От подножия гор ландшафт разворачивался бескрайним зеленым покрывалом. Густые леса закрывали все, вплоть до срединных склонов хребтов, а по дну долины к далекому побережью лениво текла ослепительно-голубая река. На противоположном склоне долины из зарослей папоротников поднимались остатки сооружения, замеченного автоматом-разведчиком. С того места, где стоял Соломон, развалины были похожи на остатки гигантского свода, но более никаких признаков здания не было заметно.
Со своей обзорной площадки Соломон мог видеть на сотни километров; на горизонте сверкали далекие озера, в низинах он заметил бродивших животных. Удивительный цветущий мир Двадцать восемь - четыре вдали закрывался дрожащей дымкой, а в чистом небе над головой летали птицы.
Давно не приходилось видеть столь чистого, нетронутого мира.
Подобно большинству Детей Императора, Соломон провел детство на Хемосе - в мире, в котором из-за постоянного пылевого облака, изолировавшего планету от далекого солнца, не существовало ни дня, ни ночи. Все, что он видел, - нескончаемые сумерки и вечно беззвездное небо. И сейчас, при виде прекрасного безоблачного небосклона, его сердце - первое, человеческое - затрепетало.
Жаль, что с приходом Империума все изменится, но эти перемены неизбежно произойдут, как только появится официальная запись о покорении планеты Двадцать восьмой экспедицией во имя Императора. Уже через несколько дней отряды механикумов начнут процесс колонизации и составят проект использования природных ресурсов. Соломон был лишь простым солдатом, но, глядя на красоту лежащего перед ним мира, он отчаянно хотел, чтобы человечество нашло способ избежать разрушения ландшафта.
Неужели механикумы, вооруженные последними достижениями науки и логики, не могли найти способ добывать ископаемые без обязательных для такой отрасли последствий: загрязнения, перенаселенности и насилия над природой?
Подобные рассуждения были не в компетенции Соломона и не имели для него особого значения. Если эта планета так пустынна, как кажется с первого взгляда, воины вскоре покинут ее, оставив гарнизон Аркайтских гвардейцев командующего Файля, чтобы охранять мир, которому предстоит преобразование во славу Империума.
- Соломон, - окликнул его Юлий, стоявший рядом со штурмкатером.
Деметр отвернулся от великолепного вида и зашагал обратно к месту высадки десанта:
- Что случилось?
- Готовь своих людей, - сказал Юлий. - Мы идем осматривать эти руины.
Интерьер "Ла Фениче" значительно изменился за последние два месяца, отметил Остиан, пригубив второй бокал дешевого вина. Там, где раньше все дышало приглушенным шиком богемы, теперь возник чудовищно раздувшийся театр, словно вышедший из эпохи декаданса. Стены были покрыты позолотой, и каждый скульптор на борту считал своим долгом выставить на вновь возведенных пьедесталах десятки своих работ… Или почти каждый.
Художники работали без устали, создавая на стенах и потолке величественные фрески, а целая армия вышивальщиц трудилась над украшением великолепно расписанного занавеса. Большой участок стены над сценой был оставлен для великого творения Серены д'Анжело, над которым она, по слухам, работала день и ночь. Но Остиан уже несколько недель не видел свою подругу и не мог подтвердить или опровергнуть эти слухи.
Последняя встреча состоялась около месяца назад, и Серена тогда выглядела просто ужасно. В ней ничего не осталось от той утонченной женщины, в которую скульптор почти влюбился. Они обменялись лишь несколькими словами приветствия, и Серена тотчас поспешно и смущенно попрощалась.
- Я должен пойти и проведать ее, - сказал он самому себе, словно произнесенные вслух слова гарантировали выполнение обещания.
На сцене группа танцоров и певцов скакала под какой-то какофонический грохот, и Остиану лишь оставалось надеяться, что они не считают этот шум музыкой. В центре сцены стояла Коралин Асеник - красивая женщина, летописец и композитор, - которая лишила его возможности посетить поверхность Лаэрана. Именно она была движущей силой этой драматической интриги, а Бекья Кински с напыщенным видом расхаживала по сцене и орала на танцоров и хористов. Голубые волосы Бекьи метались вокруг лица, словно морские водоросли, а ее одеяние разлеталось от яростных жестов, подкрепляющих слова, адресованные нерадивым исполнителям.
На взгляд Остиана, перемены в "Ла Фениче" придали помещению нелепый вид - чрезмерные старания превратили эстетически законченный облик во вместилище беспорядочного смешения чувств. Хорошо хоть уголок с баром остался нетронутым; у обезумевших дизайнеров не хватило смелости разрушить насиженное гнездо нескольких сотен угрюмых летописцев, иначе могло возникнуть нешуточное восстание.
Большая часть этих летописцев собралась вокруг громадной фигуры Астартес по имени Люций. Бледнолицый воин развлекал своих слушателей историями о планете под названием Убийца, рассказывал небылицы о Воителе и Сангвинии и о своих великолепных подвигах. Остиану казалось, что столь могучему воину, как Астартес, не подобает так явственно добиваться похвал у завсегдатаев "Ла Фениче", но свое мнение он предпочитал держать при себе.
Прежде "Ла Фениче" было местом, где можно было расслабиться, но нынешняя какофония и кошачьи завывания, несущиеся со сцены, удостаивались лишь проклятий и жалоб летописцев на злую судьбу, сделавшую их свидетелями подобной трансформации.
- А ты заметил, что все это вытворяют те, кто спускался на Лаэран? - раздался голос над его ухом.
Говорившим оказался плохой поэт по имени Леопольд Кадмус. Остиан несколько раз разговаривал с ним при встречах, но до сих пор избегал любых его произведений.
- Да, заметил, - кивнул Остиан.
В это время орущая толпа пыталась втащить сервитора-грузчика на постамент вместе со скульптурным изображением похотливого обнаженного херувима.
- Отвратительное распутство, вот что это такое, - сказал Леопольд.
- Точно, - кивнул Остиан, хотя мысленно попытался себе представить, как выглядел бы Леопольд в подобной сцене.
- Я думал, такие, как ты, должны бы в этом участвовать, - заметил Леопольд, и в его голосе Остиан уловил нотки зависти.
Он покачал головой:
- Я тоже так думал, но посмотрел, во что они превратили это место, и решил, что это не для меня.
- Что ты имеешь в виду? - невнятно пробормотал Леопольд, и Остиан заметил, что поэт сильно пьян.
- Посмотри сам, и поймешь, - ответил он, указывая на росписи, украшавшие ближайшую стену. - Краски как будто выбраны слепцом, а что касается сюжета… Я не против некоторого присутствия эротики в искусстве, но здесь сплошная порнография.
- Я вижу, - усмехнулся поэт. - Здорово, правда?
Остиан проигнорировал его оценку и продолжал:
- Ты слышишь эту музыку? Когда я впервые услышал Бекью Кински, то пришел в восторг от ее исполнения, а сейчас ее "музыку" как будто издает кошка, которую за хвост вывесили за окно, и она царапает по стеклу когтями, пытаясь забраться в дом. Что касается скульптур, то я даже не знаю, что и сказать. Они грубы, вульгарны, и ни одну из них я не назвал бы законченной.
- Что ж, тебе лучше знать, - протянул Леопольд.
- Верно, - ответил Остиан, вздрагивая от воспоминания; совсем недавно он уже слышал эту фразу.
Это был обычный день, и Остиан пытался воплотить свои видения в мраморе, наполняя студию стуком молотка и скрежетом резца. Статуя медленно пробуждалась к жизни, и доспехи воина проступали из мрамора по мере того, как Остиан отсекал все лишнее, не подходившее под его представления о конечном результате. Серебряные руки скульптора скользили по камню, и датчики в кончиках пальцев находили в его толще скрытые изъяны и точки напряжения.
Каждый удар молотка был тщательно выверен и согласовался с инстинктивным чутьем, любовью и уважением к создаваемому образу и мрамору, с которым работал скульптор. После торопливого начала, когда его действиями руководил гнев, возникшие впоследствии спокойствие и уважение смягчили его атаку на мрамор, и Остиан уже ощущал удовлетворение при виде зарождающейся красоты.
Он отступил от мраморной глыбы и внезапно почувствовал чье-то присутствие в загроможденной студии. Обернувшись, он увидел гиганта - воина в пурпурно-золотистых доспехах и с длинной золотой алебардой в руке. Украшения на броне воина были намного изящнее, чем у всех Астартес, которых Остиану доводилось видеть. На голове воина сверкал крылатый шлем, а визор был выполнен в виде головы хищной птицы.
Остиан растерянно снял с лица респиратор. Вслед за первым воином в студию вошли еще пятеро таких же Астартес. Затем появился грузовой сервитор с большим подносом, на котором под белой тканью угадывались три предмета неопределенной формы. Остиан мгновенно узнал великолепную форму гвардейцев Феникса, элитных гвардейцев примарха.
Затем в студию вошел Фулгрим, и при виде величественного воина Остиан окончательно оцепенел. На повелителе Детей Императора была простая тога винно-красного цвета, расшитая пурпурными и серебряными нитями. Бледное лицо примарха было припудрено, глаза обведены черной тушью, а серебристо-белые волосы зачесаны назад и сплетены в сложно уложенные косички.
Остиан упал на колени и склонил голову. Ему еще никогда не приходилось находиться в такой близости от примарха. Да, он видел командира Детей Императора и раньше, но это появление в студии и взгляд темных глаз, обращенных прямо на него, на мгновение лишили Остиана дара речи и способности управлять своими мыслями.
- Мой господин… - начал Остиан.
- Прошу тебя, встань, мастер Делафур, - сказал Фулгрим и подошел ближе, так что Остиан ощутил резкий запах ароматических масел. - Такой гений, как ты, никогда не должен становиться передо мной на колени.
Остиан медленно поднялся и попытался заглянуть в лицо примарха, но обнаружил, что не в силах сделать это.
- Ты можешь смотреть на меня, - произнес Фулгрим.
Остиан неожиданно ощутил, что примарх как будто контролирует его движения. Теперь голова повернулась без всякого усилия. Голос Фулгрима звучал восхитительной музыкой, он произносил каждый слог с такой безукоризненной отчетливостью и интонацией, что любое другое произношение казалось бы грубым косноязычием.
- Я вижу, что твоя работа продвигается, - сказал Фулгрим, обходя мраморную глыбу и осматривая первые следы резца. - Я с нетерпением буду ждать ее завершения. Скажи, это будет портрет какого-то определенного воина?
Остиан кивнул. Он пытался, но не мог подобрать слов - они словно разлетались в присутствии этого величественного существа.
- И кого же? - спросил Фулгрим.
- Это будет портрет Императора, возлюбленного всеми, - произнес Остиан.
- Император - это достойный объект, - заметил Фулгрим.
- Я подумал, что столь превосходный мрамор достоин изобразить Императора.
Фулгрим кивнул, закрыл глаза и продолжал обходить статую, касаясь мрамора руками, совсем как Остиан несколько минут назад.
- У тебя редкий дар, мастер Делафур… Оживить такой камень. Могу ли я сделать нечто подобное?
- Мне говорили, что вы обладаете редким талантом скульптора, мой господин.
Фулгрим улыбнулся и слегка покачал головой:
- Да, я могу высекать красивые вещицы, но сделать их живыми… Это разочаровывает меня, и я пришел обратиться к тебе за помощью.
- За помощью? - удивился Остиан. - Я не понимаю.
Примарх жестом подозвал сервитора-носильщика, и один из гвардейцев Феникса снял с подноса ткань, открыв три скульптуры, высеченные из бледного мрамора.
Фулгрим взял Остиана за плечо и подвел его к сервитору. Все три статуи изображали воинов, и по знакам отличия, вырезанным на их нагрудниках, было ясно, что это капитаны рот.
- Я вознамерился создать скульптурные портреты каждого из моих капитанов, - объяснил Фулгрим. - Но после того как закончил работу над третьей скульптурой, я почувствовал что-то неладное, как будто упустил какую-то важную деталь.
Остиан осмотрел скульптуры, отметил чистые линии и удивительную деталировку, вплоть до прекрасно переданного выражения лиц всех трех капитанов. Все черты были безукоризненны, и на мраморе не осталось ни единого следа резца скульптора, словно каждая скульптура была разом отлита в идеальную форму.
И все же, несмотря на совершенство произведений, Остиан не ощущал волнения, ожидаемого при взгляде на подлинное творение мастера. Да, скульптуры были совершенны, но тем не менее в них чувствовался какой-то изъян. Несмотря на техническое совершенство линий, в них не было ничего от самого создателя, никакой человечности, которая могла бы привлечь зрителя и зажечь искру в душе художника.
- Они превосходны, - наконец сказал он.
- Не лги мне, летописец, - предостерег его Фулгрим, и от резких ноток в его голосе Остиан поежился.
Ледяной взгляд примарха пронзил его насквозь, и Остиан ощутил, как холод пополз по позвоночнику.
- Что вы хотите от меня услышать, господин? - спросил он. - Скульптуры превосходны.
- Я хочу знать правду, - ответил Фулгрим. - Правда, как скальпель хирурга, причиняет боль, но излечивает.
Остиан пытался подобрать слова, которые не обидели бы примарха, поскольку не мог решиться на столь неслыханное проявление неуважения. Да разве кто-нибудь мог даже мысленно оскорбить такое великолепное существо?
Нерешительность Остиана не укрылась от глаз примарха, и он ободряющим жестом похлопал его по плечу:
- Хороший друг, указывающий на наши ошибки и несовершенства, достоин уважения, как если бы он открыл тайну спрятанных сокровищ. Я разрешаю тебе говорить откровенно.
Слова примарха прозвучали совсем не громко, но они, словно магическим ключом, открыли выход мыслям Остиана, которые он не решался облечь в слова.
- Мне кажется, что они… слишком совершенны, - произнес он. - Как будто в их создании участвовал только разум, а не сердце.
- Разве может быть вещь слишком совершенной? - спросил Фулгрим. - Любой предмет, отличающийся красотой и благородством форм, без сомнения, является продуктом расчетов и логики.
- В искусстве это не совсем так, талант должен затрагивать сердце, - ответил Остиан. - Можно работать с самой совершенной во всей Галактике техникой, но, если при этом не испытывать страсть, занятие станет пустой тратой времени.
- Есть такое понятие, как совершенство, - бросил примарх. - И цель нашей жизни состоит в его достижении и развитии. Все, что преграждает нам путь, мы отбрасываем в сторону.
Остиан покачал головой. Он вдруг слишком увлекся своими мыслями, чтобы заметить нарастающий гнев примарха.
- Нет, мой господин. Если художник во всем стремится к совершенству, у него ничего не получится. Человеческая сущность по своей природе не стремится к совершенству.
- А как же твоя собственная работа? - спросил Фулгрим. - Разве в ней ты не стремишься к совершенству?
- Люди, настаивающие на совершенстве, многое теряют. Они не в состоянии его достичь, но продолжают искать, - ответил Остиан. - Если бы я работал только ради достижения совершенства, моя скульптура никогда не была бы закончена.
- Что ж, тебе лучше знать, - проворчал Фулгрим.
Внезапно Остиан с ужасом осознал, что вызвал неудовольствие примарха. Глаза Фулгрима сверкали черными жемчужинами, вены на висках пульсировали от сдерживаемой ярости, и Остиан испугался, заметив на лице примарха выражение глубочайшей тоски.
Он слишком поздно понял желание примарха заставить красоту мрамора или картины подчиниться строгим требованиям безукоризненного совершенства, желание убрать со своего пути все лишнее. Слишком поздно Остиан осознал, что, спрашивая совета, Фулгрим не ждал истин, он желал лишь восхищения своими произведениями и медовой лести, чтобы подкрепить свое гигантское самолюбие.
- Мой господин… - прошептал Остиан.
- Все это чепуха, - прервал его Фулгрим. - Я вижу, что не зря пришел с тобой поговорить. Я больше никогда в жизни не прикоснусь резцом к мрамору, поскольку это было бы пустой тратой времени.
- Нет, господин мой, я не это…
Фулгрим поднял руку, заставив скульптора замолчать:
- Благодарю за потраченное время, мастер Делафур. Продолжай работу над своей несовершенной статуей.
Примарх Детей Императора в сопровождении гвардейцев Феникса покинул студию, оставив Остиана дрожать от страха при мысли о том, что он, сам того не желая, заглянул в душу Фулгрима.
Остиан услышал, что к нему кто-то обращается, и поспешно стряхнул оцепенение, вызванное воспоминаниями о визите примарха. Подняв голову, он увидел перед собой бледнокожего Астартес.
- Я Люций, - сказал воин.
Остиан кивнул:
- Я знаю, кто ты.
Люций самодовольно улыбнулся:
- Мне сказали, что ты дружен с Сереной д'Анжело. Это правда?
- Полагаю, это так, - ответил Остиан.
- Тогда не мог бы ты проводить меня в ее студию? - спросил Люций.
- Зачем?
- Разумеется, я хочу, чтобы она нарисовала мой портрет, - усмехнулся Люций.
13
Новая модель
Нетронутый мир
"Мама Джуана"
Апотекарий Фабий, облаченный в хирургическую робу, склонился над пациентом, лежащим на операционном столе, и кивнул медицинским сервиторам. Они приподняли автохирурга до уровня коммуникационного устройства, висевшего у Фабия на поясе, и защелкнули зажимы. Теперь нервная система апотекария непосредственно управляла автохирургом.
В сущности, устройство предоставляло ему несколько различных, независимых друг от друга конечностей, выполняющих команды его мозга. Эти помощники делали свою работу намного точнее и быстрее, чем любой ординатор или медсестра. Кроме того, сегодняшнюю операцию Фабий пожелал провести вне досягаемости чьих-либо глаз; его манипуляции и намерения не всем пришлись бы по вкусу.
- Тебе удобно, мой господин? - спросил Фабий.
- Ты еще заботишься о моем удобстве! - сердито бросил Эйдолон, явно чувствуя себя неловко и уязвимо на операционном столе.
Лорд-командир, готовясь доверить себя скальпелю Фабия, снял не только доспехи, но и одежду и теперь лежал на холодном металле полностью обнаженным.
Вокруг него шипели и урчали различные механизмы, а шею покрывал слой антисептического геля. Холодный голубой свет флюоресцентных ламп придавал коже мертвенно-бледный оттенок, а на полках по всему апотекариону стояли стеклянные колбы с отвратительными на вид кусками плоти, о назначении которых Эйдолон не имел ни малейшего представления.
- Очень хорошо, - кивнул Фабий. - Как я понимаю, ты уже поговорил со своими подчиненными капитанами насчет дополнительных операций по аугметации?
- Поговорил, - подтвердил Эйдолон. - Я думаю, в течение нескольких недель они доложат тебе о своем согласии.
- Отлично, - прошипел Фабий. - У меня найдется что им предложить!
- Сейчас не время об этом думать, - заметил Эйдолон.
Мощное седативное средство уже начало действовать, и его голос звучал совсем тихо и слегка неразборчиво. Фабий проверил на мониторе показатели метаболизма лорда-командира и добавил в систему еще несколько капель смеси, в состав которой входило средство и его собственного изобретения.
Взгляд Эйдолона беспокойно следил за яркими линиями на экране, а на лбу заметно заблестела испарина.