В конце концов Найюра и горстку его людей - троих конрийцев в шлемах с боевыми масками, похожих на удивительные машины, и шестерых туньеров, у одного из которых на белокурых косах болтались высушенные головы шранков, - загнали на широкую лестницу под руинами фанимского храма. Враги рубили и кололи воинов, пока в живых не остались лишь двое: Найюр и безвестный туньер. Они стояли плечом к плечу, тяжело дыша. На ступенях у их ног грудой лежали мертвецы. Раненые ползли и пытались подняться, как пьяные. Все вокруг тонуло в крови. В темноте раздавались приказы офицеров, внизу на фоне горящих домов выстраивались боевые ряды. Солдаты снова бросились в атаку. Норсираец расхохотался, взревел и занес свою огромную боевую секиру. Копье вонзилось ему в шею, и он упал вперед, грудью на мечи.
Найюр возбужденно взвыл. Нансурцы наступали на него с перекошенными от ужаса и решимости лицами, выставив тупые концы копий. Найюр прыгнул в самую гущу врагов, воздев покрытые шрамами руки.
- Я демон! - рычал он. - Демон!
Его пытались схватить, а он ломал им руки, разбивал лица, сворачивал шеи, калечил спины. Кровь брызгала в небо, когда он вырывал еще бьющиеся сердца. Мир распадался, как гнилая шкура, а Найюр был как железо. Только он.
Он был одним из Народа.
Нансурцы вдруг дрогнули, отступили и укрылись за щитами тех, кто стоял сзади. Они с ужасом смотрели на его окровавленный силуэт. Казалось, вся земля охвачена огнем.
- Тысячу лет! - прорычал он. - Тысячу лет я насиловал ваших жен! Душил ваших детей! Убивал ваших отцов! - Он взмахнул сломанным мечом. Кровь струей текла с его локтя. - Тысячу лет я охотился на вас!
Он отшвырнул меч, схватил копье и метнул его в солдата, стоявшего напротив. Копье пробило щит, кирасу и прошило тело насквозь.
Найюр расхохотался. Ревущее пламя подхватило этот смех, наполнив его смертоносным колдовством. Крики, вопли. Кое-кто уже бросил оружие.
- Взять его! - послышался крик. - Вы нансурцы! Нансурцы! Знакомый голос.
Он мгновенно вернул им осознание общей силы, совместно пролитой крови.
Найюр опустил голову, оскалился…
На сей раз они бросились все разом, опрокинув скюльвенда, как волна. Он отбивался и вырывался, но его свалили на землю. Все поплыло. Враги, как воющие обезьяны, плясали вокруг него и били его, плясали и били.
А потом они пропустили к Найюру своего непобедимого экзальт-генерала. Над его прекрасным избитым лицом к небу поднимался дым, заслоняя звезды. Глаза Конфаса были прежними, только нервными. Очень нервными.
- Точно такой же, - презрительно выплюнул он разбитыми губами. - Точно такой же, как Ксуннурит.
И когда тьма опустилась на Найюра, скюльвенд наконец понял: дунианин послал его сюда не для того, чтобы он убил Конфаса.
А для того, чтобы он сам стал жертвой Икурея.
Глава 8
КСЕРАШ
Надежда - лишь предвестник сожаления. Это первый урок истории.
Касид. Кенейские анналы
Вспоминать Армагеддон - значит переживать его. Именно это делает саги, при всей их буйной красоте, такими чудовищными. Несмотря на свои торжественные заявления, авторы их не трепещут и почти не скорбят. Они ликуют.
Друз Ахкеймион. Компендиум Первой Священной войны
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Ксераш
По приказу Воина-Пророка в Героту начали просачиваться отдельные соединения Священного воинства. Лорд Сотер и его кишьяти по Геротскому тракту первыми подошли к черным стенам города. Властный айнонский пфальц-граф подъехал прямо к вратам, которые Люди Бивня называли Двумя Кулаками, и потребовал переговоров с правителем-сапатишахом. Ксерашцы ответили, что только страх перед жестокостями заставил их запереть ворота. Нa это лорд Сотер рассмеялся, закончил беседу и отъехал на возделанные поля вокруг города. Он разбил первый осадный лагерь посередине вытоптанного поля сахарного тростника.
Воин-Пророк приехал утром следующего дня вместе с Пройасом и Готианом. Вечером жители Героты прислали послов, чтобы посмотреть на лжепророка, сразившего их падираджу, и договориться с ним. Однако для торга у них не хватало духу. Похоже, сапатишах Ксераша Утгаранги и все оставшиеся в живых кианцы покинули город несколько дней назад. Вскоре посольство вернулось к Двум Кулакам, уверившись, что другого выбора, кроме как сдаться без предварительных условий, у них нет.
После долгого форсированного марша ночью прибыл Готьелк с основными силами тидонцев.
Утром геротские послы уже висели на стене над огромными вратами. Их выпущенные кишки болтались до самой земли. По словам перебежчиков, сумевших покинуть город, ночью случился бунт. Его возглавили жрецы, верные прежним кианским господам.
Люди Бивня стали готовиться к штурму.
Когда Воин-Пророк подъехал к Двум Кулакам, чтобы потребовать объяснений, навстречу ему вышел старый солдат. Он назвался капитаном Хебаратой. Со старческой язвительностью он проклял Воина-Пророка, обвинил в лживости и угрожал возмездием Бога Единого, словно тот был монетой у него в кошельке. А в конце его тирады кто-то выстрелил из арбалета…
Воин-Пророк перехватил стрелу у самой своей шеи. К всеобщему изумлению, он воздел эту стрелу к небу и вскричал:
- Внемли, Хебарата! С нынешнего дня я начинаю отсчет!
Это загадочное заявление испугало даже айнрити.
Все это время Коифус Атьеаури продвигался на восток со своими закаленными гаэнрийскими рыцарями. Они наткнулись на первый кианский патруль к югу от города Небетра. После отчаянной схватки кианцы сломались и бежали в направлении Каргиддо. После допроса выживших галеотский граф узнал, что Фанайял находится в Шайме, хотя намеревается ли он там оставаться, никто не знал. Кианцы утверждали, что их послали на разведку по священным местам айнрити. По словам одного из пленных, падираджа собирался разорить эти места и тем самым "вынудить лжепророка сделать глупость".
Это весьма встревожило благочестивого молодого графа. В ту ночь он держал совет со своими командирами и решил, что если кто и должен поддаться на провокацию и сделать глупость, так это Коифус Атьеаури. По старым нансурским картам они проложили путь от одного святого места до другого. Собрались у костров и преклонили колена для храмовой молитвы вместе с сородичами. Вывели из темноты своих монгилейских и эумарнских скакунов и с криками оседлали их. Затем без слов исчезли в залитых лунным светом холмах.
Так началось то, что потом называли "паломничеством Атьеаури".
Сначала он отправился в Каргиддо у подножия Бетмуллы. После вступления в Ксераш Люди Бивня много слышали об этой древней крепости, и Воин-Пророк ждал донесений о ней. Отправив вестников со схемами и планами, отряд Атьеаури направился в холмы, где дважды наткнулся на кианцев под стягом Кинганье-хои и разбил их. Воины нашли на вершине холма деревушку и усыпальницу Муселаха - там, где Последний Пророк вернул зрение Хоромону. На месте деревни они увидели дымящиеся руины.
И на выжженной земле они принесли страшную клятву.
Через некоторое время все полки Священного воинства, кроме самых последних частей, соединились под стенами Героты. То, что ксерашцы не предпринимали никаких вылазок, свидетельствовало об их слабости, и на совете Великих и Меньших Имен Хулвагра и Готьелк призывали к немедленному штурму. Но Воин-Пророк утихомирил их, сказав, что на штурм их торопит близость цели, а не уверенность.
- Когда надежда пылает ярко, - сказал он, - терпение быстро сгорает.
Нужно подождать, и город падет сам.
Музыка. Это первое, что услышала Эсменет в тот день, когда она начала читать "Саги".
Едва осознав это, она воспарила духом, но тут же очнулась в странном сумеречном состоянии: не чувствовала себя, не понимала, где находится, но испытывала болезненную тревогу. И еще была музыка. Эсменет улыбнулась, узнав ее. Тонкая дробь барабана, точные удары смычка, сильные и трагические. Это кианская музыка, поняла Эсменет, и играл ее кто-то здесь, в одной из палат Умбилики.
- Да! Да! - вскрикивал приглушенный голос, пока продолжалась музыка.
Эсменет внимательно прислушивалась и старалась узнать этот голос за музыкой и шумом лагеря снаружи. Песня оборвалась, потонув в смехе и беспорядочных рукоплесканиях.
Это было четвертое утро в лагере под упрямыми стенами Героты. Эсменет вырвало. Затем она попыталась позавтракать, пока рабыни хлопотали вокруг, приводя ее в порядок. Пока Иэль и Бурулан закатывали глаза, Фанашила на своем ломаном, но заметно улучшившемся шейском рассказывала, о чем пелось в песне. Трое ксерашских пленных с позволения Гамайакри показали свое музыкальное искусство, а один из них делал это еще красивее, чем конрийский принц, - "Пойюс", как Фанашила его называла. При этих словах Иэль громко рассмеялась.
Спустя мгновение Фанашила вдруг выпалила:
- Раб ведь может жениться на рабыне, госпожа? Эсменет улыбнулась. Из-за боли в горле она не могла ничего сказать, потому просто кивнула.
Потом она навестила Моэнгхуса, где ее встретил суровый взор Опсары. Как всегда, Эсменет дивилась тому, как быстро растет малыш, но смотреть в его бирюзовые глаза она избегала. Их цвет не менялся. Она подумала о Серве, ругая себя за то, что не жалеет о ее смерти. Затем подумала об искорке, что тлеет в ее собственном чреве.
Узнав последние новости осады от капитана Хеорсы, она вызвала Верджау для доклада. Все казалось обманчиво обыденным - и происшествия, и необходимость управлять сетью информаторов среди войска в походе. Все шпионы уже научились поддерживать связь, но то и дело кто-то из них пропадал, а другой вдруг снова появлялся. Кроме ксерашских пленных проблемы создавали лорд Ураньянка и его мозеротские клиенты. Лорд прилюдно отрицал свою причастность к резне в Саботе, но за глаза продолжал выступать против Воина-Пророка. Ураньянка был злом: дурак с черной душой. Эсменет не раз советовала арестовать его, но Келлхус считал айнонского палатина слишком важной персоной, одним из тех, кого следует улещать, но не карать.
Обязанности главы шпионов не позволяли Эсменет освободиться до полудня. Она настолько привыкла к этому, что скучала, особенно когда приходилось браться за административные дела. Иногда на нее накатывали старые чувства, и она с чувственной тоской шлюхи начинала оценивать окружающих мужчин. Она думала о своих пышных одеждах, о своей недостижимости, ощущала себя неоскверненной, и мурашки бежали у нее по коже. Все, что было недоступно для мужчин, все части ее тела, к которым они не могли прикоснуться… И эти запретные возможности висели над ней, как дым под полотняным потолком.
"Я - запретный плод", - думала она.
Почему от этого возникало такое ощущение чистоты, Эсменет не могла понять.
Позже днем она озадачила Пройаса, насмешливо назвав его "господином Пойюсом" во время долгого обсуждения последних данных полевой разведки. Но он не оценил шутки не только потому, что, будучи конрийцем, отличался чрезмерной куртуазностью, но и потому, что до сих пор не забыл о прежней враждебности. Прощание вышло неловким. После рассказа Верджау о ксерашских музыкантах Эсменет сумела ускользнуть от наскенти и их бесконечных расспросов. Поскольку делать было нечего, она занялась "Сагами".
Эсменет по-прежнему относилась к чтению как к "занятиям", хотя все уже давалось ей легко, без усилий. Теперь она не просто радовалась возможности почитать, но порой смотрела на свое скромное собрание свитков и манускриптов так же, как на шкатулку с косметикой. Но если косметика помогала унять тревоги ее былого "я", то чтение действовало иначе: что-то менялось, а не успокаивалось. Написанные чернилами значки превращались в ступеньки лестницы, в бесконечно длинную веревку, что позволяло ей подниматься все выше и видеть все больше.
- Ты усвоила урок, - сказал ей Келлхус в один из редких моментов, когда они завтракали вместе.
- Какой урок?
- Поняла, что уроки никогда не кончаются. - Он рассмеялся, пробуя горячий чай. - Что невежество бесконечно.
- Как же тогда, - спросила Эсменет, одновременно польщенная и встревоженная, - кто-то может быть в чем-то уверен?
Келлхус улыбнулся с хитринкой, которая так ей нравилась.
- Они думают, что знают меня, - ответил он.
Эсменет бросила в него подушку, и это было чудесно - бросить подушку в пророка.
Она опустилась на колени перед ларчиком слоновой кости, где хранилась ее библиотека. Как всегда, с наслаждением втянула запах промасленных переплетов. Их было немного - фаним Карасканда не интересовали книги идолопоклонников, они держали у себя лишь переводы на шейский. Поскольку ни одна из рабынь не умела читать, Эсменет пришлось самой перебирать и упаковывать манускрипты, снятые с полок в бывшей комнате Ахкеймиона. Тогда она с неохотой взяла "Саги" и сейчас, увидев их под томом Протатиса, ощутила то же самое чувство. Эсменет нахмурилась и решила почитать их в постели, изумляясь тому, что Армагеддон так легок. Она устроилась на любимой круглой подушке. Пробежала пальцами по свитку, перед тем как его развернуть, и скользнула взглядом по татуировке на своем левом запястье.
Это действовало как колдовство, тотем - что-то вроде списка ее предков. Та женщина, сумнийская блудница, сидевшая на подоконнике, выставив напоказ голые бедра, казалась Эсменет совсем другим человеком. Их объединяла общая кровь и более ничего. Ее нищета, ее запах, ее падение, ее простоватость - все свидетельствовало против нее.
Сегодняшнее положение и власть заставили бы прежнюю Эсменет зарыдать от восторга. В новой иерархии наскенти и Судей, которую Келлхус привил на древо старых шрайских и культовых иерархий, она, Госпожа и Супруга, занимала второе место. Гайямакри подчинялся ей. Готиан подчинялся ей. Верджау… Даже властители, люди вроде Пройаса или Элеазара, должны ей кланяться. Ради нее изменили джнан! И это, как обещал Келлхус, только начало.
Была еще и сила ее веры. Прежняя Эсменет, циничная шлюха, едва ли смогла бы это понять. Ее мир был темен и изменчив, люди в нем получали власть и влияние по необъяснимой прихоти судьбы. Былая Эсменет и мечтать не могла о благоговении, окружавшем ее теперь. По правде сказать, иногда ее старые инстинкты просыпались: наедине с собой она становилась подозрительной и испытывала сомнения. Ведь она переспала со слишком многими жрецами.
Прежняя Эсменет никогда не согласилась бы, что понимание означает доверие.
А тут еще и беременность. Она считала, что вынашивает не просто сына, а саму судьбу… Как бы она смеялась над этим раньше!
Но более всего, без сомнений, прежнюю Эсменет поразило бы знание. В этом отношении она была человеком особенным. Очень немногие люди так переживали свое невежество. Из тщеславия они признавали лишь то, что знали прежде. И поскольку значимость прямо зависела от осведомленности, они предпочитали думать, будто постигли все возможные истины. Их забывчивость становилась очевидной.
Эсменет всегда понимала, что ее мир, несмотря на его широту, - лишь подделка. Именно потому она использовала окружаюцих ее людей как проходы и окна в разные концы мира. Именно потому Ахкеймион стал для нее дверью в прошлое. А Келлхус…
Он переписал мир до основания. Мир, где все были рабами повторения, двойной тьмы привычек и стремлений. Мир, где убеждения склонялись на сторону сильных, а не правых. Прежнюю Эсменет это бы удивило и рассердило. Но теперь она пришла к вере.
Мир и правда полон чудес, но лишь для тех, кто осмеливается отбросить былые надежды.
Эсменет глубоко вздохнула и развязала кожаный шнурок на первом свитке.
Как и "Третья аналитика рода человеческого", "Саги" были известны даже неграмотным простолюдинам вроде самой Эсменет. Странно было вспоминать свои впечатления от подобных вещи до встречи с Ахкеймионом или Келлхусом. Она знала, что Древний Север - нечто очень важное; сами эти два слова как будто имели вес, от них мурашки шли по коже. Они ложились свинцовым грузом, как знамение потери, гордости и неумолимого суда веков. Эсменет знала о He-боге, Армагеддоне, Испытании, но относилась к ним как к абстрактным понятиям. Однако Древний Север представлял собой реальное место, она могла указать на карте. Название его действовало так же, как слова "скюльвенд" или "Бивень": вызывало ощущение надвигающегося рока. В "Сагах" были собраны слухи, относящиеся к нему. Книги, честно говоря, порой внушают страх - так городские жители опасаются змей. Лучше их избегать.
Когда Ахкеймион упоминал о "Сагах", он делал это лишь затем, чтобы преуменьшить их значение или вообще отмахнуться. Для адепта Завета, говорил он, они подобны жемчугу на шее трупа. Об Армагеддоне и He-боге он рассказывал как о ссоре между родственниками - словно сам все видел, да еще в таких выражениях, что у нее волосы дыбом вставали. В итоге мрачный и суровый Древний Север становился чем-то совсем запутанным и неописуемым, фоном для бесконечного перечисления угасших надежд. По сравнению с этим "Саги" казались глупыми, даже недопустимыми. В тех редких случаях, когда о них упоминал кто-то другой, Эсменет усмехалась про себя. Что они все могут об этом знать? Даже те, кто умеет читать…
Но чем больше она узнавала об Армагеддоне, тем яснее ей становилось, что о самих "Сагах" она ничего толком не знает. Когда Эсменет беспечно развернула первую часть свитка, она ощутила свое невежество со странной силой утраченной иллюзии. Несмотря на заглавие, она обнаружила, что "Саги" состоят из отдельных работ, написанных разными авторами. Известны имена только двоих из них - Хеджвртау и Нау-Ганора. Имеется всего девять саг, начиная с "Кельмариады". Одни представляли собой эпические поэмы, другие были прозаическими хрониками. Эсменет упрекнула себя: опять ожидает простого там, где оказывается сложное. Как всегда.
Она понятия не имела, откуда Келлхус взял этот свиток. Древний манускрипт был не просто написан, а в той же степени нарисован - явно трофей из библиотеки какого-то мертвого книжника. Пергамент выделан из шкуры нерожденного теленка, мягкий и гладкий. И стиль письма, и почерк, и тон предисловия переводчика казались предназначенными для вкусов иного читателя. Эсменет сразу оценила то, что история, изложенная в свитке, была и в самом деле исторической. Почему-то она никогда не думала, что писание может быть частью того, о чем оно повествует. Книги всегда оставались вне собственного сюжета.
Это казалось странным. Эсменет свернулась на супружеском ложе, подложив под голову валик-подушку и развернув свиток. Она прочла открывающее "Саги" обращение:
Гнев, о богиня! Отврати свой полет
От наших отцов и сыновей!
Прочь, о богиня! Скрой свою божественность!
От тщеславия, что делает королями глупцов,
От дотошности, что убивает души.
Рот раскрыв, руки раскинув, молим тебя:
Пропой нам конец твоей песни!
И тут все вокруг Эсменет - резной балдахин, темные гроты за экранами, висячие стены - исчезло. Она понимала прочитанные слова и покорялась им. Все близкое становилось прозрачным, как марля. Проступало древнее и дальнее. Все отделялось от бренных чувств, вырывалось из клетки настоящего и обретало оттенок вечности.