Время от времени раздавалась заунывная песнь барлоров, полная волчьей тоски. Барро отпевали бойцов, чьи души улетели с ветром-отцом к изначальной матери – Златоглазой волчице. Кочевники тонготы, ньгамендри, одуллары и луорабе, погрузив покойников на священных оленей, окуривали их дымом смертных костров. Воины с черным узором на лицах втирали в кожу мертвых героев красную охру. В красном цвете племя хориту видит жизнь и любовь. Кровь завершивших бег в этом Круге остыла – пусть же разогреется и побежит в следующем, – таково значение погребального обряда "красных".
Жрецы о чем-то тревожно переговаривались, поглядывая на звезды. К утру озаренные проведут обряд освобождения душ. Под Пятнистой горой вырастет открытый восьми ветрам могильный курган. Две двадцатки дней призраки голосов будут витать над высокой насыпью, шепчась на разных языках племен Великого леса.
За спиною речистый Кытанах наставлял Модун:
– Плачь, воительница. Слезы размягчат путь к Кругу Воителя твоим погибшим ребятам. Видишь, и я плачу – носом. Это не то, о чем ты, наверное, подумала, это – взаправдашние слезы, в них подлинная горечь и соль. Умные соки души нашли лазейки и бегут из носа, потому что, сама понимаешь, неоткуда им бежать…
Издалека доносились лошадиные стоны. Горные кобылицы оплакивали сраженного чужаками пегого мужа. Чуть позже настойчивый ветер жизни принес гортанный крик молодого жеребца. "Я не оставлю вас, – кричал будущий вожак вдовому косяку, – я о вас позабочусь!"
* * *
Барлор с собакой-волком и парнишкой тонготом, пройдя вниз по ручью, нашли Олджуну. Она одиноко сидела на влажной траве у одного из порожков и разглядывала кровавый хвост рыбы-луны.
Выкупанный пес встряхнулся и обдал тучей брызг. Он запомнил запах незнакомки, которая взволновала хозяина в передышке между боями, но снова ревниво обнюхал протянутые к нему руки. Почуяв в женщине лесное родство, успокоился и разлегся рядом.
Пуча в стыде и робости узкие глазки, тонгот с ходу перевел слова барлора:
– Я люблю тебя.
– Не к месту признание, Барро.
Хвост луны плескался в красной воде. Толмач старательно изобразил опечаленный вздох:
– Времени может не случиться. Я, Янгвард Упрямый из гнезда барро Хокколидел, старший внук Халлердаха Веселого, первенец Умихана Бестрепетного, прошу тебя стать моей женой… Если мы останемся живы.
Олджуна задумчиво произнесла:
– Вот как… Ты – Янгвард. А я считала, что твое имя – Барро.
Вскинув к тонготу безучастное лицо, молвила ровным голосом:
– Ты опоздал. Я любила тебя давно. Теперь – не люблю. У меня есть муж.
Прилежный парнишка скроил за Янгварда упрямую мину:
– Я увезу тебя в Хокколидел, пусть даже ты – чужая и не любишь меня… Я видел: его ты тоже не любишь.
– Придется кое-что объяснить, – усмехнулась Олджуна. – Мой нелюбимый и нелюбящий муж-кузнец не ведает, что я не пуста. Я в бремени от сына кузнеца, о существовании которого он не подозревает… А я не знаю: может, сын его – предатель… Враг. Но все эти незнания неважны. Важно то, что никто, кроме ребенка, мне не нужен.
Тонгот с глубокомысленным видом приставил палец ко лбу:
– Ничего не понял.
Пожав плечом, женщина безмолвно уставилась в ручей.
– Я готов ждать, – мастерски передал парнишка отчаяние Янгварда. – Не имеет значения, кто кому кто. Главное – чтобы ты согласилась. Я обещаю любить дитя так же сильно, как ты. Со временем ты забудешь, что не я – его отец. Ребенок вырастет счастливым отражением моих лучших весен. Я научу его всему, что умею сам. А я, мужчина и воин, много чего умею.
– Настырный барлор, – засмеялась Олджуна. – А если это не мальчик, а девочка?
– Я буду любить ее еще сильнее, – сказал толмач и от избытка восторга, захлестнувшего его юное сердце, пылко добавил от себя: – Если она родится такой же красивой, как мать!
* * *
Сердитый рассвет, не успев воспламениться, измаялся, выбираясь из-под грузных туч. Раскормленные дождем и ветром, они тяжело навалились на кромку восточного неба, и хилый костерок отсыревшего солнца еле разгорелся. В свинце и кислых ржавцах занялось неверное утро.
Дозорные на вершине Пятнистой горы заметили за болотистой марью окутанное дымом пятнышко. Оно двигалось стремительными рывками. У озера Аймачного закричали враги, кидая ввысь шапки. Едва караул отправил в Горячий Ручей гонцов с сообщением, как пятнышко возросло до размера кулака… головы… и, наконец, превратилось в трехгорбый змеистый холм, исходящий клубами злобного пара.
Посыльные не добрались еще до первых юрт, а наслышанные о Бесовском Котле люди от края до края Элен уже поняли, что за страшилище неотвратимо надвигается на долину.
Стража ворот в бессилии наблюдала за самодвижущейся тройной горой. Железная гряда мчалась по вчерашнему полю боя с диким ревом и сокрушительной мощью. Воины едва отпрыгнули кто куда, и ворота, которые вчера казались неприступными, разлетелись, как щепки. Между утесами образовалась дыра.
Враги издали победный клич. Спешно седлая коней, поскакали по обочинам новой, проделанной Котлом, дымной дороги… На откосе торопливых пришельцев встретил град стрел, заставил охолонуть и отступить покуда.
…А Котел несся по Элен.
Ни одно создание в Великом лесу не имело таких страшных огненных лап. Ни в одном существе, что радовалось бесхитростной жизни, не могло зародиться такое убийственное превосходство над чьими бы то ни было душами и самим бытием. Нежная земля долины иссыхала и лопалась под тяжкими зубцами железных полозьев. Жестокое бремя, чуждое всякому естеству, вытягивало из почвы соки, оставляя за собою скорбь, прах и тлен.
– Неф-ф-фть, небть, небыть, не быть! – пыхтели-стучали колеса.
В корнях Матери Листвени трепетала пуповина Орто. Живые тропы-пути поднялись дыбом вокруг могучего подножия. Храбрые дороги лепились друг к другу кольцо за кольцом и оцепляли великую лиственницу. В мгновение ока выстроилась высокая земляная крепость.
За Котлом загорались рощи. Люди бежали за ним с оружием наперевес, понимая малость свою и немочь перед грудой взбесившегося железа, перед безумным, вне человеческого понимания, творением.
Пыхая зловонным дыханием, Бесовский Котел миновал лиственничный колок, Горячий Ручей, Крылатую Лощину и затрубил дальше к "своему" месту, хорошо знакомому по Долине Смерти, – к холму у Диринга. Там он остановился. Всадники осадили поодаль взмыленных коней. Ледяной страх сковал тела имеющих кровь. Глаза в глаза вперились друг в друга люди и Самодвига… если можно назвать глазами узкие пробоины в стенах, решетчатые, как стрекозьи зеницы.
На трехгорбой хребтине тяжело вздымались округлые покрышки с множеством витиеватых труб, увитых проволочной паутиной. Поводя подвижным носом, Котел выдыхал шипучий пар из труб и ноздрей. Пар был вязкий и едкий, точно прокисшая рыбья уха, забытая хозяйкой в горшке и найденная ею через седмицу. По стенам стекали дегтярные капли маслянистой желчи. Земля рядом с Самодвигой стала жирной, зернистой и вытравилась ямками, как вскипевший черный творог.
Быгдай и Тимир осадили коней. Позади, на усеченном хвосте Котла, топорщилось прорванное белесое брюхо… которое вдруг встряхнулось. И, взметя грязные лохмотья дыры, из нее выпрыгнул человек!
– Болот! – воскликнул отрядник, прянув назад в изумлении.
Парень оглянулся, махнул рукой:
– Скорее, там близнецы Чиргэл и Чэбдик! Чэбдик ранен… Помогите им выбраться!
Сам же побежал к передней части Самодвиги. Те, кто стоял там, видели, как воин, ветром вылетев из-за угла, сильно стукнул кулаком в дремучую стену и позвал:
– Атын!
В плотной броне приоткрылся клыкастый зев и с визгом выплюнул железную лестницу. Воин взвихрился по ступеням и скрылся в таинственной утробе. Тотчас клыки, войдя паз в паз, снова сомкнулись так плотно, что щель в латах Котла исчезла.
Все произошло очень быстро. Никто из опешивших людей ни вскричать, ни сдвинуться не успел.
* * *
Еще до того, как в Котел взлетел воин, во второй домовине отворилась и захлопнулась внутренняя дверь. Вперед скакнула нахохленная ворона. Косолапо переваливаясь с ноги на ногу, вошел карлик и протянул к костру розовые ладошки. Блеклый огонь горел натужно, как в призрачном сосуде, языки вялого пламени словно примерзли к невидимым стенкам. Человечек рассмеялся и убрал руки за спину.
Плененный огонь еле освещал открытый вход и лежанку, укрытую рыже-черной шкурой бабра. Все остальное подернула неровная, дырявая мгла. В ней как будто никого не было, но малыш весело спросил:
– Скучаем, молодые люди?
Тень еле слышно вздохнула девичьим голосом. Из пещеристой мути за костром выкроился Соннук. По просьбе Атына, за которым следили особенно тщательно, он только что передал Илинэ одну вещицу. На всякий случай…
– Свидание у нас, – нашелся парень.
– Сказано же было – больше двух без присмотра не собираться, – ухмыльнулся карлик. Утопленные в складках век капли-глаза заблестели и округлились, он явно задумал какую-то шалость. Но в стылой глубине глаз чернел изначальный мрак. Из гнезд первобытной тьмы источалось древнее зло – безграничное и всепоглощающее.
Младенческая ручка удлинилась, стала заметнее чешуя на кожице. Запястье из быстрой ящерки превратилось в извилистую змею, пальчики простерлись к скамье.
– Иди сюда-а-а… – прошипел малыш. – Иди ко мне-е-е…
Послушная зову, бабровая шкура скаталась в рулон, взмыла вверх и развернулась. Ухоженная шерсть сверкнула искрой и глянцем… Мягко спрыгнул с лежанки оживший зверь.
Длиннорукий поток вобрался назад в пухлое тельце. Довольный карлик почесал бабра за ухом, сложил губки бутоном и дунул в нос. Хищнику не понравилось вольное обращение – усы грозно встопорщил, опустил могучую лапу на детское плечо. Человечек сел на пол и бесстрашно пощекотал пушистое звериное брюхо…
Соннук снова скрылся в тени за неживым огнем. Заливаясь смехом, малыш забавлялся большой меховой игрушкой и, кажется, забыл о людях. Боясь привлечь внимание зверя, они не решились уйти.
– Дай-ка мне ту вещицу обратно, – шепнул Соннук замершей девушке.
Испуганные глаза взметнулись к его смутно белеющему лицу. Ровдужный сверток ткнулся Соннуку в руки. Парень про себя усмехнулся: завернуть успела уже…
В лоскуте, кроме переданной Атыном снасти, обнаружилась маленькая, с ладонь величиной, овальная пластинка. Едва не упала, на лету повезло подхватить.
Ворона встрепенулась, скосила в тень сизый глазок. Люди застыли. Птица помедлила и, не отводя глаза от тени, подлетела к карлику.
– Ну что там еще! – Человечек как раз изловчился оседлать бабра, как коняшку, и не желал отвлекаться.
Ворона каркнула ему в ухо. Малыш стряхнул надоедливую с плеча. Ножка в узорчатом сапожке поднялась с явным намерением пнуть. Оскорбленная вещунья захромала прочь. Карлик раздраженно зевнул – жаль, такую веселую игру испортила глупая доносчица! Но смоляные очи подернулись было туманцем ленивой дремы и опять засверкали. Указал бабру пальчиком в тень:
– Гляди, там добыча!
Илинэ тихо вскрикнула.
– Мальчишку можешь разорвать, – позволил малыш, – а девчонку кусни немножко, пусть скажет, где спрятала Сата! Но больше не трогай.
Оскалив острозубую пасть, бабр не спеша направился в сторону костра. Кытатским шелком струились рыжие и черные полосы шкуры, куда более живые и яркие, чем языки бескровного пламени. Роскошная шерсть переливалась над напрягшимися мышцами. Невесомо касались пола нежные подушечки лап, выпущенные из них когти звенели, как по лезвиям оселки… Раскатистый рык хлобыстнул. Бабр высоко прыгнул с места, распластав текучие лапы.
Левая рука Соннука вспорхнула навстречу. По золотисто-черной морде вдарил дедовский оберег!
Железная формочка для высадки гвоздей, звеня, упала в огонь. Рассеялись чары. Визг зверя мгновенно отдалился, и на копьецах костра повисла прежняя шкура.
Малыш неистово завопил. Злорадное карканье вторило капризному реву. Соннук в два прыжка очутился у двери и выдернул меч Атына, воткнутый в притолоку.
– Ай, как не стыдно! – захныкал притиснутый к полу карлик. – Я же маленький… Я мог быть твоим сынишкой… Всего-то год исполнился мне на Орто! Неужто сердце у тебя из камня, безжалостный ты человек?!
Пальцы Илинэ пристывали к замороженным языкам огня. Где же гвоздильня? Человечек плакал детским голосом:
– Матушка, помоги! Матушка-а-а-а!
Какая могла быть матушка у старца? А знал коварный гаденыш, кого звать! Соннук мешкал. Ворона тяжко вскружилась к потолку, примерилась. Сей миг обрушит на голову долото-клюв…
– Убей его, дура!!! – не выдержал, заверещал карлик.
Не стерпел меч! Яростный жар опалил сердцевину, каленную в чистом горне. Честный меч не видел ребенка – он видел беса. Острие не колеблясь пронзило ложное ребячье тельце со всей силой заклятия девятого в роду кузнеца.
Лицо карлика мгновенно изменилось. Румяные щечки треснули глубокими морщинами, выжелченные злобой бельма выкатились из глазниц, капли черной смолы вскипели на запавших висках. Дитя в мгновение ока обернулось уродливым вопящим старцем.
Обожженная морозом рука Илинэ вырвала гвоздильню из лап огненной стужи. Ворона только и успела, что увечное крыло расправить, целясь вылететь в дверь. Наследный оберег подшиб черную падальщицу. Бесовка каркнула обреченно и, суча лапками, опрокинулась на маленького хозяина.
Плоть их рушилась на глазах, разваливалась на части, распадалась на куски и косточки… крупицы… песчинки… И ничего не осталось.
* * *
Услышав принесенную кем-то весть, что Атын находится в Котле, Урана и Лахса одновременно простонали:
– Сынок!..
– Илинэ, должно быть, тоже там, – сказала Олджуна.
Имя дочери прозвучало для Лахсы как призыв. Вырвалась из рук мужа, вне себя помчалась из елани по лугу. Вдогон, хватаясь то за спину, то за голову, побежал Манихай. Дьоллох перегнал отца, однако поймать прыткую матушку было сложно. Буйным колобом, беспамятно и слепо катилась Лахса к Дирингу, куда влекло ее сердце.
Котел стоял недвижим – три глухих, непроницаемых яйца в скорлупе из железа. Мужчины пытались взломать опоясок между возами и не сумели, не поцарапали даже. Гладкое, литое, хотя и нетвердое на ощупь вещество перемычек не поддавалось ножам. Тугие стенки прогибались внутрь и вновь расправлялись. Ноздри дымохода и трубы перестали выдыхать пар и дым, зубчатые опоры скалились мертво, точно челюсти черепа гигантской ящерицы. Котел не рокотал и не шевелился. Впрямь, что ли, умер?..
Лахса забыла о страхе и, не чувствуя боли, обдирала кулаки о шершавое железо. Не заметила, пока колотилась в беспробудные пластины, как отворилась дверь. Словно зевнула зубастая пасть и обронила что-то на землю…
Илинэ спрыгнула!
Счастливая Лахса бросилась к дочери с бурным плачем. Обняла, не веря, обнюхивая, ощупывая в новых боязнях – не поранена ли, не хвора ли Илинэ?
– Со мною все хорошо, – пробормотала дочь, мягко отстраняя Лахсу, – погоди, матушка, потом… потом. – Растерянные глаза перебегали с лица на лицо лихорадочно, будто никого не узнавали.
– Пойдем, – потащила девушку Лахса. Она тоже чувствовала и вела себя странно. Женщине казалось, что маленькая дочка заблудилась в лесу, но вот вышла к людям, и надо скорее вести домой, успокоить ненаглядную, накормить. Подумывала уже, что вкусненького сготовить, и сердилась – вот встала столбом, не утянешь!
– Пойдем же!
– Нет, я должна…
Илинэ наконец слабо улыбнулась всем – матушке, Манихаю, Дьоллоху, Айане… Олджуне, Уране, Тимиру, Модун… еще кому-то, еще… Жалость остро засела в груди, не давая вздохнуть. Медленно возвращалась, стучала в кончики пальцев остуженная кровь.
Блаженное лицо Лахсы вдруг вытянулось и померкло.
– А где… Атын? – спросила, заикаясь.
И окружили люди, загомонили, перебивая друг друга.
– Атын! – взголосила Урана.
– Атын! – заплакала матушка.
– Атына где потеряла? – заскрежетал зубами Тимир.
– Что с Болотом? – хмурилась Модун.
Не решаясь спросить о Соннуке, дергала за рукав Олджуна:
– Они все там, внутри?
– Они живы? Живы?! Говори, не молчи, Илинэ!
– Говори!!!
– Живы, – разомкнула губы. Мотнула головой и сама ожила, огляделась тревожно: – Выйдут и всё расскажут… А мне надо спешить.
В голосе Илинэ, обычно спокойном и тихом, появилась незнакомая твердость, и люди отступили. У потрясенной Лахсы словно зрение прояснилось – другими глазами увидела дочь. Выросла… Совсем взрослая стала… Ох, как же хотелось матери обнять свою девочку крепко-крепко, не пускать никуда, вокруг обвиться, мешаясь в ногах – неужто перешагнет?.. Отошла, плакать не смея.
Никто Илинэ не держал, не спрашивал ни о чем. Тимир запоздало окликнул:
– Коня моего возьми!
Махнув рукой у березовой рощи, девушка исчезла с глаз.