Ладзаро знал, что нравился Черубине - она всегда готова была отказать любому любовнику, если могла рассчитывать на свидание с ним, считала его галантным красавцем, истинным придворным, даже была влюблена в него, но выполняя все его прихоти, он видел это, не была взволнована. Черубина в его понимании была скорее дурой, чем потаскухой. Она позволяла себя брать, но отдавалась бесстрастно, и Альмереджи казалось, что в постели она просто мечтала о прекрасном рыцаре или грезила о временах Ариосто… Ему до её мечтаний дела не было, Ладзаро хладнокровно пользовался телом дурехи и её кошельком. Почему бы и нет? Вот Франческа - та подлинно похотлива, и превыше всего ценит мощь мужского достоинства, денег не берёт, но зато и в долг никогда не даст…
Он снова поморщился. На душе по-прежнему было мерзко.
…В день убийства он ушёл на рассвете. Черубина спала и что-то пробормотала сквозь сон. Что - он не понял, да и прислушиваться бы не стал. В полдень снова встретил её на веранде - разодетую для приёма и едва успел изобразить на лице восторг влюблённого. Впрочем, наблюдательной Черубина не была, не стоило особо и актерствовать. Он выклянчил десять дукатов, хотя его общий долг ей подходил уже к пятидесяти флоринам. Альмереджи знал, что она никогда не напомнит ему о долге. Опустив монеты в карман, он проводил Черубину к перилам, где её окликнула старая Глория Валерани, и едва направился к дверям домовой церкви, как навстречу ему попалась Гаэтана Фаттинанти. Он понял, что она слышала весь разговор - понял по её взгляду, презрительному и высокомерному, и, естественно, эта гордячка все рассказала Тристано. Он сглупил, пытаясь скрыть эту последнюю встречу с Черубиной от д'Альвеллы.
Господи, почему же так тошно-то? Ладзаро потер руками лицо, поднялся, подошел к зеркалу. Альмереджи был красив и всегда любовался собой в зеркалах. Но сегодня он не понравился себе - физиономия опухла, под глазами темнели круги, сами глаза - миндалевидные, зеленые с поволокой, что так нравились женщинам, были потухшими и блеклыми.
Надо выспаться. Это все усталость. Завтра все будет иначе.
Ладзаро не стал звать слугу, но торопливо разделся сам. Нырнул под одеяло. Он редко проводил ночи в своей постели, и теперь с наслаждением растянулся на тонких простынях. Неожиданно порадовался пришедшему покою тела, но на душе, не переставая, скребли кошки, смеженные веки не давали сна - он слышал каждый звук за окном, шуршание портьер, шарканье ног челяди в коридорах. Под утро все же уснул, но видел во сне самого себе, выклянчивавшего деньги у Черубины, презрительный взгляд чванливой девицы Фаттинанти и надменную усмешку подеста…
Что за напасть!
Дианора ди Бертацци и Глория Валерани смотрели друг на друга, и в глубине их глаз таился испуг. Сорокалетняя Дианора и шестидесятилетняя Глория дружили уже четыре года, почти с самого первого дня, когда Дианора появилась при дворе. Подруги, несмотря на разницу в возрасте, восхищались друг другом: роднили здравомыслие, любовь к семье, спокойный нрав. Но сейчас они ничего не понимали. Что могло произойти? На последнем утреннем туалете герцогини они шепотом обсуждали причины и детали ночного переполоха. Дианора сразу предположила, что это дело рук шалопута Песте. Она по-матерински любила красивого юношу, своего земляка и благодетеля их семьи, знала горести его отрочества, и любые его шутки, даже самые злые, склонна была оправдывать. Глория иногда покачивала головой над проделками шута, но чаще - тоже посмеивалась. Смеялись они обе и на утреннем туалете у герцогини - правда, втихомолку, вслух же обсуждали приезд гостей-мантуанцев.
Черубина приветливо поздоровалась с ними. Она казалась спокойной, слегка сонной, но ни уныния, ни огорчения на её лице не читалось. Напоследок кивнула Глории. Ушла она, опущенная герцогиней, к себе в покои, но потом, в том же парадном желтом платье была на внутреннем дворе, гуляла на веранде и в оранжерее. Поболтала с главным лесничим, красавцем Ладзаро, потом стояла с Глорией…
- О чём она говорила с тобой на веранде? - тяжело вздохнула Дианора.
Глория Валерани пожала плечами.
- Просила на вечер мой убор из тех рубинов, что сын привёз с Сицилии. Я удивилась - они ей не особо к лицу были, но я сказала, что дам. А после она спросила, не хочу ли я ей продать его?
- А ты что?
- Да я бы и продала, да подарок сына… - Глория обожала Наталио, своего сынка, и совсем уж боготворила внука Джулио. - Она же сказала, что даст хорошую цену, они, мол, к её новому платью как нельзя лучше подходят.
- Да, смерти она явно не ждала…
Глория молча кивнула.
Такой же вывод сделал и Тристано д'Альвелла, когда наутро выслушал донесения своих людей. Его внимание остановило свидетельство двух "перипатетиков" - Наталио Валерани и Григорио Джиральди. Оба возвращались с торжественного приема мантуанцев, и Наталио сказал Григорио, что на минутку заглянет к матери, и тут ему показалось, что он видел, как из комнаты Черубины вышел придворный. Он не разглядел лица, но это было сразу после трех пополудни. Джиральди не заметил его. Потом они с Григорио пошли на террасу, там уже был Сантуччи. Вот и всё.
Между тем мессир Портофино ночь провёл на ларе в комнате Песте, где отменно выспался. Чума перед сном поинтересовался, кто, по его мнению, мог отравить статс-даму? Инквизитор твердо заметил, что это сделала одна из статс-дам или фрейлин герцогини. Это уголовное дело и вне его компетенции, но, как следователь, он искал бы женщину. Чутьё.
Надо сказать, что мессир Портофино был достаточно необычным человеком. Восьмой ребенок в семье, он сызмальства предназначался отцом для духовной карьеры, но не потому, что такова была воля родителя. Юный Аматоре Портофино был рано отмечен призванием к служению Богу. Любимым удовольствием мальчишки было сопровождать мать на мессу, и для того, чтобы припугнуть его, достаточно было пригрозить не взять его в воскресение в храм.
Когда Аматоре исполнилось семь лет, родители доверили его обучение благоразумному священнику, а семь лет спустя отрок был послан в университет в Болонье, где прослушал курс риторики, философии и естественных наук, с особым рвением изучая Священное Писание. В годы обучения юноша отличался нетребовательностью - обходился коркой хлеба в день и спал на голых досках. После, приняв постриг в доминиканском монастыре, и став монахом Аурелиано, неизменно считал свою келью роскошной. Его епитимьи были такого свойства, что когда братья однажды случайно обнаружили их, то испугались за его жизнь. Переезжая с места на место, как то предписывал устав ордена, он проповедовал, а назначенный инквизитором в Урбино, случайно оказался в подчинении у своего родственника, епископа Джакомо Нардуччи.
Перед его преосвященством предстал человек твердый и умный, истово убежденный в том, что больше одной Истины не бывает, а Истина есть Христос. В его понимании любой, отрицавший или хуливший Истину, был либо подлецом, либо глупцом, а иногда - и тем и другим одновременно. Избавление мира Божьего от глупцов и негодяев - в этом Аурелиано Портофино видел своё предназначение. При этом, удивляя собратьев в монастыре аскетизмом, при вступлении на инквизиционное поприще Аурелиано ощутил, что греховные движения тела, кои бесили его, почти исчезли, а сам он вдруг обрёл странную, проступавшую временами способность проникать в суть вещей, совпадавшую с состоянием благодати. Аурелиано любил эти часы, когда в нём неожиданно вспыхивало понимание давно минувших событий, казалось бы, забытых, очерчивались деяния святых, оставшиеся тайной, обозначались мысли, двигавшие пластами мирового духа.
Но откровения эти были скорбны. Мир опошлялся, опускался в бездну пошлости, кощунственного цинизма и растленности, все ниже погружался в праздное безмыслие и порочность. Аурелиано Портофино понимал свое бессилие. Появление двух ересиархов было открыто ему задолго до того, как мир услышал имена Лютера и Кальвина. Мир загнивал, теперь встретить праведника - становилось чудом. Из всего клира только Дженнаро Альбани был чистым человеком. При урбинском же дворе среди придворных Аурелиано смог обрести только одну неповрежденную душу - твердость понимания истины неожиданно на исповеди проступила под шутовским колпаком мессира Грандони. А чему удивляться? - спросил себя Портофино. Коль на Святом Престоле сидят сифилитики и распутники - Истине приходится натягивать колпак с бубенцами. Его самого от отчаяния спасала только незыблемая вера в Господа - всемогущего и всеведущего. Господи, Ты видишь всё…
Наутро инквизитор оказался в Сиреневой зале, где повстречал синьору Дианору Бертацци, Глорию Валерани, Франческу Бартолини и синьорину Тассони. С ними был и Антонио Фаттинанти с сестрой. Статс-дамы и фрейлины были подавлены и удручены произошедшим накануне, и не скрывали дурного расположения духа.
- Надеюсь, мессир Портофино, вы будете сегодня на отпевании невинно убиенной? - в тоне синьоры Бартолини слышался вызов.
Заметив подошедшего Тристано д'Альвеллу, инквизитор кивнул.
- В церкви буду. Но я редко видел истинно невинно убиенных, синьора. К гибели человека всегда приводили либо его гордыня, либо жадность, либо злоба, либо похоть, либо зависть, либо перепой, либо отчаяние, либо… уж совершеннейшая глупость вкупе с чем-то из вышеперечисленного. Если же этого не было, то убиенный и впрямь заклан невинно.
Синьора была возмущена.
- Ничего подобного! Разве мало женщин погибло из-за любви? Например, знаменитая Паризина из Феррары? Разве её кровь не вопиет к небу?
Аурелиано Портофино оторопело уставился на свою собеседницу. Он знал о Паризине, хоть это была очень старая история. Сто тридцать лет назад обнаруженная связь Уго Альдобрандино, старшего сына маркиза Феррары Никколо д'Эсте, и Паризины Малатеста, молодой жены маркиза, его мачехи, привела к их казни в казематах замка д'Эсте.
Мессир Портофино пожал плечами.
- Паризина из Дурноголовых? Кого же им винить? Она, что, не знала, что прелюбодеяние - смертный грех? Щенок не ведал, что грешно сквернить отцовское ложе? Если не знали - то о подобных дураках, очевидного не знающих, и говорить не стоит. Если знали - зачем грешили? Распутная глупость - вот что это такое. Малатеста!! Что и взять-то с этого рода, в котором идиотки то влюбляются в братцев собственного мужа, то блудят с пасынками в супружеской спальне? Это даже не распутная глупость, это дурноголовое распутство… Но сути дела это не меняет.
В разговор, усмехаясь, вмешалась старая Глория Валерани.
- Боже, мессир Портофино, как вы жестоки… - поморщилась она. - Вы и о несчастном Рафаэле злословили…
- Я не злословил. Если тот же Рафаэль в Страстную пятницу лезет на свою содержанку и непотребно блудит, вместо того, чтобы в скорби думать о страстях Господних, и поражаем смертью от сердечного приступа, по-вашему, я должен жалеть распутника?
Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.
- Боже, но он же величайший живописец…
- Господь, Творец наш - вот величайший живописец, а не эти, малюющие на сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… "Величайший живописец"! Господь может "и из камней сих Аврааму детей воздвигнути…" Токмо ли паче - этих маляров да новоявленных философов! - Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой антипатией, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. - Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством, предохраняли силы человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!!
- Но разве это ужасное убийство - не поругание Бога? - мрачно осведомилась Дианора Бертацци. - Она имела право жить…
Инквизитор не оспорил это суждение, но веско проговорил, что отнять у человека право жить иначе, чем по решению суда - никто не вправе. Совершивший это проклят перед Богом.
Все насупились и помрачнели - Ну да, словно мы очумели…, но никто ничего не сказал.
На отпевании в храме все статс-дамы и фрейлины стояли вместе. Омытое лицо усопшей пришлось сильно запудрить - на лице проступили багрово-синие пятна. Все молчали. д'Альвелла, сумрачно озирая гроб, тихо рассказал Портофино и Чуме об итогах ночных допросов. Упомянул о свидетельстве "перипатетика" Валерани и о страннейших словах Даноли.
- "Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеется сатана…" Сказал, что это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно и следы тщательно убраны. Это не наказание, говорит, это подлость.
Шут, стоявший рядом с д'Альвеллой, переглянулся с Портофино. Слова Даноли удивили обоих. Сам Чума вначале подумал, что это убийство несерьезно и смешно, но лишь потому, что привык смеяться над Черубиной Верджилези. Однако, призрачность убийцы, отсутствие свидетелей и скрупулезно убранные следы выдавали тщательный умысел. Кто-то хотел остаться неизвестным - во что бы то ни стало. И преуспел. И этот жестокий и хладнокровный умысел совсем не вязался с глупостью жертвы и подлинно нёс в себе смрадные миазмы подлости. Он был неправ, понял Песте, жертва на алтаре не была смешной. Глупость и беззащитность Черубины перед мозгами убийцы делали её подлинной жертвой, несчастной овечкой, хладнокровно закланной подлецом.
Шут мрачно оглядывал толпу, и заметил, что глаза Камиллы Монтеорфано увлажнены слезами, Дианора Бертацци угрюма, девица Иоланда Тассони почему-то раздражена. Гаэтана Фаттинанти стояла с братом Антонио и временами бросала на него недовольные взгляды. В молчании стояли и герцогини - Элеонора и Елизавета. Супруга Франческо Марии была изумлена гибелью статс-дамы, старая герцогиня Елизавета смотрела на гроб со своей обычной печальной улыбкой. Обе они собирались после отъезда мантуанцев уехать на богомолье и придворные, после отпевания окружив повелительниц, просили их о молитвах в Скиту.
Портофино же молчал, и на его лице проступила жестокость палача.
После церемонии шут исчез из храма. Не счёл нужным проводить гроб на погост и инквизитор. Первый торопился в конюшню, второй - на встречу с Лодовико Калькаманьини. Зато д'Альвелла был на кладбище. Почему нет? Lo triste no es ir al cementerio sino quedarse.
Песте дождался барышника и уже в конюшне, после того как конюший, скуластый кареглазый блондин Руджеро Назоли потрясённо вытаращился на приведённого коня, окончательно решил, что покупает. Вокруг Люциано столпился весь мелкий люд, и на всех лицах читался восторг. Назоли тщательно осмотрел жеребца и кивнул, и Песте выложил барышнику его стоимость в золотой монете, сделал круг по конюшенному двору, с удовольствием ловя восхищенные взгляды конюхов, и велел своему управляющему Луиджи увести Люциано домой: Грациано собирался появиться на этом коне на турнире через две недели и не хотел, чтобы какая-то нечисть из зависти испортила коня.
После этого мысли Чумы снова вернулись к вчерашнему происшествию. Он обдумал слова Альдобрандо Даноли, переданные Тристано д'Альвеллой, и согласился с ними, но усомнился в словах Аурелиано Портофино. Чутьё - вещь великая, но опираться надо на улики. Чума не подозревал в убийстве только Камиллу Монтеорфано, полагая, что у девицы не хватило бы сил на подобное, да Дианору Бертацци, зная её десятилетие. Вот с ними и надо потолковать.
Шут проскользнул в коридор и тут услышал вдали:
- Сифилис духа, вот что это такое. Как несчастный Франческо Гонзага за семилетие истлел от французской заразы, так за минувшее семилетие эти безумцы истлели духом в еретических похотях. Это неизлечимо. Дурачьё… они хвалятся, что избавились от Папы! И что? Теперь лютеранское поповство, состоящее из многих сотен мизерных пап, с нетерпимостью, какая папам и не снилась, начало по-собачьи пресмыкаться перед князьями и облаивать всё, чуждое их доктрине! Себастьян Франк обронил: "Прежде при папстве можно было осуждать пороки государей и господ, а теперь я обязан восхвалять их, а иначе прослыву бунтовщиком". - Приехавший с герцогом Гонзага феррарец, кардинал Лодовико Калькаманьини, в алой мантии шёл в сопровождении Портофино по галерее второго этажа в покои герцога.
- Да, всем этим адептам реформ стоит повнимательнее прочесть труды этих Лютеров об ограниченности разума: "Если начальство говорит, что два и пять составляют восемь, ты должен этому верить, хотя это и противоречит твоему знанию и твоим чувствам". Как же после такого лизоблюдства Лютеру не понравиться курфюрстам! При этом Лютер не выносит тех, кто отказывается считать его самого безусловным авторитетом в вопросах веры. Таких он называет "сумасбродами" и "нездоровыми умами"…
Шута сегодня интересовали не еретики в германских землях, но убийца в замке, и он продолжил свой путь, предоставив клирикам возможность продолжить обмен мнениями. Дианору Чума нашёл на балконе внутреннего двора. Она была бледна, казалось утомленной, но обрадовалась Грандони.
- Боже мой, до чего же ты хорош собой, чертёнок, - улыбнулась синьора. - Просто красавец! Я почти понимаю Бьянку, была бы помоложе - тоже голову бы потеряла, - Дианора годилась ему в матери, и Песте усмехнулся. - Когда же ты женишься-то?
Мессир Грандони возвёл очи горе, выражая этим красноречивым жестом, что на всё воля Божья.
- Что говорят в женских кругах насчёт убийства? - деловито осведомился он.
Дианора вздохнула и лицо её сразу постарело.
- Разговоров-то хоть отбавляй, да разумного мало. Вспомнили многое - от прошлогодних склок до вчерашних передряг, а толку-то? Но, поверь, если бы какая из них на такое пошла бы - ни одна бы так чинно все не проделала. Сам подумай, весила-то Черубина немало, а кровать не сбита. Если бы она лежала на кровати - она сбила бы покрывало, а оно только чуть сдвинуто. Это мужчина. Правда… есть странность. Черубина чистюлей не была, вечно у неё всё где попало валялось, а тут…
- Я тоже заметил - там все убрано. Уточни у служанки - она убиралась, когда Верджилези была у герцогини?
- Я уже говорила с ней, - спокойно обронила Дианора ди Бертацци, поймав быстрый взгляд шута. - Меня тоже это удивило. Сандрина сказала, что госпожа велела ей убраться накануне - причём, заставила сделать генеральную уборку, а после запретила приходить два дня. При этом Сандрина не смогла убрать в ящиках и шкафу - синьора Черубина ключей ей не дала.
- А она их просила?
- Спрашивала, но синьора Верджилези сказала, что там убираться не нужно.
- А ты туда не заглядывала?
Дианора пожала плечами.
- Люди д'Альвеллы человека у двери поставили.
- Узнаю Тристано.
- Глория говорит, днём она торговала у неё камни, но не купила - не успела.
- Когда они виделись?
- После полудня. Черубина заходила к Глории, взяла камни на вечер - ведь сегодня приём гостей у герцогини…