, с коробкой в зубах. Так и торчит здесь - не кормлена, не поена. Таких хозяев в кутузку! - сплюнул швейцар. - Хотя, может, там и сидит, за бродяжничество…
Теодор покачал головой. Он не сомневался, что имеет дело с ловким и скрытным чревовещателем. Представив, как фокусник хихикает в кулак, глядя на суету вокруг собаки, Теодор покраснел и улыбнулся. В душе мешались стыд, восторг и восхитительное чувство причастности - в конце концов, он хотя бы знал принципы, на которых строился трюк.
Изнывая от любопытства, Теодор вернулся к собаке в надежде разобрать, что написано на обрывках афиш на коробке. Осторожно протянул руку.
- Хорошая собачка, хорошая собачка, - приговаривал он. Аккуратно потрепал горячие уши - собака продолжала бубнить, будто не замечала его.
Теодор потянулся к коробке. Собака замолкла, чёрные губы приподнялись, обнажив клыки - чистые и белые, как на рекламе зубной пасты. В зверином горле зарокотало, и Теодор отступил.
В полном расстройстве он вытащил из кармана часы и решительно уставился на циферблат. Бесплодная возня с собакой отняла слишком много времени. В порт уже не успеть: Агата не простит опоздания на обед.