- Так это ж только дружок-то ваш переборчивый, - промурлыкал он, - недотрога и чистюля мессир Грандони, считает, что в дерьме нет градаций. Есть, по крайней мере, бесплатное-то дерьмо лучше, чем то, за которое платить приходится. Поэтому мы всю второсортную челядь на платных потаскух скинули, а сами пользуемся дерьмом бесплатным, отборным и лучшим. И вот… такой ущерб… - лицо Ладзаро потемнело.
Тристано поморщился. Дружок проговорил то, что он думал и сам, но почему эти слова так неприятно царапнули?
- Если всё же выбирать из названных - кто мог её отравить?
"Сложно сказать", ответили ему. "Лекаря нет, рифмач - трус и червяк, его отодвинули, он больше не сунется, куда не следует, Мороне… тот, если обозлился бы, мог, сами понимаете, Густаво и Пьетро - ну и эти могли бы, конечно, и не удивится он, Ладзаро, если тут Петруччо Альбани руку приложил. Такой на всё способен. Сынок Ипполито вместе с сынком Донато в ту ночь в кабачке были, едва на приём успели, но времени было много, всем бы хватило. Но вообще, по его мнению, не дружок это. Тем более, что её не ночью, а днём отравили…"
- Намекаешь, что бабу искать надо?
Ладзаро лучезарно улыбнулся.
- Ты меня за лесничего или за Дальбено-прорицателя держишь? Может, и мужик… Травануть просто, крови нет, следов тоже. Случись у меня нужда с бабой счёты свести, способ этот подходящий. Но когда я на рассвете ушёл, она прекрасно дышала, поверь.
- А во сколько ты ушёл?
"Он - человек порядочный, ответил Ладзаро, и, как истинный рыцарь, дам не компрометирует. На рассвете и слинял".
- А днём видел её?
- Днём гости приехали - до того ли было?
- А не говорила ли она чего о ком? Что с кем-то поссорилась или обхамил кто?
Лесничий расхохотался.
- Говорила. Ещё как говорила. И не только говорила, но и заявляла, что негодяй сведёт её в гроб! Третьего дня она с меня и Пьетро обещание взяла - на следующем турнире убить негодяя. Вечно требовала от всех своих любовников, чтобы послали мерзавцу вызов…
- Уж не Чуме ли?
- Ну да, словно мы очумели…
- Ну, а что ж ты… за честь дамы…
Ладзарино закатил глаза в потолок.
- Я двадцать лет, Тристано, у баб ночую, имел красоток по-всякому, но ни в одной дамской щели на честь не напоролся… Нету такого.
Д'Альвеллаопустил глаза.
- Чума сказал, кстати, что в этом деле нам скоро не разобраться… Похоже, напророчил…
- Ну, такое и я предрёк бы с той же уверенностью, что и хороший клев на червя в герцогском рву. Начни с того, что до вечера никто ничего не видел. Ну да, мантуанцы, то да сё… Но всё равно странно. И ещё. Труп, когда выносили, я видел. Она в платье для утреннего туалета у герцогини была. А она его всегда снимала, к себе возвращаясь. Шелк этот ей из Флоренции привезли, по особому заказу. Вышивка там золотом. Она его берегла. А тут, знать, ждала кого-то, раз переодеваться не стала…
- Слушай, а что она вообще за баба была?
Альмереджи изумлённо поглядел на дружка, но поймав его взгляд, насупившись, задумался.
- Сложно сказать. Самовлюбленная дурочка, но себе на уме. Там, где дело зеркала касалось, ничего не видела, но о вещах иных порой дельные замечания роняла. Она рано замуж вышла, да из отцовского дома под мужа попала. Старик Верджилези её держал в строгости, но ума она от него не набралась. Потом помер… она одна осталась, тут и пустилась при дворе в придурь рыцарскую. Поначитаются романов… - Ладзаро почесал в затылке, - но знаешь, она не похотливая была. Выверты не любила и не особо требовательная была. Я порой и не понимал, чего она каждую ночь возле себя мужика укладывала, если он ей без надобности…
- Ясно. Итак, расстались вы на рассвете, а потом ты гостей встречал. А что же ты тогда в Восточной галерее с упомянутой особой около полудня делал?
Острогу Тристано всадил глубоко. Альмереджи побледнел и опустил глаза. Сам д'Альвеллане удивился, но пришёл в недоумение. Альмереджи, в его понимании, скорее придушил бы бабенку, чем с ядом заморачивался бы, но зачем он вообще прикончил её? При этом облегченно вздохнул - это было обычное сведение каких-то дурных счётов, и явно не имело никакого отношения к герцогу. Меж тем главный лесничий наконец выговорил.
- Дурь. Надо было сразу сказать… - Альмереджи почернел с лица. - Я же видел эту святошу и знал, что донесёт. Я… просто поиздержался, Тристано. А тут среди гостей мантуанских приятеля встретил, хотел принять, как надо. Десять дукатов у Черубины и взял… а эта Фаттинанти и выдумала со зла, - Ладзаро поднял глаза на д'Альвеллу. Голос его звучал резче и визгливей. - Не убивал я её, Тристано. Зачем мне?
Тристано д'Альвеллаокинул Ладзарино мутным взглядом. Альмереджи вообще-то был неплохим солдатом и великолепным охотником. Но сейчас казался жалкой бабой. Господи, у шлюх одалживается! И, чай, расплачивается собственным поленом? А ведь когда-то… - подеста едва не сплюнул. Но почему он думает на Фаттинанти, пронеслось в голове Тристано д'Альвеллы, когда на него донесла Тассони? Стало быть, Ладзарино видел в галерее Гаэтану?
Д'Альвелл апренебрежительно кивнул и отпустил дружка.
Ладзаро Альмереджи, бормоча про себя проклятия, ушёл, и вскоре через боковой вход вошел чисто выбритый мужчина лет сорока, с длинными волосами до плеч, с лицом нездоровым, узким и бледным, с глазами миндалевидными и маслеными. Это был Джордано Мороне, придворный алхимик, тоже человек д'Альвеллы.
- Мессир… - вошедший бросил на сидящего вопросительный взгляд, - вы искали меня по поводу состава или из-за синьоры Черубины?
- Из-за Верджилези.
Учёный муж кивнул.
- Я заглянул туда, когда выносили тело.
- Насколько я понимаю, ты заглядывал туда и раньше…
Тонкие губы синьора Мороне тронула улыбка, заставив их и вовсе превратиться в искривленную линию.
- Если и заглядывал, то только повинуясь исключительной навязчивости оной особы. Она желала постичь многие науки и даже интересовалась некоторыми трудами Альберта Великого и Вилановы…
- Ну а я, Джордано, интересуюсь тем, кто отравил синьору…
Мороне снова кивнул, показав этим, что учёный муж всё понимает с полуслова, и твёрдо ответил.
- Не я. За каким чёртом мне её убивать, помилуйте?
- Если бы я знал, за каким чертом её убили, я знал бы, кто это сделал, Джордано.
Мороне не оспорил это суждение, но обелил себя.
- Челядь судачит, что убили её после утреннего туалета герцогини, я же с десяти утра и до пяти пополудни носа с башни не высовывал - спросите Бернардо и Тадеско. Это скорее Альбани, или Витино… Да и Дальбено мог, от говна-то отмывшись… - глаза Джордано злорадно блеснули. Он был в восторге от шалости Песте. - Но скорее всего - Ладзаро. Она только Альмереджи никогда не отказывала, считала его истинным кавалером. Любила даже. Говорила, что, дескать, более галантного придворного и представить себе нельзя, - глаза Джордано зло сверкали.
Отпустив Мороне, д'Альвеллавздохнул. Он не подозревал мерзавца в убийстве, ибо знал своих людей. Этот чародей, не задумываясь, убил бы любого, если бы имел к тому повод, но за Джордано по его поручению присматривали. Но каковы подонки, внезапно пронеслось у него в голове, каждый норовит соседа подставить, Ладзарино у потаскухи деньги берёт. Сколько мерзости вокруг… впрочем, о чём это он? На этой мерзости выстроено его благополучие.
Благополучие? Тристано д'Альвеллапомотал головой, чтобы отогнать эти дурацкие мысли.
Теперь предстояло разобраться с молодыми камергерами. Их не видели в портале фрейлин днём, но это ни о чём не говорило. У убийцы были все основания быть осторожным. Итак, камергеры. Сынок Ипполито, Маттео ди Монтальдо, двадцатичетырехлетний верзила, похожий на отца как две капли воды. Особым успехом у девиц не пользуется - не хватает такта да обходительности. Но вроде не подонок. Алессандро, сын Донато, высокомерный щенок, мнящий себя истинным аристократом и доблестным воином, достойным продолжателем рода Сантуччи. На самом деле - мелкий чванливый плюгавец, правда, не робок, но не столько от подлинной смелости, сколько из боязни прослыть трусом. Бабёнки от него не в восторге, но шлюхи его принимали. Как же, аристократ! Джулио Валерани, внук Глории, сынок Наталио. Вежлив, галантен, осмотрителен. Красавцем, правда, не назовешь, не в папашу пошёл. Но у Черубины он появлялся редко. На Манзоли или Тибо у него не было денег, а у бессеребренниц было не протолкнуться. Им всем нечасто удавалось протиснуться через Альмереджи и Альбани… Однако, Джулио часто наведывался к бабке Глории. Но всё же в участие камергеров в убийстве Тристано всерьёз не верил. Щенки молоды и глупы, а убийство, Чума прав, несло печать ума немалого.
Тристано вызвал Бениамино ди Бертацци. Врач, пристроенный в замок Песте, поначалу не нравился ему, но когда тот всего за день вылечил прострел у него самого, д'Альвелласменил гнев на милость. Сейчас он устало поинтересовался, чем отравлена женщина? Он верил Портофино, но вдруг…
- Это аконит, мессир д'Альвелла, собственно говоря, "фармакон" - яд и лекарство. Его прописывают при горячках, при воспалениях сочленений, при подагре, чахотке, параличах, астме, худосочии… Но дозы должны быть тщательно выверены.
- А какова была доза тут?
Медик покачал головой.
- Не знаю. Но немалая. Действие яда проявляется болями во рту, отравленный потеет, ускоряется пульс, расширяются зрачки, они жалуются на дурноту и головную боль. После этого - рвота, колики, судороги, стеснение дыхания, бред, обморок, конвульсии, и наконец, смерть. При отравлениях следует давать в малых дозах уксус или вино и, конечно, рвотное…
- Если бы ты заметил отравление своевременно, ты мог бы помочь ей?
- Если она съела листья аконита в салате - наверное, смог бы. Но это, судя по всему, вытяжка из кореньев и листьев. Боюсь, я был бы бессилен.
- Ты сказал о судорогах и конвульсиях. Но покрывало не сдвинуто.
- Скорее всего, она билась на полу, ведь платье сильно измято, а после смерти убийца положил её на постель и все убрал. Ведь нет ни вина, ни угощения.
- Но ведь её могли отравить в другом месте, а после проводить к ней в комнату…
Медик не оспорил это суждение.
- Да, пожалуй, она могла несколько минут после отравления ничего не чувствовать.
- При осмотре больше ничего не заметно?
Лицо медика перекосило.
- Ничего, имеющего отношения к делу…
Тристано д'Альвелла поднял глаза на врача. Тон его показался ему странным.
- А что заметно - не имеющего отношения к делу?
Врач вздохнул.
- То ли особа была весьма развращена, то ли уж друзья синьоры… гоморряне.
- А… ну конечно.
Д'Альвелла почувствовал полное изнеможение. Как же вся эта грязь надоела ему… Все, хватит. Он отпустил врача. Сегодня он всё равно ничего не поймёт, Грациано прав. Чёрта тут поймёшь. Челяди и придворных около двухсот человек. Разумеется, доступ к фрейлинам имеют далеко не все - это третий этаж и посторонний туда пробраться не мог, да Тристано и сам прекрасно знал, что это сделал свой. Но кто? Quis? Quid? Ubi? Quibus auxiliis? Cur? Quomodo? Quando? Увы, риторическая схема цицероновых вопросов пока не давала ответов. Д'Альвелла почувствовал, что тупеет, он не спал две ночи, был вымотан и измучен. Господи, зачем всё это? Чего он суетится? Что ему эта убитая распутная дурочка? Все пустое…
В который раз пришёл дурной и мрачный помысел - отрицающий жизнь и смысл. Говорят, это Геенна. А жизнь - не Геенна? Он, всю жизнь цеплявшийся за свои регалии, знаки превосходства и власти, столь любивший повелевать и замечать трепет ничтожеств под его взглядом - вот он достиг возможной для него вершины… но почему с нее видны только могильный крест да выжженная земля? Родриго, мальчик мой… Как быстро, одним лаконичным жестом судьба обесценила все, чего он добивался, сделала его ненужным, пустым и суетным…
…Но нет, ложиться рано. Д'Альвелла напрягся, потом неожиданно велел разыскать графа Альдобрандо Даноли. Тот появился, бросив на Тристано задумчивый взгляд, и опустил глаза в пол. д'Альвеллачерез силу проговорил.
- Мне не о чем спрашивать вас, граф, вы едва знали убитую. Но как человек пришлый, которому все внове, заметили ли вы что-нибудь странное?
Альдобрандо молчал. Рассказать этому человеку о своих видениях он не мог. Нет, его не подняли бы на смех, но просто сочли бы безумным. А что ещё Даноли мог сказать начальнику тайной службы? Его личное понимание? Увиденное и осмысленное? Даноли снова поднял глаза на д'Альвеллу и неожиданно сосредоточился. У сидящего перед ним человека были странные глаза: за стальной жестокостью взгляда проступал порог мрака, но не мрака порока, а сгустившейся тьмы непереносимого, беспросветного горя. Голос Альдобрандо Даноли смягчился и чуть задрожал от жалости.
- Вы бы легли спать, Тристано, вы устали. За ночь этого не обнаружишь. Это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно, тщательно убраны следы. Это не кара, это подлость.
Д'Альвелла почувствовал, что его знобит. Это было спокойно и как-то мягко данное определение, не догадка, но утверждение. Тристано раздвинул губы в улыбке, но глаза д'Альвеллы не смеялись.
- Подлость… Это слово без определения, граф.
- Что же тут определять-то? - Даноли казался безмятежно спокойным. - Подлость - деяние чёрной души, но вы, Тристано, правы, это деяние явственное в проявлении и загадочное в определении. Чья душа не онемеет при его вопиющей безгласности и отталкивающей притягательности? - Он развёл руками. - Столкновение с подлостью рвет душу и помрачает разум, воронкой смерча втягивает в себя каждого, покушаясь не только на жертву, но затрагивая душу подлеца и немого свидетеля. В нём - ужас чистой души перед бездной зла в чужой душе, понимание распада, которое твой ближний впустил в себя. Оно-то и ужасает. Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеется сатана…
Тристано д'Альвелла невольно вздрогнул.
- Вы пугаете меня, Альдобрандо…
- Разве вы не ощущаете этого? У вас несчастные глаза - вы должны чувствовать зло…
Д'Альвелла вдруг смутился. Он не привык к подобным словам. Редко кто осмеливался пытаться понять, что он чувствует… Сын разорившегося испанского гранда, он приехал в чужую страну без гроша за душой, но одержимый честолюбивыми помыслами и жаждой власти. Сколько унижений, сколько обид он молча сглатывал, пока медленно поднимался по ступеням иерархии? Но судьба всегда тонко и зло издевалась над ним: юношей он алкал внимания богатых и недоступных женщин, но те смеялись над нищим инородцем. Он чувствовал себя равным аристократам - но они не желали знать его. La pobreza no es vileza, más deslustra la nobleza. Бедность не грех, но очерняет знать. И вот - он проделал длинный и сложный путь наверх, разбогател, обрёл власть и силу - и теперь любая аристократка была доступна ему - не его ухаживаниям, а просто взгляду, горделивые же вельможи заискивали перед ним. Но он уже не хотел женской красоты - тело его остыло. Не тешила и власть - скорее угнетала. Что ему раболепные поклоны этих ничтожеств? От всей жизни, беспокойной, честолюбивой, алчной и страстной остался только сын, его Родриго. Тристано женился на Лауре Соларентани по соображениям продвижения - она принесла ему приданое и родственные связи, коих так не хватало, родила сына, была безропотна и смиренна. Он не хранил ей верность, но сына обожал, видел в нём и продолжение рода, и - свою смену. И вот… Борзая Лезина, поклоны челяди, ничтожные содержанки шлюх ладзарино, мерзейшие доносчики альбани, отравленные потаскушки верджилези… Что он чувствует?
Этот странный человек стоит перед ним, как выходец из другого мира, и спрашивает, чувствует ли он ужас распада чужой души? Нет. Но Тристано д'Альвелла вдруг почувствовал ужас омертвения своей. Своей души, потерявшей все.
Но… странно. Стоящий перед ним, судя по доносам его челяди, потерял больше. Почему же он жив? Почему может улыбаться? А он? Ему всё равно. Он мёртв, понял д'Альвелла.
- Убийцы не пугают меня, мессир Даноли, но ваши слова удивляют… - Тристано д'Альвелла поторопился опустить графа.
Когда Даноли ушёл, д'Альвеллас трудом поднялся, прошёл несколько шагов по комнате, запер дверь. Чума прав. Сегодня ему ничего не узнать. Не думать. Не думать. Спать. Он тяжело опрокинулся на постель, и минуту спустя уже мерно дышал, порой судорожно вздрагивая во сне.
После встречи и разговора с мессиром Грандони Камилла Монтеорфано хотела было пойти к себе, но неожиданно свернула к Гаэтане. Та сидела у камина, плетя из алых нитей кружевную шаль. Красный цвет удивительно шел Гаэтане. Камилла села рядом. Некоторое время обе молчали, потом Гаэтана проронила:
- Ты так бледна…
Камилла покачала головой.
- Несчастная Черубина… Все просто ужасно. Кто и во имя чего рискнул подобным?
- Успокойся, дорогая, без Божьего попущения с головы человеческой волос не падает. - Голос Гаэтаны был спокоен и безмятежен.
- А ты когда видела её в последний раз?
- Вчера днём, когда она дала десять дукатов этому ничтожному распутному Альмереджи, которого ночью принимала.
- Ты думаешь… ты думаешь, это он отравил её? Нет…
- Может, и не он. - Гаэтана не спорила. - Зачем ему травить её - проще было деньги из неё тянуть.
- А почему… почему ты об этом не сказала мессиру д'Альвелле?
Гаэтана на мгновение смешалась. Но тут же и объяснилась.
- Зачем? О том же самом ему уже наша дорогая Иоланда поведала.
- Но ты никого не подозреваешь?
- Что толку в бессмысленных подозрениях? Черубина была глупа, жизнь вела распутную…
- Я сегодня встретила… мессира Грандони. Он жестокий человек. Он…
Гаэтана резко перебила подругу.
- Грандони никогда не отравил бы Черубину.
Камилла бросила внимательный взгляд на подругу.
- Ты так уверена? Я, впрочем, тоже не думаю…Ты считаешь его достойным человеком?
- Кто в эти дьявольские времена назовёт истинные критерии достоинства? - Гаэтана пожала плечами. - Но он Черубину не принимал всерьёз. Мессир шут очень немногих принимает всерьёз. Боюсь, он и к нам относится… - она беззлобно усмехнулась, - несерьёзно. - Тут улыбка пропала с её лица. - Но Черубину-то убили не шутя…
Камилла закусила губу и ничего не сказала.
Ладзаро Альмереджи после разговора с Тристано пришёл к себе и плюхнулся на постель. На душе у него было пакостно, ему совсем не понравился взгляд, коим окинул его подеста - презрительно-насмешливый и пренебрежительный, каким по миновании надобности окидывают шлюху. Ладзаро прикрыл глаза. Ну и чёрт с ним. Пусть думает, что хочет.
Но сумел ли он всё же убедить Тристано в своей невиновности?