* * *
Олени ускакали. Не имело смысла их искать. Олджуна надеялась, что животные освободились от пут, ноги их были связаны слабо. Она кинула вьючные сумы и вещи. Приторочила к скатке медвежьей шкуры мешок с юколой, бурдюк с водой, котелок, кое-как взвалила на плечи и пошла.
Женщина шла безоглядно и молча. Размыкала уста только для еды, спать ложилась в глубоких сумерках и огонь разводила нечасто. Олджуна больше никого не боялась, а о Мохолуо забыла. В тайге было спокойно и почти по-летнему тепло.
Однажды утром она увидела орланов. Пернатая чета поправляла свежими ветками старое гнездо. Значит, некоторые птицы решили вернуться в родные края. "Чуют, что Великий лес не умрет", – радовалась Олджуна. Потом издалека заметила движение светлых пятен на сухом пригорке в озерной пойме и подобралась ближе. Спряталась в камышах, затаив дыхание, и от ослепительной красоты представшего зрелища стиснулось сердце. Пять журавлей – священные стерхи – кружились перед тремя подругами в весеннем танце. Легкие, тонконогие и голенастые, взмывали вверх, обнимали небо лилейно-белыми крыльями и опускались, как громадные снежные хлопья. Кивали женам остроклювыми головами, приседали, поворачивались волнисто и гибко, – не птицы, а пушистые лозы в Месяце, ломающем льды. Вили-плели тонкий узор самого прекрасного из всех танцев на Орто, взмахивая то одним, то другим крылом…
Ах, как же все это было! С чарующей нежностью и отчаянием – любуйся же мной, весна любви, меня, меня выбери!..
Олджуна не шевелилась, а внутри ее жил колдовской танец. Он пленял и завораживал, он владел ею, кружил голову и смущал душу. Говорят, тех, кто увидит танцующих стерхов, ждет счастье…
Женщина не стронулась с места, пока журавли не улетели. Тело затекло и онемело, но не озябло нисколько. Взволнованная и разгоряченная, Олджуна думала: птичья богиня, если есть такая, послала со стерхами знак, что она прощена. Пусть в душе остался саднящий рубец вины, но обида птиц затянулась. Они ее отпустили.
Торбаза скоро порвались в клочья. Олджуна разрезала пополам мешок из-под юколы и смастерила подобие обуви. Вложила мягкие ягельные стельки, смазала растресканные пятки свежей лиственничной смолой и пошла дальше. Каменный Палец еще не показался, но добралась до знакомых гор. Теперь ночевала в пещерах и каменных щелях кряжей. Найдя рыхлую белую глину с растительным вкусом, накопала полный котелок. Ела на ходу и мысленно разговаривала с крохотной человечьей завязью в своем лоне: "Не забирай мои зубы, малыш. Эта глина укрепит твой остов и спинную веху. Когда ты родишься, с нее взвеются к небу твои солнечные поводья…"
Поздней ночью приплелась Олджуна к озеру Аймачному. Добрела до гряды утесов, закрывающих Элен до самой реки, и увидела, что проход в долину замкнула глухая каменная стена. Возле железных ворот стояла вооруженная стража.
Путница села на землю и сокрушенно вздохнула. Мысли от изнеможения еле ворочались в мозгу… Что же делать? Постучишь – начнут допрашивать, откуда-зачем явилась, вспомнят о злом духе Йор. Если в охране чужие, вовсе не уболтаешь, не пустят без разрешения багалыка.
Кое-где на вершинах курился слабый дымок. Знать, и в горах сторожевые посты. Придется идти окольной тропой, о которой никто не знает. Никто, кроме Олджуны. Она-то еще в девчонках все утесы-ущелья здесь излазила. Может, горы и меняются во множестве множеств весен, но не за человеческий срок, а тем более не за то время, что довелось Олджуне прожить на свете. Оставив у подножия бурдюк с котелком, она взяла только шкуру.
Пока забиралась по отвесной скале, нащупывая босыми ногами подзабытые впадины, в кровь ободрала кожу рук и коленей об острые выступы. Потом пласталась-ползла над пропастью по узкому козырьку. Прижатый к камню затылок вспоминал каждую зазубрину, а зубы изо всех сил сжимали ремень медвежьей скатки. Шкура толстая, мех пышный, не смотри, что весенний… Олджуна завернулась в нее на макушке утеса, стянулась ремнями и ухнула вниз в туче пыли и сыпуна! Повезло сверзиться в густые кусты… ох! Живая!
Пошевелилась – вроде цела. Правда, правой ноге отчего-то мокро и горячо. Неужто не выдюжил плод, ринулся из Олджуны?..
Выяснилось, что нижний край шкуры при падении задрался и режущая кромка каменного зубца рассекла икру. А рана словно ждала, когда женщина освободит ремни. Лишь развязала их, боль взорвалась кромешная.
Олджуна не посмела стенать. Была благодарна Дилге и за то, что усиленный дозор в долине не услыхал подозрительного шума. Что – боль! Стерпишь, и успокоится. Прижала руки к груди, зажмурилась, не думая ни о чем. Стерпела.
В ноге понятия нет, но понемногу утихла без внимания. А скоро Олджуна совсем о ней забыла. Лежала и чувствовала, как тянутся друг к другу, соединяясь, две разорванные половинки ее сердца. Всем телом льнула к груди Элен, плача и целуя драгоценную землю:
– Моя, моя… Моя!..
И не было в этом коротком хозяйском слове тяги к власти, желания брать и иметь, а было только счастье.
Домм четвертого вечера
В страну сумерек
Вокруг луны серебрились круги расплывчатого сияния. Болот седлал коня, собираясь в ночной дозор. Раньше бы порадовался светлой ночи, а тут подумал: "Пусть эта красивая луна навеет спокойный сон Илинэ… Если она жива". Бремя ее возможной смерти, как часто бывало теперь, сдавило грудь – тяжкое, точно каменная плита.
Матушка говорила, будто бы предводитель шаманов объявил, что девушка жива. Болот верил и не верил, из противоречивых чувств пугаясь того и другого. Затеплившейся надеждой боялся навредить жизни Илинэ. Чтобы не сглазить, отгонял мысли о ней. По крайней мере, пока глаза не перестанут везде ее искать.
Сегодня выпало стеречь северную часть Элен с Чиргэлом и Чэбдиком. Договорился встретиться с близнецами после первого круга.
Серый конек ступал спокойно и мягко. Весенний ветер приятно обдувал свежий шрам-молнию на щеке. Посвящение в ботуры было единственным радостным происшествием за последнее время. Болот думал о нем, чутко озирая спящую долину.
Испытания огнем, водой и воздухом, то есть высотой, без особых перемен повторялись каждое Посвящение. Секрета из них не делали. Все желающие ходили смотреть на показательные стрельбища, хапсагай и бои с разного рода оружием. Болот, как начал себя понимать, ни одного зрелища не пропустил.
Нынче тоже ничего необычного не происходило. Кроме того, что в этот раз он находился не в толпе зрителей, а среди испытуемых. Болот сильно волновался, хотя знал: в войске Модун его умений никто не превзойдет. Не потому, конечно, что сам такой молодец. Просто с ним-то матушка занималась с малых весен.
Отрядники гоняли парней в натазниках, с повязками на глазах, между вонзенными в землю мечами. Болот пришел первым и даже не оцарапался. Вслепую рубили мечом по расставленным целям – опять первый, из всех ударов ни одного лишнего. Ему ли тут плошать, слово "цель" было ключевым в их с матушкой ежевечерней молитве.
После игрищ с мечом главные судьи Хозяйки сказали, что такое мастерство видят у новичка впервые. Ни в чем не подвел Болота, именем Меч, его преданный меч-болот, носящий имя Человек.
Молодой воин усмехнулся, вспомнив, как в детстве на задворках ссаживал головки с дягиля. Только свист слышался – за изгородь улетали. Ох, сколько же воображаемых врагов поразил отточенный клинок, покуда Болот и Человек не приняли бой на настоящем ристалище! Тогда, при встрече один на один с другим оружейным булатом, и начало сниматься с меча тайное напряжение. Ведь он, как и его хозяин, не знал до той поры, на что способен. На Посвящении оба они повзрослели и возмужали.
Вот в словесном состязании Болот оказался не лучшим. Матушка огорчилась: не в нее пошел сын. Уж она-то была спора на слово, задевающее не хуже лезвия. Хозяйки Круга оценивали и умение держать в узде пыл обиды от насмешек. Парни на смех подняли, что голод и Болот друг друга совсем не терпят. Слово за словом – занозами втыкались издевки, еле скрепился. Ну, что правда, то правда: впрямь изрядно мучился без еды. Во все дни Посвящения по утрам давали по кусочку мяса – и всё. Хвала Илбису, удалось преломить себя, не дать гневу ослабить душу обидой. Дядька Быгдай шепнул, мол, сам багалык Хорсун не слывет искусником в метких ответах, поэтому Болот не слишком расстроился.
Много было всего. Парню чудилось, что с ним такое однажды уже случалось. Это ощущение не покинуло его и на последнем, самом жестоком испытании в пещере Камня Предков. А ведь оно, говорят, для каждого отдельное, потому что посылают его воины-предки, которые насквозь видят прошлое и будущее…
Хозяйки велели одеться во все ветхое. Как зашел, сказали:
– Корни крепки – поглядим, тверды ли ветки.
В пещере стало темно и туманно. Болот бывал в ней раньше на свету и примерно помнил, где она закруглялась. А тут померещилось, что перед ним открылся зев неведомого чудища. Громадная глотка начала приближаться с лязгом и грохотом, оказалась живой и в то же время железной…
О дальнейшем вспоминать не хотелось. Болот так и не понял, наяву довелось воевать с кем-то или то был сон. Наверное, сон. Но более всамделишного сна никогда не видел. Да что там видеть! Жуть и боль, ненависть и отчаяние, и большая, высокая, как полет, жалость к матушке, Илинэ, деду, долине, Великому лесу захлестнули Болота. А сам он горел в огне. Уже смерть пришла… и вдруг очутился снаружи.
Из пещеры донесся частый глухой стук, будто невидимые люди ударили ножнами в щиты. Далекие голоса закричали за спиной:
– Уруй! Уруй! Уруй!
Терзающая боль отпускала медленно и неохотно. По стенам бежали солнечные зайчики. Болот оглянулся, шатаясь, едва не падая. Как прежде, закруглялась задняя стена, сбитая из дерна и камня. Больше в пещере не было никого и ничего. Только тогда парень заметил, что от одежды его остались обгорелые клочья и срам не прикрыт. Попытался скрестить ладони на животе – жилы тянуло и скручивало, руки не слушались. Пришлось присесть. Подошли Хозяйки, набросили на плечи доху. Одна приглушенно осведомилась:
– Теперь-то хочешь ли ботуром стать?
Они еще спрашивают! Да пусть бы Болот и умер в пещере, защищая любимых своих…
– Да, – прошептал запекшимися губами.
Третья Хозяйка обернулась к людям и громко сказала:
– Воин родился. Уруй!
– Уруй, уруй! Уруй! – подхватила толпа.
Болоту думалось, что на последнее испытание ушло не менее двух варок мяса. Сильно удивился, когда увидел, как один за другим заходят в пещеру и почти сразу выскакивают из нее парни и девчонки. Одежда у многих была в крови, волосы торчали дыбом, на лицах ужас и боль. Будто впрямь в когтях Ёлю побывали… И снова:
– Воин родился, – с троекратным: "Уруй!"
После матушка спросила, что с ним случилось в пещере.
– Сама говорила – никто не рассказывает о том, – укорил сын, изумившись вопросу.
– Просто хотела спросить, вспомнил ли ты там слова-обереги, которым я тебя учила, – смешалась матушка. Не дождалась вразумительного ответа и ушла. Забыла позавтракать…
Хорошо, что ушла. Все ее секретные молитвы, призванные укрепить дух и ослабить противника, Болот отлично знал и помнил. Но до заговоров ли было в пещере, если в голове взбаламутились муть и туман! Муть и туман клубились кругом, словно испытание происходило не в воздухе, а в плотной, вязкой воде. Лишь раз, когда особенно сильно пахнуло жженым смрадом, точно горела издырявленная червями куча нечистот, в дыме и пламени мелькнуло рядом лицо врага. В выбеленных огнем древних глазах пылали красные угли…
Мощь слова, вольного приводить в действие могучие силы, Болот почувствовал, давая клятву. Она запала в душу, как последнее звено в Посвящении, и замкнула Круг испытаний, чтобы воин мог начать новую жизнь.
Вторая Хозяйка вырезала зигзаг на правой щеке, Третья помазала чем-то, от чего ранка сразу перестала кровоточить. Старухи подпоясали Болота поясом с красивым колчаном. Из него торчали девять стрел с орлиным оперением. Девять – отметка лучших новобранцев.
В полном вооружении стоя лицом на восток у очищающего огня, Болот клялся памятью предков, своей жизнью и любовью к Орто. Отныне оружие станет его костями, броня – плотью, кровь – песней битвы, а верность долгу – духом. В конце клятвы, ударяя о щит ножнами меча, повторил песенные слова вслед за другими.
Мысли мои – не сгоряча,
слово мое – удар меча,
дело мое – мир уберечь,
клятва моя – Илбису речь -
будет крепчать день ото дня,
а не сдержу – меч на меня!
В груди Болота при этом взмыло к горлу что-то горячее, пронизанное множеством множеств лучей. Он будто с головой окунулся в солнце, и тело охватило ликующим белым светом…
Очнуться от воспоминаний заставил шорох. Нет, даже не шорох, а шум! Острые глаза узрели облачко пыли, поднятое камнепадом. Шум быстро смолк, но причудился стиснутый тишиной беззвучный вопль. Болот сам так кричал, сражаясь с белоглазым призраком на последнем испытании… Мысли разбежались, как табун на аласе, оставив одну: враг проник в Элен! С гулким сердцем воин галопом пустил коня к утесу.
Человек лежал на земле. Завидев ботура, он со стоном пополз к кустам. Болот спрыгнул с коня. Не стал обнажать меч, нагнулся за батасом, спрятанным за голенищем… и замер. Страшная, черная, в лохмотьях и крови, женщина приподнялась на колени и обернулась. Падая на обороте, протянула руки, как ребенок, что потерялся в тайге, обессилел и наконец-то нашелся.
– Бо-олот, – назвал по имени сиплый шепот.
– Олджуна! – Воин ахнул и попятился. Он узнавал и не мог узнать в грязной оборванке бывшую соседку, надменную баджу Тимира. "Это не Олджуна! – леденящей жутью отдалось в крови. – Это Йор!"
– Нет, нет, – прохрипела женщина, догадываясь, о чем он подумал, – злого духа нет во мне…
Болот разглядел распластанную на земле медвежью шкуру и в ужасе отступил еще на шаг.
– Мы убили черного лесного старика, – пролепетал он зачем-то, лишь бы не молчать. – Я видел в берлоге сломанный батас…
– Сам Дилга послал мне тебя, – прервала она. – Подожди, послушай: твоя Илинэ в опасности!
* * *
Слава богам: окно кузницы теплилось слабым светом. Болот заглянул – в ней колыхалась сумрачная тень Атына. Кроме молодого кузнеца, никого. Это хорошо, не сразу суматоха наступит. Атын нянчился с какой-то белой полосой, она ярко сверкнула в свете огонька сальной плошки. Похоже, меч… Некогда было присматриваться. Кинув скатку медвежьей шкуры у порога, воин носком зацепил дверь, шибанул ее вбок и на руках внес женщину внутрь.
– Олджуна?! – воскликнул Атын в смятении, как Болот малое время назад, и встал столбом. Меч упал с колен и вонзился острием в глиняный пол.
– Эй, очнись! – прикрикнул ботур. Кузнец протер глаза, будто блажь примерещилась. Мгновение спустя, смахнув мелкую снасть с верстака, кинул сверху ветошь:
– Давай сюда! – И воин осторожно положил женщину на столешницу.
Осмотрели с плошкой рассеченную камнем ногу Олджуны, убедились, что сухожилие не задето. Мякоть сильно повреждена, сюда бы Отосута… Ничего, подождет нога, пусть прежде женщина все расскажет.
Она попросила воды и дрожащими губами припала к краю ковша. Болот промыл рану и помог Олджуне умыться.
– Теперь скажи нам об Илинэ.
Атын только собрался о чем-то спросить и осекся, ошеломленный.
Олджуна рассказала, как могла, коротко. Привыкший к молчанию язык повиновался с трудом. К тому же видела, что с каждым ее словом перед парнями предстают видения одно страшнее другого и сводят с ума. Огонь плошки возгорался в глазах вместе с пламенем гнева. Наконец женщина выговорилась и от слабости едва не лишилась чувств.
– Убью гадину! – крикнул Болот о Кинтее. Саданул локтем в стену – боль полоснула от плеча до кончиков пальцев. Воин не дрогнул. Лишь бы эхо боли помогло превозмочь раздирающую душу ярость…
Атын сцепил зубы, лицо стало белее меловой глины.
Он, конечно, слышал, что Болот собирался присвататься к Илинэ, да разве это имело сейчас какое-то значение! Правду сказал предводитель шаманов: Илинэ была жива. Но ей грозила такая беда, перед которой в глазах Атына меркло все остальное. Во всем виноват он, трус и глупец! Зачем отдал Илинэ Сата, чего испугался?! Кинтей вовремя оказался на ее пути. Вовремя для Соннука, двойнику на руку это похищение. Избавится от спутника и приведет Илинэ к черному Страннику, а уж тот сумеет добиться ответа, куда она спрятала волшебный камень. Замучает, а добьется… Знает ли о том Олджуна?
Атын застонал в бессильном отчаянии. Тоже захотелось грохнуть о стену кулаком. Сдержался: сам виноват, так при чем тут дедовская кузня?
А в руке Болота боль понемногу стихала. Помедлив, спросил:
– Почему она не бежала вместе с тобой?
– Не смогла, – опустила глаза женщина.
Парни переглянулись.
– Кинтей ее не тронет, – заверила она торопливо, боясь вызвать новый приступ их бешенства. – Соннук не даст.
Бросила на Атына удрученный взгляд:
– Он неплохой, твой брат-близнец. Не думай о нем дурно.
Атын выдернул острие меча, подобрал кусочек замши, которым полировал клинок.
– Соннука обманули, – продолжала Олджуна. – Страшный человек манит его в страну сумерек лживыми сказками, а он верит. Соннук доверчив, но, думаю, скоро все поймет. Тогда они с Илинэ вернутся.
Атын в угрюмом замешательстве провел по клинку замшей. Бегучая тень отразилась в блестящем железе. И, словно отторгнувшись от мысленного отражения, в памяти вновь всплыл день сотворения Соннука. Он и Странник, какими видел их в волшебном камне. В гранях стеною кренилась и падала в пропасть земля…
– Что за брат-близнец? – Болот не мог сообразить, о ком говорит Олджуна. – Откуда он взялся у тебя, Атын?
– Вот те на! – послышался тут из-за двери изумленный возглас Тимира. – Никак, пропавшая шкура лесного старика сама к нам прискакала?!
– Ни слова об Илинэ, – успел шепнуть Атын, и дверь отворилась.
Главному кузнецу едва ноги не отказали. Остолбенел, войдя за порог, с полусогнутыми коленями и открытым ртом. Олджуна равнодушно скользнула по его ошарашенному лицу и замедлила взгляд: за Тимиром белело лицо Ураны. С гулким стуком упал и, погромыхивая, покатился котелок с мясом, принесенный Ураной. Сын поесть забыл за работой…
Болот тихо охнул – вспомнил, что и он, вообще-то, на службе. Наверное, Чиргэл с Чэбдиком недоумевают, не застав его в условленном месте.
– Олджуна! – вскричала Урана тонким голосом. – Я знала – ты придешь! – и, оттолкнув мужа, кинулась к бадже. Та тяжело скинула ноги с верстака, попробовала встать. Урана подставила плечо:
– Пойдем домой, – залопотала радостно. – Пойдем, дочка…
Странное слово явно не причудилось Тимиру в дурацком ворковании Ураны и перешибло первое потрясение новым. Опомнился в крепкой досаде: "Спятила, старая дура, дочку нашла!" Памятуя о Йор, не без опаски отодвинулся от сумасшедших жен, на лавку присел. Глупые бабы проковыляли мимо.
– Нам с Болотом надо поговорить, – сказал Атын отцу.
Растерянный Тимир поспешно кивнул, засуетился, зачем-то подвинул лавку ближе к стене.
– Ухожу, ухожу, – буркнул сердито.