– Не знаю, баушка, – скромно ответила Василиса. – Было там у Яги Ягишны корытце с зеленым настоем – царь Кащей тряпицу туда обмакнул, да меня ею хлестнул – я вот и… куа-ак!.. Куак-куак!..
– Давай-давай, не теряйса! – пощелкала пальцами перед лягушкой старуха. – Гони жывотну-та, гони!.. Щас, погоди, посмотрим тебя…
Смотреть, конечно, она ничего не стала. Слепая-то. Только обнюхала Василису, да облапала всю. На зуб разве что не попробовала.
– Ыш, ыш!.. – цыкнула баба-яга. – И верно, сестры моей работа, середулней!.. Токма Кашшей тоже руку приклал, штоб его перевернуло да вывернуло… Сестры-то моей зарок я мигом бы сняла, кабы только он один тут был…
У Василисы опустились уголки рта. Неужто даже старшая баба-яга здесь бессильна?! Сильнейшая из всех трех! Первая ведьма на Руси!.. на всем белом свете!..
Как же ей тогда…
– Ну да ништо, девка, ништо… – задумчиво молвила старуха. – Пересилим… На всяку силу сила сильнее сышшетса…
Она швырнула какие-то травки в котел, что бурлил на шестке. Баба-яга только что сняла его с горнила. Помешав варево, старуха зачерпнула деревянной ложкой, отхлебнула чуток и довольно почмокала.
– Хорошо, ладно… – приговаривала она, продолжая помешивать.
Затем баба-яга взялась месить тесто. На всю горницу запахло кислым болотным духом – воду старуха взяла мутную, с тиной. Василиса терпеливо сидела на краю столика, пристально за этим наблюдая.
– А што, девка, многому ль тебя моя младша сестра научила? – спросила баба-яга.
– Научила кое-чему, баушка, – скромно ответила Василиса. – Грех жаловаться.
– А середулна?
– Она поменее. Но тоже кое-чему научила.
– А про меня што слышала? – поинтересовалась старуха, ставя в печь хлеб. – Рассказывали тебе о мне сестры?
– Рассказывали немножко, баушка. Говорили, что ты самая старшая, что тебе уж за тысячу лет перевалило…
– За тышшу!.. – хохотнула баба-яга. – Ыш, ыш!.. За тышшу!.. Это верно, что за тышшу, токма силно далеко! Ошшен силно! Хе!.. Хе-хе!..
Отсмеявшись, она продолжила уже серьезно:
– Верно тебе сказали, девка. Тры нас названы сестры. Меньша – Овдотья Кузьминишна. Середулна – Яга Ягишна. И я, старша – Буря Перуновна. По крови мы не сродственницы. Сорок веков уж тянетса это – тры бабы-яги, тры великы хранительницы…
– Хранительницы границы меж Явью и Навью, верно? – спросила Василиса.
– Верно. Врат в мир мертвых. Должно быть нас тры. Всегда тры. Я старша… всегда старша… с самого покону старша… Середулна и меньша уж несколько раз сменялис, а я вот все живу, да живу… Четыре тышшы лет прожила… Но я уже так стара, что боле не могу… отдать должна… передать клюку… Да вот не знаю токма, кому…
В выпученных лягушачьих глазищах ничего не отразилось. И вслух Василиса ничего не сказала. Но сердце у нее забилось чуть чаще. К чему это бабушка Буря ведет, на что намекает?
– А родная сестра-то у меня одна была, – продолжала она, доставая хлеб из печи. – Магура Перуновна, меньша сестрица… Ей жребий иной выпал, она с батюшкой нашим, в Ирии пресветлом, воев живой водой поит…
– Так ваш батюшка…
– Об этом тебе знать рано пока, девка, – строго перебила баба-яга. – Мала ишшо. Вот, отведай-ка лучше угошшенна моего.
Она надломила корочку пышного каравая и полила внутрь зелья из котла. Тонкой железной иглой старуха поболтала внутри, потом достала крохотный мякиш и ловко впихнула его лягушке в рот. Василиса сглотнула, тщетно попыталась прожевать хлеб слабенькими зубками, что росли у нее теперь только сверху, а потом просто просунула его поглубже лапками. На вкус внимания не обращала – понимала, что это не ради еды, а ради… что сейчас произойдет?.. Она очень надеялась, что…
Именно так и вышло. Кости с хрустом принялись расти, скользкая шкурка соскользнула с плеч, и уже через пару минут перед бабой-ягой стояла на четвереньках тяжело дышащая девица. Одежи на ней не было в помине, зато пот тек ручьями – превращение далось Василисе нелегко.
– Вот ты какова, девка!.. – прокряхтела слепая старуха, бесцеремонно ощупывая Василису. – Ыш, ыш!.. Ладна, стройна, наливна!.. Ну вылитая я в молодости!.. Понятно, отчего Кащейко тебя в жены-то восхотел!.. Давай, одевайса!..
Василиса повертела головой. Ее прежнее платье осталось в Костяном Дворце. Верно, валяется сейчас где-нибудь среди тряпок, а то и вовсе сожжено. Все прочее добро там же – дивий унес ее в болото голой и нищей. А из манатьи бабы-яги ей вряд ли что подойдет…
Но Буря Перуновна сумела ее удивить. Раскрыла один из самых пыльных сундуков и вытащила на свет диковинного покроя, но неожиданно пригожий наряд. Такой длинный прямой сарафан с длинными узкими рукавами. И накидка еще, похожая на княжеское корзно, обшитое бахромой. А ко всему впридачу – роскошный однорогий кокошник с жемчужной вязью.
– Облачайса, девка! – швырнула баба-яга это все Василисе. – Крепкый ишшо конас, добротный! Я его носила, когда молодухой была!
Василиса аж вздрогнула. Вот этой одежке сорок веков?.. И до сих пор цела, не истлела?
– Ох, сколько ж раз я его перешивала-то… – протянула баба-яга. – Не раз, не два… от изначального-то, поди, уж ништо и не осталос… Охо-хо…
Натянув сарафан и корзно, надев на златые власа кокошник, Василиса земно поклонилась своей спасительнице. И только теперь призадумалась, какая судьба ее ждет дальше.
Уходить отсюда пока не след. Где бы ни жила старшая баба-яга, место это совсем глухое, пешком ни докуда не доберешься.
На полуночь если пойти – так там и людей почти нет. Только ненцы-юраки, что в чумах живут, а дальше вообще море Студеное. И на закат то же самое, и на восход. Самоядь, оленеводы, тундра, морозы. Одинокой женщине далеко не уйти. Утопнешь по дороге в болотах, медведь задавит или с навьями голодными встретишься.
А если двинуть на полудень и ухитриться все же дойти куда-нибудь – кто ей рад-то будет? В Кащеевом Царстве точно никто. Тут кругом оно. А если изловчиться и его пересечь, до Тиборского княжества добраться – так Василису и там не облобызают. Это раньше она была ратичская княгиня, мужнина жена, а теперь кто? Неизвестно, сколько там знают о ее кознях-хитростях, сколько и кому Игорь Берендеич да Кащей Виевич поведали, но…
В общем, ничего хорошего.
– Куда ж мне теперь идти-то, баушка? – тихо спросила Василиса, глядя на поставленную перед ней чарку с горячим взваром.
– Итти тебе много куды можно, – спокойно ответила Буря Перуновна, таращась мертвыми бельмами. – А можно и никуды не итти. Ноги твои, ты им хозяйка, сама вот и решай.
Василиса только вздохнула. За окном светлело, недолго уже и до рассвета. Целую ночь провела она в избушке бабы-яги. И выходить за дверь что-то совсем не хотелось…
Но спросить напрямую Василиса не решалась. Хотя и понимала, что баба-яга знает, насколько суровые здесь места. Знает, что если ее гостья отсюда выйдет – то почти на верную смерть. Расколдовывала она ее уж всяко не для этого.
Значит, либо отвезет куда-нибудь в ступе, либо…
– А вот скажы мне, девка, што на свете три косы? – вдруг спросила баба-яга.
– У речки коса, у девки коса, да траву косит коса, – вяло отозвалась Василиса.
Загадку такую она раньше не слышала, но ответ дала сразу же, без раздумий. Уж не за просто так ее Премудрой-то прозвали.
А бабе-яге услышанное очень понравилось. Она громко закряхтела, цыкнула единственным зубом и прошамкала:
– Хе!.. Хе-хе!.. Славно, девка!.. Славно!.. А што на свете три дуги?
– В печке дуга, в упряжке дуга и радуга – дуга, – легко разгадала и эту загадку Василиса.
– Ыш, ыш!.. Хорошо!.. А што на свете три мати?
– Мать-родительница, Мать Сыра Земля, да мать Пресвятая Богородица.
На последних словах Буря Перуновна чуть сморщилась, крякнула, но потом все же довольно ухмыльнулась.
– Ладно, сойдет, – махнула рукой она и потрепала Василису по щеке. – Хороша девка, хороша! Ыш, ыш!.. Ладна, стройна, наливна, да еще и премудра!.. Ну вылитая я в молодости! Ыш, ыш!.. Не зря я тебя по болотам искала-разыскивала, не зря!.. Пригодишса, пригодишса мне!..
– Для чего же, баушка? – с надеждой спросила Василиса.
– А ты не торопис, девка, не торопис, успеетса! Походиш у меня пока чернавкой, потрудишса! А там поглядим, што из тебя выйдет. Поглядим, много ли в тебе толку.
Василиса снова земно поклонилась Буре Перуновне. Такой исход ее полностью устраивал. Ходить в чернавках ей было не в новинку, стирать-стряпать-поломоить она умела сызмальства, тяжелой работы не чуралась. Конечно, после княжеского венца да царского дворца это шаг вниз… зато после лягушечьей шкурки куда как вверх!
Ах, до чего же приятно снова стоять на двух ногах, снова чувствовать тепло и видеть мир во всей его красе! Лягушкой Василиса видела как-то мутно, неразличимо. Цвета были блеклые, тусклые.
А теперь – благодать!.. Вот и солнышко как раз восходит! Василиса подошла к окну, с наслаждением глядя на розовую зарю… но та вдруг уплыла далеко вверх! Василиса с ужасом вскрикнула и с еще большим ужасом услышала, как из груди рвется:
– Куа-ак!..
Через немного секунд она с трудом выбралась из потяжелевшего сарафана. Снова лягушкой. Баба-яга подняла ее на столик и насмешливо сказала:
– А ты как думала, мила? Кашшей да сестрица моя теба заколдовали прошна – я токма облегчила. Уж и за то благодарна будь, что ноченькой темной не в лягушечьей шкурке прыгаешш. С закатом теперь тока обратно обернешса.
– А днем я… по-прежнему буду лягушкой?.. – всхлипнула Василиса.
– Будешш, мила, куда ж ты денешса…
Глава 9
Глыбы были громадными. Шесть штук, из цельного гранита. Часть лежала по берегам, часть – в самой реке. И на каждой выбит крест и надпись: "Господи, помози рабу своему Борису".
– Это кто выбил? – полюбопытствовал Иван.
– Борис, написано же, – пожал плечами Яромир.
– Да это-то я понял – чать, грамотный. Что это за Борис такой?
– Князь Борис. Правил Полоцком еще до моего рождения.
– А на кой? – озадаченно нахмурился Иван.
– Ну надо же было кому-то править…
– Да нет! – поморщился Иван. – На кой он надпись на камне выбивал?
– Да просто так. На кой ты сам в Новгороде на стене храма заклинание нацарапал?
– Не заклинание, а молитву, – наставительно ответил Иван. – Чтоб удача в пути была.
– Вот и князь за тем же самым.
Вдоль берега Западной Двины княжич и волколак ехали довольно долго. Точнее, Иван ехал, а Яромир вез его на себе, споро перебирая мохнатыми лапами.
Котенок Баюн по-прежнему сидел в мешке и гнусаво орал. Правда, только поначалу – замолк, когда Яромир пригрозил… нет, даже не придушить, а просто бросить ночью в лесу, волкам на съедение. Баюн, который детства совсем не помнил, такой угрозы испугался. Слишком уж привык котище быть здоровым и сильным, способным сладить не то что с волком – даже с медведем, пожалуй.
Его дурманящие песни тоже ослабли. Баюн время от времени начинал мурлыкать колыбельные, но ставший тоненьким голосок разве что заставил Ивана зевнуть раз-другой. Хотя ленивый княжич и так без конца зевал, так что может Баюн тут и вовсе ни при чем был.
На первой же ночевке злобный котенок выбрался из мешка и попытался перегрызть Ивану горло. Но его пастишка с такой работой не справилась, и он только окровенил кожу. Княжич тут же проснулся, долго вопил от боли, надрал шипящему Баюну хвост и запихал обратно в мешок. Яромир, который все это время сидел у дерева и жевал травинку, едва не помер от хохота.
Так троица путников миновала Смоленск. В нем переночевали, а с рассветом уже вновь в дорогу. Нигде не задерживались, ни с кем лишним не разговаривали. Торопились уехать подальше, пока Кащей еще кого в погоню не бросил.
Баюн, разумеется, недолго скрывал, как они с Очокочи нашли княжича на сером волке, да зачем он им двоим понадобился. Кот со злорадством заявил, что бегать им, сукам, недолго – ровно до той поры, пока царь-батюшка новых гонцов не пошлет. И уж на сей-то раз Илья Муромец из беды не выручит!
Так что Иван с Яромиром поспешали. Даже ночевали мало, быстро. Передохнули, подкрепились, Иван вздремнул слегка – и вперед. Чем больше земли проляжет между ними и Кащеевым Царством, тем трудней будет Кащею-Ядуну до них дотянуться.
– Завтра в Чернигове будем, – сказал Яромир, отрезая ломоть грудинки. В Смоленске купили большой кусок. – Может, котенка там оставим? Сбагрим кому-нибудь…
– Жалко кису… – протянул Иван. – Он же ученый… И говорящий… И сказок тьму знает…
Баюн зло зафырчал. За минувшие дни сказок он и впрямь рассказал немало. И не хотел вовсе, а только они сами из него лезли. Как чуть что, как случай какой – и сразу сказку говорит. Иван, большой до сказок охотник, слушал его с разинутым ртом.
– Ладно, пусть еще в мешке покатается, – согласился Яромир. – Может, на Русском море за борт выпадет…
Он втянул последнее мясное волоконце и принялся собирать скарб в котомку. Иван тоже поднялся, притопнул каблуками, отряхнул хлебные крошки и… споткнулся. Вот пустяк вроде, ерунда, не упал даже – а только крик издал горестный. И спал с лица, глядя на левый сапог.
Эти красные сапожки княжич не проносил еще и трех месяцев. Только на Воздвиженье купил, на тиборской ярмарке – и уж как Иван им радовался! Настоящий сиразский бархат, золоченая вышивка, серебреные шнуры! Кошель серебра за них отдал, да еще старые сапоги в придачу – а и не жалко!
И вот, нате-здрасьте! Споткнулся о камешек, чирканул ногой неудачно, да вдруг вся подошва разом и отвалилась!
А еще каблуки железные!
– Вернусь домой – прибью купчину! – сжал кулаки княжич. – Обдувало какое!..
– Я же говорил, объегорили, – равнодушно молвил оборотень, почесывая колено босой ступней. – Сымай эту глупость.
– Да как же я теперь, без сапогов-то?!
– Да никак. Баловство это все – обувка. Ноги дышать должны.
– Не, волчара, я так не могу! – взроптал Иван. – Это у тебя, вон, пятки как копыта! А я, чать, не холоп, а княжич, мне босым невместно!
Яромир почесал в затылке. Баюн вылез из мешка, обнюхал торчащие из сапога пальцы Ивана и насмешливо замяукал.
Иван еще раз осмотрел отвалившуюся подошву. Потрогал крохотные гвоздики. Попытался приладить на место. Подошва, разумеется, держаться не захотела, и Иван гневно засопел. Орудовать иглой да ниткой он еще худо-бедно умел, одежу себе починить мог, но обувку… не, тут уж пусть челядь трудится.
Яромир взирал на это безучастно. Он-то сам умел много чего. И платье залатать, и стрелу выстрогать, и нож наточить, и огурцы засолить, и хату поставить. Без этого нельзя, когда живешь вдали от людей, в лесной избушке.
Но вот сапожному делу Яромир учен как раз тоже не был. Всю жизнь ведь проходил босым. Не то чтобы ему в самом деле так уж этого хотелось – зимой пальцы мерзли и вообще. Но когда он оборачивался волком, обувь оставалась на задних лапах – и это было дюже неудобно. Волк в сапогах – это же зайцам на смех. Каждый раз их скидывать? А если в дороге обернуться придется – под куст ховать, да возвращаться за ними потом?
Вот одежда оборачивалась в дополнительную шерсть. А носильные вещи – кошель там, нож – в репьи. Но обувь – нет. И крупное оружие тоже.
Яромир точно не знал, почему оно так. Волх-батюшка уж верно ведал, да он помер, когда Яромир под стол пешком ходил. Он в то время еще и просто оборачиваться-то с трудом умел. Финист и Белослава вовсе научиться не успели – их уж потом старшие братья натаскали.
– Ладно, Вань, кидай пока свою рванину в мешок, – велел Яромир. – Тут недалече сельцо есть небольшое, там найдем кого-нибудь, кто тебе этот лапоть починит.
– То не лапоть, а сапог сиразского бархату! – вскинулся Иван.
Но сапог в мешок кинул.
До села ехали дольше, чем наобещал Яромир. В этих краях Черниговского княжества народу жило не так уж много. Все поля, да леса – и ни единой землянки.
У Ивана понемногу стала мерзнуть нога. В одном только онуче было зябко и неуютно. Но вот впереди показался мосток через речушку – на бережку деревья, а на другой стороне избы. Из труб струились дымки… правда, только из трех почему-то.
– А остальные что ж не топят, в холодную сидят? – наморщил лоб Иван.
– Да, странновато, – согласился Яромир. – Ладно, сейчас дойдем, поглядим.
Добежав до моста, волколак остановился, ссадил седока и кувыркнулся, обращаясь человеком. Иван, его дожидая, рассматривал здоровенную дырищу в перилах.
– Надо же, до сих пор не починили… – поймал его взгляд Яромир. – Сорок лет прошло, а ничего не изменилось…
– Ты здесь раньше бывал, что ли? – догадался Иван.
– Бывал, как не бывать, – степенно ответил волколак. – Я на Руси-то, почитай, всюду бывал. Речка эта – Смородинка, а мост через нее – Калинов. Мы с братьями когда-то тут хорошо погуляли… Пролом этот, знаешь, откуда? Это Бречиславушка напился до зеленых риз, да и прошиб рогами с разбегу.
– Сорок лет назад?.. – заморгал Иван. – И что, до сих пор никто не поправил?
– Ну ты прямо как не на Руси живешь, – хмыкнул Яромир. – Это немец если видит непорядок, так и уснуть не может, пока не устранит. А мы, русские, ерундой голов не забиваем. Ходить не мешает – и ладно.
Немного подумав, он добавил:
– Хотя даже если и мешает – обойдем, не бояре…
– Да, дырища знатная, – согласился Иван. – Может, починим?
– Хочешь – чини.
– А что я-то сразу?! Я как-никак княжич! Рюрикович, между прочим!
– А я Волхович. Тоже не абы кто.
– Ну и не очень-то и хотелось мне этот мост чинить, – надулся Иван. – Слушай, а почему он Калиновым называется? Его Калин-хан построил, что ли?
– Да нет, калины просто вокруг растут…
Пересекши мост, княжич с волколаком вошли в село… или деревню? На этом берегу Смородинки лес, а здесь – место вычищенное, ни одного дерева вокруг. Значит, точно деревня, только избами застроенная.
И вокруг что-то ни души. Время-то еще не позднее – солнышко к небозему клонится, но до заката еще часы целые. А на улочках и во дворах безлюдье, все как вымершее.
– Неладно что-то… – пробормотал Яромир. – Неужто сестры Лихорадки и досюда добрались?..
Иван с Яромиром медленно зашагали вдоль плетней. Иван по сторонам не глядел – все морщился, поджимал босую ногу. А вот Яромир ко всему присматривался, принюхивался, и с каждой минутой все больше мрачнел.
Нигде не было ни души. Калитки и двери распахнуты, со многих окон сорваны ставни. Яромир сунулся в одну избу, в другую – везде пусто. Людей нет, утварь поломана или разграблена.
И ветер холодный завывает.
– Нет, не Лихорадки, – задумчиво молвил Яромир. – Набег, скорее. Половцы, может… или разбойники?..
Во всей деревне трубы дымили только над тремя избами. Яромир подошел к первой, постучал – ответа нет. Но дверь заперта изнутри. Оборотень вспрыгнул на завалинку, прижался лицом к толстому стеклу – горенка пуста, людей не видно.
Людей не видно, а вот голоса чьи-то слышны. И пол легонько сотрясается, словно пляшут, ногами топочут. Над столом пыль клубится, пустые миски и чашки подпрыгивают. Печь топится.
Яромир неслышно сошел с завалинки. Нет, сюда лучше не соваться. Это жировик гуляет – он гостей не любит.