* * *
– Вперед – илин! – кричали эленцы.
– Илин – вперед! – гудело, вторя, гортанное эхо.
Поросшие лесом скалы мохнатыми ступенями громоздились к небу. Кони-утесы на горе жрецов вспахивали воздух гранитными копытами. Горы дрожали, грозно гудел Каменный Палец. Чьи-то громовые шаги бухали по круговым грядам долины… Или то были звуки табыков?
На подъеме у ворот возвышались Хозяйки Круга. Им было хорошо видно всё поле, все стычки и люди. И не только люди. Старые горшечницы знали, что за жизнь на Орто бьется сегодня само сущее.
Потряхивая спутанной гривой, окруженный вражеским скопищем, медленно приближался к склону пегий битюг. Пасмурный великан уставился в ворота. Левой рукою он покачивал булаву, правая, простреленная, мирно покоилась на колене.
"Пора", – бросила Вторая Хозяйка. Третья кивнула: "Пора".
Почтенные старухи спустились с откоса и, как в дымное жерло, окунулись в гущу битвы.
Хозяйки сражались, не имея иного оружия, кроме своих жилистых, сухих тел, ибо так же отлично, как ведали в способах лепки горшков, они смыслили в приемах военного хапсагая. А эта борьба стоила двадцатки мечей и сабель!
Любую работу горшечницы привыкли выполнять на совесть, без лишнего шума и суеты. Стремительно и непринужденно вылепливали они одно смертоносное движение за другим, знание и рукомесло пробивали тропу в сонмище вооруженных до зубов вояк. Мечи молниями вспыхивали над седыми головами, ни волоска не срезая. Сабли втуне стригли порожний воздух. Вторая Хозяйка скакала и приседала, словно в разудалой пляске, Третья вертелась волчком. В метельном коловращении из чьих-то ладоней вылетали обухи топоров, и дзинькали копья, втыкаясь в землю округ.
Перед шаялом старухи предстали прямые и невозмутимые, как две вросшие в землю древние коновязи. Будто не сами к нему принеслись в головокружительном вертуне, а незыблемой твердынею отродясь тут стояли.
Приказ и воинское повиновение крепко приморозили взгляд великана к воротам. Хозяйки досадной помехой застили цель. Встрепенувшись, он моргнул, очнулся и озадаченно нахмурил мохнатые брови.
– Мы будем драться с тобой, – спокойно известила Вторая на его языке.
Другой бы, наверное, захохотал, а тугодум молча сидел на битюге, в великом изумлении отвалив челюсть. Драка с сумасшедшими старухами в поручение не входила. С усилием провернулись под жарким шлемом нерасторопные мысли. Захлопнув, наконец, крупнозубое жевало, шаял хмыкнул скорее растерянно, чем насмешливо:
– Что, больше некому?
Не снизойдя до ответа, Третья молвила:
– Нас двое, вас двое – ты и булава. Левой рукой ты, обученный воин, владеешь не хуже правой. За нами – опыт, у тебя – молодость. Мы думаем, все честно.
Великан задумчиво пожевал губами и согласился:
– Честно.
Рявкнул на лысых, что подбирались к Хозяйкам сзади, и коварные отступили. Слез с коня, громыхая доспехом.
Недаром отрядник Быгдай назвал шаяла ходячей крепостью! Толстые латы его и шлем переливались на солнце, отлитые из знатного железа. Голова булавы вблизи оказалась величиною с бадью для тара, увесистее кузнечной кувалды – саму смерть ковать! Вид у парня был страховитый, вот только в глубине темных глаз мутно плескалась тоска.
Клинки покуда оставили воздух в покое. Расчистился небольшой круг с величественно застывшими в середке Хозяйками. Враги принялись было насмехаться и утихли, столь несокрушимой силою духа веяло от почтенных старух. Толпа раздалась податливо и безгласно. Машистыми гребками раздвигая людские притоки, к нежданному ристалищу пробирались соплеменники великана, его нынешние противники. За их широкими спинами, точно красные лисьи хвосты, петляли сторожкие хориту.
Подумав немного, великан опустил булаву на землю, неторопливо снял шлем и расстегнул броню. Сложил снаряжение на просторное седло. Встал, плечи расправив, грузный, громоздкий, на две головы выше совсем не приземистых горшечниц. Засаленная ровдужная рубаха лопалась на его просторной груди. Влажная от пота косица ерошилась на затылке кустистой метелкой. Расставив ноги, человек-гора приподнял булаву и вздохнул:
– Ну, валяйте.
Никому прежде не приходилось видеть столь необычной борьбы! Точно две дерзкие рыси насмелились напасть на недоспавшего медведя.
Шаял двигался умело и резво для эдакой туши, но с какой-то одичалой стыдливостью, а старухи явно берегли его раненую руку. Но с каждым мгновеньем тусклые глаза верзилы разгорались интересом и неверием… Выпад за выпадом ужесточалась сшибка. Затеялся-таки сердитый бой!
Наторелые в состязательных игрищах воины и те не узрели вкрадчивой уловки, с какой Третья Хозяйка завладела шуйцею парня вместе с булавой, и, скрутив с быстротою ветра, вывернула в локте за спину. Захват был мгновенный, как всегда в хапсагае, и для шаяла мучительный. Молодец взрычал, согнулся от острой боли, лицо налилось багровой натугой. Не упуская орудия, попробовал вырваться, сбросить с хребта западню. Не получилось – обидная живая ловушка захлопнулась прочно.
А спереди еще одна бабка облапила, сдавила в страстном объятье – ни выдохнуть, ни вздохнуть! В глаза пала ночь, посыпались звезды… а может, слезы… ох! Разве бывают у женщин, да еще престарелых, такие свирепые руки?! Локоть трещал и разламывался в каленых тисках, ладонь разжалась, вовсе заворотилась к лопаткам. Булава грянула оземь. Весело подпрыгивая, шишкастым мячом покатилась по кругу, сметая близких зрителей.
Шаял резко наклонил голову и вздернул седалище. Старуха, боровшая шею, замоталась из стороны в сторону, как полупустой мешок. Та, что истязала руку, взлетела на обширную спину воина и на миг раскинулась вольно, будто на лежанке, аж кто-то в толпе не сдержался и громко заржал. Старушечьи ступни заболтались, потеряв опору. А боец, с риском выбить наружу сустав многострадального локтя, отчаянным рывком прянул вправо. И разжался болючий замок! Высвободилась злосчастная рука. Великан подхватился, ребром ослабленной длани вдарил по печени вскочившей на ноги старухи. Не до почтенья к сединам и прочих приличий – война так война! Самому бы остаться живу… Хозяйка успела изогнуться, втянуть без того впалый живот. Вскользь пришелся удар.
Но коли так, и горшечницы взлютовались! Вторая оказалась позади, развернулась и хватила махину пяткой по пузу. Глухо крякнув, шаял подломился в пояснице и на крене грянул встречь, отражая новый наскок. Третья же не собиралась давать передышку. Как начала дубасить по чему попало! Удары частили, словно крупный град по крыше коровника.
Шаял еле поднялся, пошатываясь, – колени подгибались, нога запиналась за ногу. Однако вновь ринулся с утробным ревом. Растопырил ручищи, попытался сграбастать вертких старух. Удалось на ходу булаву подхватить. Уже боли не замечая, сжал рукоять продырявленной десницей. Вторая Хозяйка неожиданно поскользнулась, и взметнулся чудовищный шар…
Не долетела булава. Опять выпала, да жестко проехалась по телу владельца. Ухнула к его стопам в пяди от правого торбаза. Оборотистая старуха вывинтилась из-под ног. Великан нагнулся за булавой, и… Третья прыгнула ему на плечи! Почудилось, что из ноздрей верзилы шибанул огонь – кровь в носу взорвалась. Шаял покачался, готовый рухнуть, и это в конце концов произошло. Третья Хозяйка на отлете соскочила с плеч…
Пламенные струи крови, точно дразнящие языки, взбудоражили толпу. Круг мгновенно исчез. Смешались, замельтешили зрители. Крик эха хлестнул от утеса к утесу, умножаясь и затихая. Вверх вымахнули отдохнувшие острия, продолжая прерванную косьбу. Стежками легли мешкотные… Резвились шаялы и хориту.
* * *
Спокойным, размеренным шагом шел к северу пегий битюг. Он знал: когда кончатся сопки, хозяин повернет его обратно по горной тропе, к юго-востоку Великого леса. Домой.
Злая обида на родичей толкнула бойца на гиблую дорогу. Жил с шаялами в роду матери, – те обзывали "хитрым тонготом, чья совесть спит в лисьей норе". Служил сонингом в кочевье, откуда происходил род отца, – там дразнили "глупым шаялом" и "чучуной", как к дикому человеку и относились.
"То-то родители не вынесли такой жизни, – думал воин, – то-то померли рано, оставили сиротой". Сколько помнил себя, всегда было так: тонготы не могли простить ему родства с шаялами, шаялы – с тонготами. Терпеть не могли друг друга родные человеку-горе племена. А осенью словно соринки в глаза парню попали – почудилось, сам мир настроился против него. Голос лукавый кликнул, принялся звать-обещать…
Выкинув ненужную теперь булаву, левой рукою, все еще ноющей в локте, великан тер воспаленные веки и озирался с удивлением. Над озером Аймачным, в осиновой роще и болотистой мари, в еловой перемычке перед Большой Рекой и на ее берегу, снизу и доверху ярилась битва. Пестрыми хлопьями падали белые, черные, пестрые перья. В небе сражались белые стерхи и черные вороны, коршуны, ястребы и орлы. Волчица с темным ремнем на хребте, с пастью, забитой выдранной шерстью врага, брала на измор злобных чужих переярков. Под сопкой серый с пежинами жеребец прокусывал шеи пришлых лошадей, долбил копытами крупы и брюха. Вожак нынче спустился с гор и дрался за жизнь своего косяка. Стаи, стада, косяки бились с подобными себе. Гнали ущербных духом захватчиков, что явились с мертвых путей вслед за врагами-людьми. Жалили клювы – по глазам стрелы, пронзали рога – по сердцам копья, резали клыки – по глоткам батасы!
Вдалеке от людских глаз буйно горели вкруг восемь холодных черных костров. Вороными гривами клубились над ними струи студеного дыма. Между кострами мерились силами шаманы. Дух здесь преобладал над заговоренной плотью, оклик по имени был зовом смерти. С хриплым визгом носились, налетая друг на друга, туманные сгустки Дьалынг. Морозные облачка вдохов и выдохов осыпались на землю хрустким инеем. Огонь диких глаз леденил кровь и прожигал бубны в стылой полутьме. Крохотные луки-амулеты заряжались стрелами, вынутыми из ушей.
Наезжие колдуны разделись догола, хвалясь внутренней защитою тел, что сильнее внешних оберегов. Молодой одуллар в обычной одежде охотника, как щитом, прикрывался телом неживого старца в чародейском одеянии. Живыми голубыми углями мерцали каменные глазки мертвеца. Волшебник саха, с головы до ног утыканный ножами, приплясывая, выдергивал их из своего тела и метал в противников. Острия батасов, вогнанных в животы по рукояти, торчали из спин. В разные стороны вращались шаманы, по двое-трое нанизанные на древки копий.
Беглым взглядом окинув эту колдовскую резню, потрясенный шаял поспешил прочь. Слыша страшный рев и рык, не приметил сокрытого за дымом второго шаманского побоища. Там задавали друг другу жару звери волшебной силы. Собака с крысиным хвостом и змея с волчьей мордой преследовали клыкастого лося в лягушачьей коже. Двухголовая ящерица с разбегу напоролась в невидимую глыбу и расшиблась вдребезги. Пухово-кольчужный клубок катался по-над землей – то сцепились чешуйчатая росомаха и пернатая рысь. Бодаясь с рогатым медведем, многоногий бык разбивал копытами искрящийся дерн…
Шумела и волновалась листва. Вздрагивали корни деревьев. Чем неистовее стучали в горах табыки, тем сильнее становился в лесу дурманный запах смолы. Хлестали врагов тальниковые прутья. Топорща шипы и колючки, стелились под ноги боярышник и шиповник. На лугу цеплял лапы мышиный горошек – рогатый вьюнок. Осот резал лодыжки. Тысячелистник, чихотная травка, обсыпал горькой пыльцой. Мутник болиголов прыскал в носы ядовитым соком…
Вслед пегому битюгу крался черный дым. Испуганный верховой поскакал хлынью. Все быстрее отдалялся от войны шаял, слабея от плача. Одна за другой вытекали со слезами соринки, и зрение прояснялось.
Перед тем как свернуть на сопку, он обернулся и в последний раз глянул на ратный лес. Печальные холмы погибших зверей и птиц выросли возле кустов. Издалека слышались звуки табыков и крик, похожий на нескончаемый запредельный ропот. По вымороженной злыми кострами земле, точно змеи из гнезда, разбегалась сеть узорных трещин. Деревья дрожали, теряя хвою и листья, полегли истоптанные травы, и красная роса проступала на измятых цветах.
Бывший воин не сумел сдержать стона. Душе великана было тяжко и больно. Куда больнее, чем телу недавно, когда его сокрушали почтенные старухи.
* * *
…Хлопья розовой пены сорвались с конских губ перед тем, как из глотки выплеснулась багровая волна. Жертва пала, безумно кося выпученными глазами, и увлекла лысого седока за собой. Серый пес наступил лапой на его вогнутое темя и мягко перемахнул через голову коня. Скользя под брюхами, пластаясь под копытами, матерый резчик шей взмывал кверху и, полоснув клыками, валил лошадей силою прыжка и веса.
Оскаленная волчья морда и кровавый подгрудок пса возникали перед глазами витязей, как истинное лицо смерти. Внезапное видение повергало в ужас и тех, кого, казалось, ничем нельзя устрашить. Враги с безудержными воплями выпрыгивали из седел, путались в стременах, и небо с землею менялись для них местами. Из пелены продернутой алыми струйками пыли вздергивались судорожные ноги издыхающих скакунов. Где-то внизу, в месиве крови и грязи, возились придушенные их телами хозяева. А неутомимый собачий воин мчался дальше, походя взрезая сухожилия лошадиных лодыжек.
Следом за псом бежал барлор. Яркие глаза его взблескивали, будто брызги золотой жилы в ржавом камне. Хищно раздувая ноздри, щеря белозубый рот, барлор перескакивал через разбросанные трупы и на бегу вступал в мгновенные стычки, всегда неудачные для противников. Он был неуловим, невредим и кипуч. О таких везунчиках в его народе говорят: "Волчьим молоком напоенные". Между поединками барлор рычал от досады, что все не может догнать прыткую собаку, которая давно сорвалась с поводка.
Услышав в передышке гортанный клекот, он поднял голову и остановился. Над полем летели два беркута. Птицы отливали на солнце железным глянцем возмужалой мощи, словно их покрывало не оперенье, а броня. Орел снизился, круто развернулся правым крылом долу и дружелюбно свистнул, приветствуя. Барлору почудилось – полнеба заняли могучие крылья! Орлица, видно, опасаясь досужей стрелы, сделала тревожный круг.
Желтоглазый воин засмеялся, помахал рукой: летите выше, небесные ратники, не то впрямь пристрелят! А беркут, прежде чем устремиться ввысь, пронесся мимо и коротко клекотнул кому-то еще.
Барлор оглянулся и замер… Окаменел, казалось ему, на целую вечность, лишь губы прошептали имя, которое в течение долгих весен привыкли повторять ночами. Не верил себе, хотя с волнением думал о встрече и ждал. Разумеется, позднее, потом и не здесь, если…
Олджуна стояла совсем близко, приставив ко лбу ладонь, и без всякой боязни смотрела на птиц. Растрепанный узел кос развязался на затылке и лег на плечо, как только что просмоленное вервие. Красивый рот улыбался. В глазах сияло небо, плыли легкие облака и орлы. "Простили", – убедился барлор.
Пальцы помнили на ощупь льющуюся тяжесть ее волос, губы хранили память о податливой мягкости губ – ягод спелого шиповника… Она изменилась. Была не той прихотливой девчонкой, непостоянной в нраве, полной обид и загадок. В зрелой женской красоте новой Олджуны проявилась властная сила и в то же время тихая нежность, что так не вязалась с боевым батасом в руках…
Прерванный бой на миг потерял остроту. Притупился, померк, заглох. "Чужая женщина, – подумал барлор тоскливо. – Не моя".
Проводив беркутов к горам Элен любящим взором, Олджуна вернулась глазами на землю. Одарила радостной бездумной улыбкой… и отпрянула, прикусив губу.
– Барро?!
Никогда не жалел он так сильно, что не знает языка ее племени.
– Да, это я, – сказал, торопясь. – Я – барро Янгвард, человек волчьего ветра. Пришел сражаться. Спасать свое гнездо Хокколидел и Землю… А еще я пришел за тобой, Олджуна, потому что все время, пока не видел тебя, не знал новой весны.
Его смущение и вызов отражались на лице женщины. Она молча качала головой. Подбежала собака, подлезла под левую руку барлора, ластясь. Он привычно почесал пса за ухом.
– Волк, – слабо улыбнулась Олджуна.
Янгвард поспешно кивнул:
– Я увезу тебя в Хокколидел…
– Меня нынче спасла волчица.
– Увезу, даже если ты – чужая.
– Та самая волчица, помнишь? С темным ремнем на спине.
Если она улыбается, значит, согласна. Ничто на свете… никто не способен осчастливить его больше!
Неприязненный холод обдал Янгварда: он почувствовал недобрый взгляд. К ним крупными шагами шел дюжий старик, по виду кузнец. Черные с проседью волосы, схваченные вкруговую ремешком, сердито взметались над плечами. Кузнец хозяйски возложил на плечо Олджуны мозолистую длань и что-то желчное с напором процедил сквозь зубы.
Она вздрогнула, порывистым движением скинула его руку и презрительно вымолвила в ответ резкое слово. Повернулась, мельком глянув на желтоглазого человека с собакой. Горечь, гнев и печаль стыли в темных глазах. Не было в них ни любви, ни тихой нежности. Примерещились Янгварду…
Пес встряхнулся, напомнил смятенному хозяину о продолжении битвы. Рыкнул на него с грозным раскатом: что стоишь столбом, проснись!
Барлор очнулся и выкрикнул вдогон уходящим:
– Я – Янгвард, что значит Упрямый! Клянусь Златоглазой волчицей, я увезу тебя в свое гнездо!
Кузнец злобно зыркнул из-за плеча. Олджуна не оглянулась.
– Увезу, пусть даже ты – чужая!