В смятенную голову волчицы хлынули другие воспоминания. В рассеянном тумане памяти возникли ущербные следы одинокого волка. Следы кисло пахли голодом и недугом. Сам одинец, старый и тощий, из последних сил хромал по мерзлой реке с безумной мечтою о тучных быках… Двуногая самка, объятая волнами жаркого страха, стояла на водопойной тропе… В волчице всколыхнулось и окрепло горячее чувство родства – любовь к долине, общая с двуногой и со многими существами на этой земле. Любовь, что щемила сердце и останавливала его живой бег от одной только мысли о том, что светлое дыхание долины может угаснуть.
За ветер волчица не беспокоилась. Теперь он был за нее. Но хищный лось повернул голову… Волчица присела на хвост и прижала уши к затылку.
О, чудо – бык все так же ее не видел! Ему наконец удалось выдернуть из земли вожделенный труп. Подхватив мощи зайца на рога, зверь двинулся в обратную сторону. Шел напролом, пренебрегая тропой. Сломанные кусты с треском валились под его копытами. Походя, лось пучками выдергивал сочные лозы – растительную приправу к своей основной мясной пище.
С великим облегчением волчица побежала назад. Тонкий хруст ветки под ее лапой привлек внимание пряморогого. Он оглянулся. Быстрый взор маленьких лютых глаз застал мелькнувшую за поворотом тропы серую спину, украшенную темным ремнем. Миг – и она исчезла. Зверь равнодушно переступил копытами. Что ему было до волчицы! На рогах его покачивался влажно пахнущий терпкой гнилью труп зайца. Кроме того, лось только что почуял след юной косули, мясо которой куда нежнее жилистого волчьего.
* * *
На одном олене Олджуна ехала охлябь, другой тащил вьюк и медвежью шкуру. В нее женщина заворачивалась на ночь. Теперь стреноженные ветвисторогие паслись на берегу опрятного озерка. Олджуна выбирала небольшие водоемы. Такие, в которых не поместилась бы Мохолуо.
Вокруг клубился продернутый золотыми нитями вечерний свет. Легкий озерный ветер, что приветливее и мягче речного, ласкал щеки прохладными пальцами. Подняв зажмуренное лицо к солнцу, женщина вдыхала летучие запахи весны и жизни. Горьковатый аромат листвы боярышника, слабо отдающего рыбной свежестью, земляники – заячьего лакомства… Запах дыма, похлебки и веток можжевельника. Места своих ночлегов Олджуна всегда очищала дымком священных растений.
Похлебка из юколы, сдобренная молодой съедобной травкой, была вкусна. Но Олджуна, обжигаясь, постаралась поскорее выхлебать ее из котелка, пока горло принимало еду. Женщину часто мучила рвота.
Постелив шкуру на пригретый солнцем взгорок, Олджуна прилегла отдохнуть. Душе было хорошо и спокойно. Смотрела на черную талую землю с курящимся паром и думала, что не только выросла на благодатной земле долины, но и вросла в нее. Чувствовала свои призрачные корни, привязанные к Элен. Как посмела она порвать свои корни?!
Соки земли текли в ее венах, и сама она истекала в землю. Все текло из одного в другое: мечты в желания, желания – в возможности, возможности – в жизнь. И время течет, его не остановишь, и реки текут вниз – в низ земли, и человек течет вниз, к старости, сгибается к земле все ближе коленями, спиной, плечами, пока весь не перетечет в землю и не станет ее плотью.
Тихой ладонью гладила Олджуна бугорок с кустиками прошлогодней травы. Казалось, сквозь ее тело и живую плоть земли щекотно прорастают былинки. Вгляделась – и впрямь: серебристые кисточки новорожденной пушицы на стеблях-паутинках выклюнулись из волглой почвы. Чувствуя себя счастливой, Олджуна с трепетом прислушивалась к себе. Новая жизнь прорастала и в ней. Эта крохотная жизнь еще не умела брыкаться ножками, но была уже требовательная и прожорливая.
Родится этот ребенок, и Олджуна забеременеет снова. Она нарожает много детей, очень много. Будет непраздной столько времени, сколько даст ей женских весен Белый Творец. И неважно, кто станет отцом или отцами ее сыновей и дочерей. Она научит свою ребятню любить Элен, Великий лес и Орто так же сильно, как любит сама. Научит жить в мире со всеми соседями, будь то щуки в протоке, стайки тугуна в Большой Реке или лесные старики. Волки и суслики. Воробьи и орлы…
Отправляясь в тайгу, дети Олджуны станут приносить домой ровно столько добычи, сколько нужно для самой скромной потребы. Не зная алчных выгод, будут видеть в шерстистых и пернатых существах не только пищу, мех и шкуры, но и подобные им души. Ведь человеческая плоть, как плоть всего живого, уйдет с этого Круга, чтобы взрасти новыми созданиями в новом Кругу. Олджуна расскажет детям, что люди бывают порою злы оттого, что сами виноваты перед кем-то, и что звери и птицы умеют мстить. У них, кроме медведя, всего одна душа, но какая живая душа не знает любви… и тоски, и гнева, если лишить ее тех, кого она любит?
Белый Творец дал человеку целых три души и больше разума, чем у зверей, а стало быть, больше умения жалеть и прощать. В этом есть великий Промысл Божий: человека, который поддался злобе, ждет наказание несвободой в собственном сердце.
Все это Олджуна внушит своим детям и детям их детей. Потом ее материнская душа возродится в далеких потомках. Земная растворится-рассеется в целебной земле Элен и воспарит над горушкой Сытыгана увитой ветром сосной. Воздушная душа чистой росою будет падать в траву с небес. Заблестит на солнце после туманного утра, как серебряные чешуйки в чашечках цветов, будто ночью выпал необыкновенный рыбный дождь…
Женщина встала и нагнулась с котелком над темнеющим озером. В пути бурдюк с чистой кипяченой водицей всегда был у нее под рукой. Глянула в отражение, и вдруг за спиною померещился звериный оскал. Вскрикнув, Олджуна от неожиданности выпустила из рук котелок. Оглянулась – пусто. Весело покачиваясь, котелок уплывал от берега. Пара чаек суетливо носилась над ним. То ли птицы приняли посудину за что-то съедобное, то ли вздумали поиграть. Олджуна выхватила рогулю из костра и, зайдя по колено в воду, еле успела подцепить беглеца. Теперь надо успокоиться, высушить одежду и обувь, воды вскипятить. Воткнула рогулю на место, пристроила котелок.
Чайки, возмущенно крича, метались над дымным костром. Из-под носа увела у них игрушку Олджуна! Она смеялась и протягивала им ладони с крошками юколы. Опасливые птицы не захотели есть с рук. Бросила крошки на берег – подлетели тут же.
Никогда больше не нарушит Олджуна правильный ход жизни в лесу. Теперь она знает: все беды ее – от предательства. Это гибель орленка, птичья ярость и собственная вина неотступно следовали за нею по жизни. Гнались, летели, крались за Олджуной и, настигая, клевали безжалостно и больно. Мстили ей уходом Барро, равнодушием Хорсуна, жестокостью Тимира, терзанием Йор… После убийства птенца Олджуна словно и не жила, а все время, оскальзываясь, шагала по тонкой доске над кипящим котлом.
А если бы она не убила малыша Эксэкю? Женщина замерла, наблюдая за чайками. Птицы выискивали вкусные крошки.
Может, без осознания вины и любви бы не стало. Если бы жизнь Олджуны была благополучна, разве б она понимала все так, как понимает сейчас? Значит, без этого ее теперешнее маленькое счастье не смогло бы стать ценимым. Когда счастья много, вряд ли ощущаешь его так полно и остро.
Где-то близко треснула ветка. По спине пробежал озноб, будто кто-то притаился в кустах и наблюдает. Олени забеспокоились, тревожно уставились на лес позади. Олджуна заставила себя обернуться и увидела, как за кустом шиповника скользнула и пропала серая тень. Женщина в панике кинулась к оленям, прижалась спиной к дрожащему боку верхового. А лишь снова осмелилась глянуть из-под края ладони – тень вышла из-за куста и превратилась в волка. Вздыбив загривок, он поднял распушенный хвост и зарычал. Сердце Олджуны ухнуло в темень. Едва не упала – олень отскочил. Жалобно взмыкивая и мечась в путах, заскакал к берегу.
Уши волка встопорщились, нос вздернулся и пошел складками. Лапы напряглись, готовясь к прыжку. Каким-то посторонним сознанием она отметила, что зверь стар и клыки его сточены. Глаза женщины смежились сами собой, рот открылся от смертельного ужаса, и она… завыла.
– О-о-о-а-а-а-а-у-у-у-уоу-о-о-о! – слабым голосом выводила Олджуна песнь Барро, не понимая, почему она это делает.
Нападения все не было. Через какое-то время ее голос окреп. И вдруг!..
– А-а-а-а-а-у-у-у-у-оу-о-о!
Олджуна открыла глаза. Запрокинув лобастую голову, волк вторил весенней песни любви. На морде его отражалось изумление.
* * *
…Север разочаровал одинца. Не было на севере жирных и покладистых быков, которые покорно позволяют прыгать себе на хребет. Не было ни одного оленя там, где они несметными стадами паслись еще в прошлом году. Стужа и темнота бродили и летали в тех местах, как живые. Отойдя подальше от недобрых мест, волк все же отъелся и поздоровел. Доставало разнообразной падали. Хромая лапа, принесшая в жизни кучу неприятностей, начала увереннее опираться о землю.
Одинец остался бы в лесу, где лежали мерзлые трупы. Ему б надолго хватило. По крайней мере, до весны. Он не хотел уходить, а пришлось.
Однажды в небе возникло круглое облако. От него разило рудным духом, каким смердят стреляющие палки, настороженные двуногими на тропах. Уши закладывало от неприятных звуков. А потом в облаке выплыла туманная морда сильного темно-серого зверя с ледяными очами. Он велел разыскать и убить двуногую самку. Старый волк не понимал, как хладноглазый очутился в небе, но сразу признал в нем вожака.
Больше вожак не показывался в небе. Да ему и незачем было показываться: он поселился в голове одинца. Пугал запахом стреляющих палок и без конца приказывал: "Иди! Иди и убей!" Волк не мог отвязаться от ржавого смрада, щекочущего ноздри. Догадывался: если не найдет двуногую – стреляющая палка попадет в него и прикончит. А все-таки шел неохотно. Ему ли, бывалому бирюку, было не знать, что за этой двуногой могут прийти другие на топающих конях!
Одинец выследил женщину и оленей еще утром. Крался за ними, мешкая и волнуясь. Чреватая страшными последствиями охота предстояла не в первый раз. Не так давно было, что волк, обезумев от голода, готовился обрушиться на самку человека. Тогда ему помешали. Нынче, сытый, довольный всем, кроме хладноглазого вожака в голове и запаха стреляющей палки, одинец вначале просто забавлялся. Слежка казалась игрой. Но вожак велел: "Убей!", и волк подчинился, а затем забыл об угрозах. Подневольная вначале, охота увлекла. Он ярко вспомнил горячую кровь живой добычи, и пасть заполнила вязкая слюна.
Кровь! Ее нет у падали. Нет этого чу́дного сока жизни, потому что и жизни в падали нет. Кровь у всех живых существ одного цвета, и у двуногих тоже. Самого чудесного красного цвета среди четырех имеющихся на свете. Серый, белый и черный не так красивы. Не так вкусны…
Волк хотел прыгнуть на двуногую самку, сшибить ее с ног и вонзить клыки в мягкую шею. Он бы прыгнул и убил, несмотря на опасность. В конце концов, все события когда-нибудь происходили и происходят впервые. Одинец почти уже чувствовал на языке вкус нежной кровянистой плоти. Готов был вгрызться, терзать, рвать куски взрывающегося соком мяса… Но самка запела.
Не веря ушам, он съежился, оцепенел и сам не заметил, как вслушался. Песнь рассказывала о великой волчьей весне. В голове одинца мелькнуло что-то неуловимое и в то же время притягательное. Он почувствовал голод – не желудком, а внизу живота. Утоление странного голода обещало быть прекрасным и нежным, полным звезд и поющей луны.
Хладноглазый вожак загрохотал: "Убей ее! Убей!!!" Волк завертелся на месте, словно в нос его ужалила пчела, замолотил воздух лапами и, крутясь на хвосте, врезался головой в дерево. Вожак куда-то скрылся. В ушах, мозгу, во всем теле одинца светло и свободно зазвучала чудесная песнь. И он ей ответил.
* * *
Волчица с силой втянула воздух в ноздри и поймала обрывок запаха хромого волка. Чуть позже без труда напала на его след. Еще позже почуяла оленя и фыркнула: дух копытного не волновал ее, она ждала чего-то другого, а этот дух лез в нос и мешал искать. Волчица догадывалась – то, что должно случиться, не связано с добычей и насыщением. Скоро к оленьему примешался знакомый запах. Он был тих, спокоен, понемногу густел и помогал идти, держа нос на правильной волне. Не пропадал и запах одинца. Принюхавшись из-под ветра глубже, волчица убедилась: хромой преследует двуногую. Будто бы нехотя, с неуверенностью и ленцой крался он по следу женщины, как если бы кто его неволил, и все же она была конечной целью – жертвой.
После встречи с пряморогим лосем волчице не довелось отдохнуть. Силы не иссякли, но израсходовались заметно. Почти без остановок бежала она по болоту, лугу, рябиновому паволоку и Великому лесу, не зная, куда несут ее лапы. Просто бежала, пока не словила в ветре запах одинца.
Ближе к ночи волчица услышала песнь. Пели два голоса: один волчий, жидковатый и немолодой, второй – ослабший, сиплый голос двуногой. Более невероятной и длинной песни волчице слышать не приходилось. Она поняла: вот что ее сюда призывало. В двухголосье противоречиво звучали желание любви и отчаянная мольба о спасении. Двуногая пела из последних сил.
До маленького озера волчица добралась, когда голос женщины сломался. Заглох и волчий. Спустя несколько мгновений напряженной тишины послышался оскорбленный рык обманутого зверя.
* * *
Воспаленные от слез и усталости глаза Олджуны не мигая смотрели на волка. Только теперь она заметила, что солнце зашло и на берег опустились подсвеченные луной сумерки. Женщина боялась моргнуть, боялась пошевелиться. В иссохшем горле колом стоял надрывный кашель. Она сдерживала его неимоверным усилием воли. Сил уже не осталось.
Одинец страшно взрычал. Олджуна так и думала: едва она замолкнет, волк мгновенно поймет, что песнь была ложной. Ничего больше не поможет. Без того на удивление долго удавалось отдалить неминучую Ёлю.
Зверь рыкнул сильнее, уши и хвост встали торчком, свирепые зеленоватые глаза ярко блеснули… Прощаясь с жизнью, женщина внезапно поняла, что хищник смотрит не на нее, а на кого-то, возникшего рядом. Этот кто-то задвигался, скребанул когтями по земле и издал ответный рык! Олджуне будто ноги подрубили – свалилась плашмя. Загородив ее собой, вперед выскочила матерая волчица с темной полосой на взъерошенном хребте и воинственно задранным хвостом. В горле нежданной противницы бурлил густой раскатистый рык – точно камни струились с горы.
Волк медленно отступил. Он еще приподнимал губу, показывая нижние клыки, но хвост его зажил отдельной жизнью – завилял, замел по земле. Одинец не выдержал, поддался хвосту и тоже завилял всей задней частью тела.
Волчица сделала шаг, второй… третий… Враг побежал. Он бежал трудно, неловко, припадая на правую заднюю лапу и оглядываясь. Матерая не стала его догонять, повернулась к Олджуне. Глаза горели золотым огнем. Волчица улыбалась. Ноги ее, казалось, такие сильные, крепкие, дрогнули и подогнулись. Две женщины смотрели друг на друга и видели, как же сильно они устали.
Увидел это и волк.
…И стремительный серый вихрь, слепленный из хриплого рыка, бешеных тел, взлетающих лап и хвостов закрутился перед Олджуной! Неверный лунный свет выхватывал из дымчатых ураганных колец то одну, то другую оскаленную морду, вспыхивали зеленые и золотые огоньки глаз, клочья шерсти взлетали вокруг, резцы взблескивали, как острия ножей… буйствовал и клубился волчий ветер!
Клыки – не батасы, у них нет лезвий, но у батасов нет челюстей, которые можно сомкнуть… Вихрь кончился. Челюсти матерой неумолимо сжимались на горле одинца, прорывая самый густой на волчьем теле шейный мех. Волк переоценил свои старые силы и ее усталость, но страстно хотел жить и вырывался – неистово, отчаянно и безнадежно. В натянутых щелях век выпучились налитые кровью белки, лапы елозили по земле в тщетных попытках оттолкнуться и встать. Волчица мотала его туловище из стороны в сторону, как полупустой бурдюк. Одинец боролся, дергался, сучил лапами, он еще жил и двигался, чем сам поневоле облегчал путь клыкам боли и смерти. Резцы погрузились глубже, вспороли шкуру, вторглись в плоть… и сошлись острие к острию.
Что-то хрустнуло и переломилось. В холодную свежесть ночного воздуха ринулась струя могучего железистого запаха.
Олджуна встала на четвереньки. Земля подскакивала навстречу травянистыми боками и кружилась вместе с головой. Руки тряслись, ног женщина не чувствовала. Желудок скрутило и крепко выжало, глаза ослепли от брызнувших слез. В коротких перерывах между шумом в ушах и обвальной глухотой Олджуна скулила. Студеные струйки пота стекали с шеи в ложбинку грудей.
Когда она, взмокшая, замерзшая до костей, смогла сесть и отереть лицо подолом, волчицы на берегу уже не было. Черной кровавой полосой, в конце которой лежал бездыханный одинец, матерая обильно пометила свой победный уход.