- Пожалуйста. Первая Мировая война. Молодой, но многообещающий офицер Вермахта. Блестящая идея - испытать действие некоего боевого газа в районе городка Ипр. Чуть позже…
Тут он ткнул пальцем в другую фотку.
- …вот этот вот элегантный танцор во фраке, обрати внимание - закадычный дружок Эйхмана. Уничтожение шести миллионов евреев, это как, а? Перелистываем страницы дальше, вот он уже, наш проныра, генерал американского генштаба, и угадай, какое предложение он проводит? Правильно, уроним ядерную бомбу на Хиросиму и Нагасаки! Ну дальше там уже по мелочи: Корея, Куба, Вьетнам, Афганистан. Любимый мой Ирак. И, отметим, всю эту роскошь мы сумели накопать только за последнее столетие, когда появилось важнейшее искусство фотографии и еще более важное искусство подшивания фоток к личным делам. Что он раньше творил, боюсь и предположить. Ты видишь? Нет, ты это видишь?!
Я без особого энтузиазма пожал плечами. Что‑то в последнее время удивить меня было трудно, заинтересовать - еще труднее. Ингри обиженно засопел. Я сказал, просто, чтобы что‑то сказать:
- Амос, друг мой, ну и где же ты раньше был со своей программой?
Тут Ингри взорвался, как ядерный фугас.
- Да разве я знал?! Как я мог предполагать, что ты свяжешься с величайшим преступником в истории Митгарта? И, кстати, я совсем не уверен, что только Митгарта… Где были твои дурацкие глаза?!!
- Знаешь, Ингри. Ты извини, но меня куда больше волнует вопрос, где мои дурацкие глаза сейчас.
Ингри вздохнул.
- Я ж говорил - больной ты. Хилый. Квелый. Я же хотел этот разговор отложить.
Я отвернулся к занавешенному окну. За окном, судя по всему, бушевало апрельское солнце. Видеть его мне совсем не хотелось.
- Ты раскис! - продолжал разоряться мой консильере. - Соберись. Война не кончена. Поймаем мы этого козла…
- Или он нас.
- Ты что, трусишь? Ингве?!
Я перевел на него взгляд, исполненный - судя по его реакции - величайшего равнодушия.
- Нет, не боюсь. Мне просто не интересно.
- Это депрессия.
- Это реальность, брат. Ты лучше мне расскажи, что творится внизу…
Как ни старался, я не мог больше называть Свартальфхейм "домом". Ингри открыл было рот, но тут за дверью послышалась какая‑то возня.
- Что там происходит?
Консильере мой вскочил и побежал к двери. Высунулся наружу. Побазарил там с кем‑то - наверное, с одним из ингвульфовых ребят, которые сторожили мою палату преданно, как хорошие овчарки. Преданно… Эта мыль потянула за собой цепочку, и в конце этой цепочки был Нили, лежащий лицом вниз в луже крови. С усилием я заставил себя не думать.
Ингри снова сунулся в палату.
- Там Касьянов. Рвется к тебе.
- Впусти и дверь закрой. С той стороны.
Ингри, кажется, хотел что‑то сказать - но под взглядом моего единственного уцелевшего ока быстро стушевался и пропустил в комнату Касьянова. И закрыл дверь с той стороны. При виде старого пердуна я даже обрадовался.
- Слава Имиру!
- Что?
- Хотя бы вы не притащили букет.
- Я принес вам нечто гораздо более полезное.
Касьянов порылся в кармане пиджака и извлек аккуратно запечатанный пакетик. Распечатал. В пакетике обнаружилась черная наглазная повязка.
- Ну и что мне с ней делать?
- Бинты снимут, будете носить. Будете настоящий пират. Отпустите длинную бороду, назоветесь Барбароссой…
- Барбаросса был рыжий.
- Перекраситесь.
Я подержал повязку в руке и уронил на тумбочку.
Касьянов уселся на стул, освобожденный Ингри.
- Что‑то ты мне не нравишься, племяш.
- Да и я от тебя, дядюшка, не в восторге.
- Амос твой тебе фотографии передал?
- Это вы что, вместе копали? У вас теперь мир да любовь?
- На безрыбье и рак рыба, мон шер ами. Пока герои хворают, вкалывать приходится бюрократам. А бюрократы всех мастей общий язык непременно найдут.
- Скажите лучше, что сфабриковали эту муть в Фотошопе и подсунули бедняге Ингри. Дурачок от счастья и описался…
Касьянов уставился на меня, как бы в ошеломлении от моей нечеловеческой проницательности. В конце‑концов ошеломляться ему надоело, и он покачал головой.
- Сфабриковали, да не все. Часть.
- Какую часть?
Он не ответил. А мне, по‑честному, было и не интересно. Помолчали. Касьянов все покачивал головой, как китайский болванчик. Ну что за день такой, всех качает?
Минуты через две мотать башкой ФСБшник перестал и уставился на мою левую кисть, перемотанную бинтом.
- С рукой у тебя что?
- Пытался лицо заслонить, - без особого энтузиазма соврал я.
- Ох, не пизди, племяш, не морочь старого дядьку. Покажи свою черную метку.
- Да пошел ты в жопу, дядя.
Касьянов озабоченно нахмурился.
- Нет, точно с тобой что‑то не в порядке.
Во мне проснулась тень былой ярости.
- Да! - заорал я. - Со мной все не в порядке! Меня чуть не пристрелили! Глаз выбили!
Злость, как вспыхнула, так и сдохла. Я отвернулся.
- Не то, не то, - бормотал Однорукий. - Не глаз тебе выбили, племяш, а, похоже, оторвали яйца.
- Идите на хуй, - сказал я.
И заорал во всю глотку:
- Эй, кто там! Господин Касьянов хочет выйти.
На пороге немедленно возникла пара дюжих бойцов с автоматами. У всех были удостоверения частного охранного агентства: не подкопаешься. Странные нынче пошли охранники: бороды в косички заплетают, вместо бронежилетов носят мифрил. Мифрильная кольчуга, кстати, была и на мне и неприятно холодила тело под больничной пижамой. Очень бы она мне помогла там, на пороге ванной! Захотят пристрелить - пристрелят, хоть в бункере прячься.
Однорукий еще раз сокрушенно покачал головой и вышел. Ингри было сунулся ко мне, но как сунулся, так и высунулся. Я закрыл глаза. Глаз. И, кажется, задремал. Во сне явились мне кишки червя. Они были бесконечны, как жизнь, и так же бессмысленны и унылы. Во сне я подумал, что некромант добился‑таки своего. Ингри прав, это, наверное, депрессия. Мне не хотелось охотиться за Тирфингом. Мне вообще ничего не хотелось.
Разбудил меня шум в коридоре, на сей раз на порядок более громкий. Я накрыл голову подушкой и простонал:
- Ну что там еще? Неужели это так трудно - оставить меня в покое?!
К моему удивлению, шум не затих, а, скорее, сделался громче. Я убрал подушку - и вовремя, потому что в палату влетел взмыленный Ингвульф. Он немедленно распахнул занавески - за окном, оказывается, уже стемнело - и высунулся на пожарную лестницу. Обернулся:
- Ты идти сам можешь?
- Да в чем дело?
- Там к тебе мужик какой‑то рвется.
- Ну и что?
- И то, что четверо моих бойцов его едва держат.
- А автоматы вам на что? - вяло откликнулся я. - Пристрелите придурка, разрядите в стенку пистолет, суньте ему в лапы.
- Да вставай же ты! - заорал Ингвульф, подбежал к постели и постарался меня поднять.
Я его легонько отпихнул. Ингвульф впечатался в стену. Я как‑то и призабыл, что надо быть осторожным - после моей скоропостижной кончины и привидевшейся схватки с червем сил у меня было, как у бронепоезда. Продышавшись, Ингвульф взвыл:
- Он автоматы у нас сразу вышиб. Как‑то так быстро, мы и охнуть не успели. Я ему: ты кто, а он - вашему главному представлюсь, а тебе хер. Да вставай, он сейчас сюда ворвется!
- Пусть врывается. Хоть какое‑то развлечение.
Тут дверь распахнулась, и в комнату и вправду ввалился мужик, волочивший на себе четверых матерящихся свартальвов. В правой руке мой гостенек сжимал потрепанный кожаный портфель, в левой, под мышкой, шею одного из охранников. Я присмотрелся. Потом еще присмотрелся. И сказал:
- Какие гости! Где же, Вульфи, были твои глаза. А ну соскребись‑ка с пола и быстренько извинись перед Гармовым Всеволодом Петровичем, бывшим капитаном советской армии и нынешним волком Фенриром.
Часть вторая.
НЕКРОМАНТ
Из двух неправд я выбираю
Наименее не мою…
Д. Быков
Глава 1
Письмо
Извиняться, конечно, никто и не подумал. Бравый капитан стряхнул с себя, наконец, ингвульфовых ребят и оправил пиджак. Он мало изменился за пять лет. Да что там - не изменился вообще, разве что чуть гуще стал загар на все том же жестком, чуть отмеченном морщинами лице. В рыжей прическе полубоксом не прибавилось седины. Даже костюм, хоть и отличался, а вышел, кажется, из того же отелье - или, скорее, модельного дома. Форсил, голодранец бывший, умел держать фасон.
Я кивнул Ингвульфу и его овчаркам:
- Все в порядке, ребята. Можете идти.
Ингвульф тормозил. Я вздохнул и сказал:
- Выйдите.
Чем повелительное наклонение отличается от всех остальных? Что есть в нем такого, мгновенно заменяющего живой блеск в глазах любого служаки оловянным взором Щелкунчика? Ингвульф отсалютовал мне, развернулся кругом и промаршировал из комнаты. Прихватив с собой всю команду. И мы с капитаном остались одни.
- Садитесь, Всеволод Петрович.
Тот подошел к кровати и присел на многострадальный стул. Снова аккуратно оправил пиджак.
- С чем пожаловали?
Всеволод Петрович оглядел меня без особого почтения и ухмыльнулся:
- Так ты, значит, и есть герой?
Во второй раз за сегодняшний день меня обозвали героем, и это мне нравилось все меньше и меньше.
- Вы можете называть меня Ингве. И мы, кажется, на брудершафт не пили.
- Можем и выпить, Ингве, - неожиданно покладисто заявил Гармовой и извлек из своего портфеля бутылку. Портвейн. "Три семерки".
- Спасибо, я воздержусь.
- Какой‑то ты, герой, парнишка не компанейский.
- Послушайте. У меня болит голова. Мне все остоебенело. И, поверьте, Всеволод Петрович, еще минута этого бессмысленного разговора - и я вышвырну вас в окошко к едрене фене. А этаж, между прочим, высокий.
Гармовой осклабился.
- Очень бы хотелось посмотреть. Хотелось бы мне, братан, полюбоваться, как ты меня из окна кидаешь. Че‑то твои волки не сильно мной раскидались.
С еще одним сокрушенным вздохом я встал с кровати, взялся за ее металлическую спинку и спокойно сложил каркас пополам. Оглянулся на Гармового. Тот снова оскалился.
- Дешевые, брат, понты. Дешевые.
Принял кровать из моих рук и расправил все, как было. После чего снова уселся на стул и плюхнул на покрывало свой задрипанный портфельчик.
- Ну что, так и будем пиписьками меряться или за дело поговорим?
Я плюхнулся на многое за этот беспокойный день пережившее ложе и сказал:
- Отчего бы и не поговорить. Поговорим. О чем будем разговаривать?
Экс- капитан отщелкнул замок на своем портфельчике и зашелестел какими‑то бумагами. Наконец вытащил письмо в потрепанном конверте с многочисленными марками. Меня что, все сегодня конвертами будут потчевать?
- Ты, Ингве, по‑фрицевски читать обучен?
- Да уж как‑нибудь.
- Ну, почитай, - сказал он, вручая мне конверт. - А потом побеседуем. Я пока, если ваше гномское величество не возражает, оскоромлюсь.
За "гномское величество" надо было бы ему жопу на уши натянуть, но я лишь сдержанно улыбнулся.
- Да че уж там. Гуляй, волчина.
Гармовой захохотал и, разом скрутив пробку, опрокинул портвешек себе в пасть. Я развернул пожелтевшие от времени листки, исписанные острым готическим почерком - школяр писал, не военный и не работяга - и взялся за чтение.
"Здравствуйте, милый Генрих!
Очень приятно было получить Ваше письмо. Рад был узнать, что с Мартой у Вас все наладилось: видит Бог, жизнь и без того потрепала нас достаточно, а семейные неурядицы здоровья никому не прибавляют. Говоря о здоровье: я, как Вы знаете, нахожусь сейчас в госпитале в маленьком бразильском городишке (извините, что не привожу здесь его названия - таких вещей я предпочитаю не доверять бумаге). Врачи отводят мне от силы два месяца, и только поэтому я решился ответить на заданный Вами вопрос. Что взять с мертвеца? В окошко я вижу двор, по которому индейские ребятишки гоняют кур и собаки лежат на солнцепеке, грея лишайные бока. Не правда ли, это не совсем то, чего мы ожидали от жизни? Впрочем, к черту старческое брюзжание!
Сейчас я припоминаю, что в руководимом Вами отделе относились к нашим исследованиям со здоровой долей скепсиса. Поэтому Ваш интерес слегка меня озадачил. Надо сказать, что, в свою очередь, и мы втихомолку посмеивались над вашими поисками Атлантиды. Полагаю, что и в любом научном заведении подобного рода каждая группа зациклена на своей работе, и на соседей смотрит в лучшем случае как на безобидных маразматиков, пускающих на ветер государственные субсидии.
Итак. Как Вы знаете, отдел наш занимался германским наследием в Европе, сосредоточившись преимущественно на упомянутом Вами клинке. Не буду перечислять характеристики этого оружия: Вы, кажется, присутствовали на двух или трех летучках, проводимых незабвенным Отто. Да, еще одно: в письме я не буду упоминать фамилий. Как знать, может быть, кто‑нибудь из участников этой истории выжил, и мне бы не хотелось подвергать моих былых товарищей малейшему риску. Полагаю, Вы вспомните, о ком я веду речь.
Отто, один из поразительнейших людей, с которыми я за всю мою жизнь имел честь познакомиться, пригласил меня присоединиться к его отделу в феврале сорок четвертого года. Тогда уже было понятно, что в войне наступил перелом. Наша операция под Сталинградом благополучно провалилась, унеся жизни тысяч и тысяч германских солдат. Союзники готовились к высадке в Нормандии. Говоря кратко, нам необходимо было нечто, могущее обернуть вспять ход компании. Отто искренне верил, что меч по имени Тирфинг может оказаться как раз таким могущественным артефактом. Под большим секретом на второй день после моего зачисления в отдел он провел меня в одно из подземных хранилищ, отведенных нашему ведомству в Луре (как вы знаете, большая часть сотрудников уже успела к тому времени перекочевать в Стейнхауз, однако мы задержались в Берлине). Каково же было мое изумление, когда, отперев сейф, Отто предъявил мне столь долго взыскуемый клинок. Химический и развитый лично мной изотопный анализ подтверждал неимоверный возраст артефакта. Поражал и состав стали, отличный от всех известных нам человеческих сплавов. Мы разрабатывали также новые методы анализа, в частности, ЭМР… впрочем, Вам будут неинтересны эти детали. Как бы то ни было, я пришел в неимоверное возбуждение. Однако Отто быстро охладил мой пыл. Как он объяснил, клинок был неполон. Поначалу я даже не понял, о чем мой новый начальник говорит. На первый взгляд, этот огромный меч с золотой рукоятью, видом напоминавший средневековый эспадон, не содержал никакого изъяна. Это было удивительно: никто из наших, конечно, не решался притронуться к клинку с полировальной мазью или, не дай Бог, точильным аппаратом, и в то же время заточка меча была безупречна и на лезвии не нашлось ни малейшего пятнышка ржавчины. Я поинтересовался, каким же образом удалось овладеть артефактом. Отто без особой охоты поведал мне, что наша историко‑аналитическая секция обнаружила список дневников принца Евгений Савойского, последнего достоверно известного владельца меча. Естественно, принц не использовал меч в сражениях: уже к семнадцатому веку такие клинки совершенно вышли из употребления. Не говоря о том, что одному человеку, сколь угодно сильному, в бою его было просто не поднять. Поверьте, Генрих, я пробовал и скажу откровенно: если кто‑то когда‑то и орудовал этим чудовищным оружием в битве, то был не человек, а дитя древнего бога, или, быть может, дьявола. Принц возил меч с собой, как забавную диковину или, скорее, талисман. Известно, однако, что до 1702‑го года он с клинком не расставался.