Почти сразу его бросила давно отдалившаяся нелюбовь-жена, отвернулись подросшие дети, вечно занятые собой и стремительно растущим городом. Оставив бывшей и дочке с сыном шикарную стометровую трешку на Петроградке, он поначалу жил в какой-то вонючей общаге на окраине, с углом метр на два, в одной комнате с ещё двадцатью никчёмными. Потом ему это надоело и он начал вольную жизнь никому ничем не обязанного. Вокруг со скоростью побегов бамбука стали вдруг тянуться ввысь чудные небоскрёбы, а он спускался всё ниже, с последних этажей и неожиданно ставших слишком далёкими и неприступными чердаков и крыш к подвалам и гаражам, но, как ни странно, с каждым ярусом вниз чувствовал себя всё более свободным. Любил Пётр, правда, чистоту тела, с детства привык к душу хотя бы раз в день, а на вольных быстро-супах помыться удавалось нечасто. Еду, впрочем, он получал регулярно, но с водой было гораздо хуже. В девяностых Пётр обитал не только в подвалах, но и в приютах, а тогда там, как, впрочем, и во всём городе, постоянно возникали перебои с водой из-за регулярного падения давления в этих новых "этажках". Это потом уже придумали "капилляры". В начале нулевых стало совсем "весело" по причине взрывного роста количества жителей, потянувшихся в город с окраин, районных городков и деревень. Этот поток без конца приумножался обильными, практически неконтролируемыми реками разношерстных мигрантов из бывшего Союза и не слишком дальнего зарубежья, готовых сутками работать за чудо конца века - "синтетику", сверхдешёвую питательную еду, которой в России (вот они, приятные плоды Пищевой Революции) вдруг стало даже с большим избытком. Но не смотря на такие житейские трудности, Пётр, всё же, старался за собой следить и не опускаться, как многие его собратья по несчастью. В душевых подземных гаражей под выросшими как грибы огромными торговыми центрами, этими "убийцами времени", вода была всегда. Туда, правда, не каждый раз удавалось попасть, охрана часто гоняла, но Пётр пользовался любой возможностью. Ну, а в остальном он не жаловался. Спать и есть - не коридоры месть, - любил напомнить себе старый бич.
А город переживал странные времена, и даже прежнее имя стало для него невыносимым. Однажды, неожиданно тёплой весной, Егорыч с прищуром и усмешкой наблюдал, сидя с приятелем, уличным художником Васей Бровским, на одной из крыш Невского проспекта и греясь в лучах апрельского солнца, как у Казанского драли глотки себе и вот-вот начинали друг другу адепты полярных мнений по самому насущному на данный момент вопросу в жизни. Основных мнений было три, и ни одно не устраивало всех из многотысячной толпы горожан, собравшихся в то воскресное утро на общегородской референдум по смене названия города и затопивших своей людской массой весь проспект и прилегающие улицы и площади. Тогда ещё, до первого Кризиса, многие радовались долгожданной свободе и равенству перед обновленным законом и думали, что это всеобщее равенство и гарантии прав, охраняемые всенародно избранным Верховным правителем, имеют вес в послесоюзном мире. Мир, как потом выяснилось, стоял совсем на другом.
Первоначальное, исконное название - Санкт-Петербург - казалось многим слишком архаичным в свете пережитого в последние годы, второе, - Петроград, - и, тем более, нынешнее, Ленинград, чересчур сквозили почившим строем и были слишком ненавистны и потому большинством отвергались сразу. И вот, спустя несколько часов криков и выступлений через надорванные мегафоны, какой-то старичок с куцей седой бородкой и в смешной кепке с помпоном, каким-то чудом прорвавшись к микрофону на трибуне, то ли в шутку, то ли всерьёз, но довольно громко и решительно произнёс: "Николай Иванович Гордоцкий, профессор кафедры истории ЛГУ. Предлагаю название: Святой Питер…" И неожиданно идея понравилась и была быстро подхвачена и разнесена по рядам. Может быть, все просто устали и хотели домой, а может, и вправду название показалось метким и звучным, но на том и порешили. Даже чрезмерно нервные сторонники старинного имени не стали долго препираться, ревнителей же постылой серой действительности быстро заклеймили и заткнули.
А потом, также неожиданно, все крупные города и тогда ещё многочисленные малые, не ведавшие о своей скорой кончине, следуя примеру Северной столицы, вдруг подхватили, как призыв к новой жизни, идею о смене названия. Говорят, позже остальных, даже в монументальной и непробиваемой Москве прошли нешуточные баталии на этой почве, но быстро были подавлены по чьему-то приказу "сверху", после того как в толпе на Красной площади, прямо напротив мавзолея, кто-то вдруг возьми и выкрикни "долой Верховного!..", и возглас прокатился по рядам. Как обычно, не обошлось без крови, сотен задержанных и набитых до отказа автозаков. Любые митинги запретили на полгода, гайки подзатянули, и стало не до переименования.
Пётр не знал, повлияло ли как-то особенно на его судьбу новое название города. Но город менялся, методично впитывал в себя бесконечные потоки новых жителей, и Петру пришлось меняться вместе с ним. Забавно, но становясь всё более независимым от окружающей действительности, он освоил в процессе выживания в стремительно разрастающихся городских джунглях множество мелких профессий, и из узкого стал почти универсальным специалистом. Пётр научился собирать всё что угодно, а не только свои "печальные-печатные", так он прозвал основы для печатных плат - суть своей прежней работы. Иногда он готов был подносить чемоданы, доставлять частные посылки, чинить всё, что попадалось под руку, освоив ремонтное дело и даже заимел в личном ящичке диковинный заграничный суперремнабор, прихватив его однажды ночью с какого-то разворованного склада. Пётр так и не смог "опуститься" и был готов на любую случайную работу, но при этом оставался ничем никому не обязаным. Такой девиз стал его жизненным путем. Конечно, он любил, когда "что-то звенело в кармане и не нужно было за это пахать на дядю".
В Святом Питере всё началось в ночь с девятнадцатого на двадцатое апреля 2024 года. Краем уха Егорыч слышал слухи, что на Юге и в Европе творится что-то странное и страшное, города будто исчезают в одночасье, но никто до конца в это не верил. Думали, это утка журналюг, падких на сенсации. "Как такое возможно?" - говорили думающие и трезвомыслящие, - "Мы живём на пороге новой эры. Человечество как никогда могущественно и образованно. Мы защищены от всех мыслимых угроз, почти победили стихию, болезни, голод"… Но однажды невозможное случилось.
Старик решил заночевать в ту ночь на вокзале, и потому ему удалось сесть на последний из уходящих поездов подземки, вместе с огромной толпой беженцев, потерявших всякий разум от страха. Поезда уходили с Витебского, на юго-запад, к Пскову, и говорили, что это последние, что линии на Москву уже не работают. Поезд должен был вот-вот тронуться, и Пётр запрыгнул на ступеньку последнего вагона, на которой так и провисел все три часа пути, вцепившись в маленькие, почти декоративные перильца. Внутрь его не пустили, да и некуда было.
До сих пор он вздрагивал, когда вспоминал жуткие события той до безумия страшной ночи.
Пока толпа, желая поскорее уехать, в бестолковой спешке грузилась, а точнее, давилась в поезд, стоявший у открытой платформы наземного вокзала, стало темнеть. Никто ничего и так не понимал, кроме того, что надо бежать, уезжать прочь из этого кошмара, а с наступлением темноты начались сплошные мрак и помешательство.
Откуда-то, Егорычу показалось, что из подземных переходов, во множестве стали появляться стремительные скользкие тени. Их были сначала десятки, потом сотни, а затем и тысячи. Прошло каких-то пять-десять минут, и вот уже на площади за вокзалом в свете прожекторов освещения прямо на асфальте беззвучно корчились в конвульсиях люди, задыхаясь от облепившей их странной розовой слизи. По платформе метались какие-то прозрачные ящерицы, похожие на жуткие привидения, радужно сверкали в лучах света и кидались на тех несчастных, кто в панике толпился на перроне. А ещё твари пытались запрыгнуть в поезд. Но на крышах вагонов лежали ребята с фонариками и дробовиками - бойцы из городского ополчения, так их назвал кто-то из тамбура. Они методично расстреливали платформу и без раздумий палили по этим переливам в воздухе, а также, без всякого сожаления, по поднимающимся с земли оборотням. "Переливы" при точном попадании дроби с диким визгом разрывались на мутные куски и оставляли на асфальте множество грязных лужиц. Пётр увидел, как напротив соседнего вагона свершился ужасный акт превращения человека, крепкого на вид пожилого мужчины, в неизвестно что, это неведомо что, мокрое от слизи, поднялось на ноги и с невнятным бормотанием вдруг зашагало, размахивая руками, по платформе в сторону вокзала. Парень на крыше, ближайший к превращенному, почти в упор выстрелил в него. Мужчина смешно взмахнул руками, упал набок и захрипел. Но даже умирая, он продолжал шевелить ногами, словно идя к намеченной цели. Из окна вагона раздался сдавленный женский крик: "Но это же люди!", на что сосед с подножки, в модном бордовом плаще, процедил в ответ мрачно: "Уже нет".
Внезапно на Егорыча с платформы метнулась жуткая водянистая масса. Деваться было некуда, и Пётр успел лишь зажмуриться и сильнее вжался в проём дверей. Над головой прогремел выстрел. Открыв глаза, старик увидел, как масса разлетелась на десятки кусочков и забрызгала ими край платформы. Малюсенькая капля попала на носок его старого армейского ботинка. Егорыч неистово затряс ногой, пытаясь сбросить странную слизь с обувки, но та мгновенно впиталась в грубую толстую кожу. Ступня почему-то сразу стала "ватной" и непослушной.
Другой демон, что спустя минуту так же кинулся прямо на Петра, переливаясь всеми цветами в свете мечущихся прожекторов, оказался более успешным. Как, впрочем, и опомнившийся Пётр. Когда эта страшная слизь, неуловимая даже взглядом, стремительно полетела на него, старик отцепил одну руку от поручня и отвалился вбок, всё ещё держась за поезд надежды другой рукой. Человеку в бордовом плаще, стоявшему за ним и зажатому в проходе, повезло меньше. Тварь каким-то невероятно быстрым способом превратилась в совершенно бескостное желе, облепила его, и мужчина истошно заорал. Пётр давно не слышал, чтобы так кричали. Ближайшие к несчастному тоже завопили и шарахнулись в стороны, давя соседей. Но один из пассажиров, молодой парень в синем спортивном костюме, не растерялся, схватился за фонарь на потолке тамбура и ногами в дорогих голубых кроссовках вытолкнул бордового, корчившегося и трясшегося, словно в эпилептическом припадке, на перрон. Бордовый упал, продолжая трястись и стонать. Парень с крыши хладнокровно дважды разрядил в него дробовик. Наконец, мужчина затих, и только правая рука его продолжала, не переставая, конвульсивно дёргаться.
Женщина из окна, должно быть, та же самая, громко крикнула:
- Боже мой, он же ещё жив!
Пётр снова схватился свободной рукой за поручень и тихо произнёс:
- Уже нет.
Старик хотел встать на место бордового, но парень в спортивном костюме погрозил ему кулаком. Никто не хотел стоять рядом со старым помятым бомжем, и Егорычу пришлось остаться на подножке и почти висеть на поручнях. А кругом во множестве носились другие куски слизи! Когда Пётр потерял уже всякую надежду и хотел даже спрыгнуть и бежать, куда глаза глядят, поезд, наконец, тронулся и стал тяжело разгоняться, уходя через тоннель под землю, а они всё пёрли и пёрли, и скоро вся платформа и рельсы позади вагонов были сплошь заполнены ордой этих то ли сухопутных медуз, то ли неведомых глубоководных ящериц. С крыши вокзала по ним из пулеметов палили какие-то солдатики, должно быть, из разрозненных остатков военных подразделений, что накануне появились в городе. Может, они надеялись на эвакуацию воздухом, а может, геройски бились до конца, помогая уйти хотя бы тем, кто успел на поезд. Деду показалось, что урон от выстрелов среди прозрачного месива был невелик. И уж точно этот огонь не мог сдержать эту похожую на цунами страшную армию неведомого противника. Наконец, кошмарный вокзал скрылся за поворотом тоннеля, и Егорыч вздохнул с облегчением. Онемелая нога почему-то стала нестерпимо болеть. Зато не засну, - горько усмехнулся про себя старик и покрепче ухватился за перила.
Обычно путь от Святого Питера до Пскова занимал сорок минут, поезда ходили со скоростью свыше семисот километров в час. Но этот поезд был перегружен и никак не мог "встать на подушку", к тому же начались перебои с электричеством. Поезд часто останавливался.
На полпути, у какой-то технической станции, освещённой аварийными огнями, состав в очередной раз встал. Егорыч не стал ждать, что за него решат как лучше и куда лучше, тем более что слабеющие руки сводило от напряжения, а нога просто отваливалась. Плюс ко всему, за последние годы он привык ни в чём не полагаться на других, зная, к чему это может привести. Он спрыгнул на низкую платформу и, прихрамывая, а потом и вовсе на четвереньках полез вверх по узким ступенькам мёртвого служебного эскалатора. Вслед за ним ещё трое человек решили не ехать дальше.
Затем поезд снова тронулся и стал разгоняться в сторону Пскова. Егорыч оглянулся тогда с эскалатора и посмотрел на лица прильнувших к стеклам горожан. На них, кроме страха, смятения и боли была видна ещё и надежда, что всё обойдётся, пройдёт как страшный сон, и жизнь снова пойдет своим повседневным привычным темпом. Говорили потом, что там, в Пскове, их уже ждали. Никто не выбрался. Это сейчас все знают, что на юг и запад, и даже на юго-восток, бежать нельзя. Только на север, и пока ещё вроде можно на восток.
Егорыч закряхтел, поворачивая грелке другой бок. Рядом с ним зашевелилась какая-то куча тряпья. Из кучи вынырнула маленькая лысая, на длинной тонкой шее, голова с невероятно сморщенной кожей на смуглом, заросшем несвежей серой щетиной, лице.
- Гхм! Егорыч! Стемнело уже! Просил же разбудить! - голова, как оказалось, умела громко и противно говорить, не смотря на жутко помятый вид. Видя, что сосед не реагирует, она добавила тише: - Тикать же надо. В этажку какую баррикадироваться на ночь. Ты что, Брендона встретил, что ли?
- Сам ты сбрендил, - Пётр наклонился, порылся в брошенном на полу под трубой полиэтиленовом пакете и достал пузатую бутылку с красивой этикеткой и коричневой жидкостью внутри. - Кстати, насчёт бренди. Будешь, Теодоре?
Он протянул бутыль другу.
- Свободному человеку… бренди… с утра… - сморчок снова укоризненно посмотрел на приятеля. - А давай!
Он бодро ухватился за горлышко и опрокинул бутылку в бедный зубами рот.
- Э-э, полегче! Присосался, клещ, - старик насилу отобрал спиртное у обнаглевшего соседа. Заметно повеселев, "Теодоре" вытерся рукавом затёртого пальто, когда-то имевшего оттенок бутылочного цвета, ныне скорее чёрного, и произнёс с чувством:
- "И лесной клоп не замечает своего ничтожества". Зулусская народная пословица. Ик-к! Вот помню, в девяносто восьмом, в Кейптауне, на симпозиуме зацепились мы языками с одним профессором…
Складка вдруг замолчал и погрустнел, как-будто вспомнив что-то очень неприятное.
- Коряво изъясняешься, литератор, - Пётр огляделся, ища глазами пакет. - Сказал бы просто: "Мал клоп да вонюч", короче и понятнее.
Фёдор задумался, глядя на бутылку мутнеющими глазами.
- Хм… И вправду короче. Но не яснее! - снова повеселел он и поднял вверх указательный палец.
Егорыч уже пожалел, что предложил выпивку. Вытерев ладонью горлышко, он сделал большой глоток. Благородная жидкость приятно обожгла внутренности.
- Ты где бренди взял? - спросил сморщенный, сосредоточенно размышляя о судьбах мелких кровососущих. - И водки-то нынче - поди сыщи…
Пётр усмехнулся.
- Места надо знать. А насчёт баррикад я вот что думаю. - Он снова приложился к бутылке. - Здесь окантуемся. Стены у НИИ толстые, три века стоят. Не то, что нынешние не-до-скрёбы из метробетона, от легкого ветерка шатаются. Меня на последних этажах всё время укачивает, до тошноты. И смотри, что я нашёл в здешней столовой…
Пётр опять шумно порылся в безразмерном пакете с большой красно-зелёной надписью "Т-етраэдр" и неожиданно достал видавший виды обрез охотничьей двустволки и помятую картонную коробку с патронами. Складка присвистнул.
- Это что - ружьё?
- Обрез, - Пётр хмыкнул, - интересно, куда так торопились парни из народного ополчения, что такую ценную вещь оставили? У них тут, оказывается, аванпост был. А НИИ тоже интересный оказался. Какие-то таблетки и ампулы в одном блистере нашёл, валялись на столе в лаборатории. - он достал из кармана блестящую упаковку и показал Фёдору. - Знаешь такие?
Фёдор взял упаковку в руки, повертел, изучая, и вернул приятелю.
- Хм, "Панацея-17". Ни действующего вещества, ни условий хранения. Не слыхал. Видать, что-то из нового.
- Ладно, посмотрим, вдруг пригодится. Панацея… Может, обезболивающее? - Егорыч убрал таблетки в карман и поднес оружие поближе к глазам. - Так, что тут у нас? "ИЖ-58". Ишь ты, "ижонок", калибр - двадцаточка. Давненько я не держал стволы в руке.
- Когда это ты держал?
- Давно… Когда ещё охоту не запретили, из-за массового исчезновения видов, значит. Идиоты! Ты же помнишь, у кого нефти своей не было, древесину стали пускать на синтез БКС этой проклятой, причём в страшных количествах. Сколько новых пустынь к концу века образовалось! А охота тут точно ни при чём, - Егорыч приблизил оружие к глазам, разглядывая, и качнул головой. - Это ж надо, так варварски спилить стволы! Не иначе, на коленке делали, - он взглянул на приятеля и продолжил. - Последний раз держал в руках в девяносто пятом, в сентябре, если память моя не врет. А через два месяца Союз развалился на Альянс Суверенных Государств, там уж совсем не до охоты стало. А я так любил на уточку сходить, с палаточкой да с резинкой… Хорошие деньки были! Сидишь в камыше, в лодочке, тихо так. Водичка в озерце чуть плещется… А вокруг на добрую сотню километров - ни души. Что ещё нужно было замученному суетой горожанину…
- А-а, мне тогда не до политики было, весь в работу ушёл, - Фёдор провел рукой по коробке. - Картонная. Надо же, сто лет картона не видел. Всю бумагу давно съели.
Пётр с укоризной поглядел на невнимательного приятеля, прервавшего тёплые воспоминания.
- Эх, Фёдор… Там ещё патроны есть, целый ящик. А ты всё говоришь, что старые вещи - бесполезная рухлядь. Некоторые ещё долго послужат. Предки не все дураки были, как нынче мода пошла думать…
Старик осёкся, вспомнив, что тех, кто мог бы ещё думать так или иначе, в последнее время становилось всё меньше, а скоро, может, и совсем не останется. Он откинул тряпки и, довольно бодро для своих лет, соскочил с трубы.
- Ладно, засиделись. Пойдем, Федя, обход сделаем, нет ли где прорехи. Неохота мне землю жрать да под себя ходить, на старости лет.
Фёдор, он же Теодоре, также прозванный в определённых кругах Сморщенным, а ещё Складкой, засуетился, распихивая тряпье между труб, чтобы дольше сохранило тепло, и тоже слез с насиженного места.
- Как скажешь, Егорыч, ты у нас голова. А ты точно стрелять-то умеешь?